осмотрелся: все было спокойно. И вновь улегся в теплую, уютную глубокую
ямку. Наверно, Бим видел хороший сон. Даже обязательно видел, потому что
слегка, чуточку, повиливал хвостом.
Так он проспал всю ночь. И не прозяб.
На рассвете его разбудил тихий шорох, он приподнял голову,
прислушался: кто-то копается в листве. Вылез Бим, прочитал носом еле
заметные в безветрии микроскопические струйки воздуха и установил точно:
вальдшнеп!
Непреоборимая страсть охотника напружинила слабое тело и притушила
давящую внутри боль. Вальдшнеп был шагах в пяти, не больше. Он разрывал
лапками листву, просовывал нос в мягкую землю, абсолютно точно нацеливая
его в отверстие хода червя росовика, вытаскивал того червя и съедал
охотно. Крыло птицы волочилось по земле - так остаются подранки от
горе-охотников, живут до зимы, а потом либо становятся добычей лисы, либо
все равно погибают, если ухитрятся уцелеть до больших морозов.
Бим переставил лапу - вальдшнеп не услышал, увлеченный работой.
Переставил другую - не слышит, работает. Вальдшнепу тоже нельзя терять
времени: с теплом червь подходит к поверхности или даже залегает прямо под
плотной листвой. Бим подкрался вот так, из за дерева, и замер в стойке.
Никто не крикнул ему "вперед!", Он сам стронулся, хотел прыгнуть на птицу
и прижать ее лапами, но прыжка не получилось: просто упал и схватил
вальдшнепа зубами. Подержал лежа на боку, повернулся на живот и... Съел
дичину. Всю. Остались одни перья. Даже клюв, совершенно мягкий, как
установил Бим, тоже съел начисто.
Как же так получилось, что, дрессированный, натасканный опытной рукой
охотника, Бим нарушил честь - съел дичь? То-то вот и оно, я и сам об этом
думаю. Получилось так потому, что и собака хочет жить. Другое
предположение вряд ли можно придумать.
Силы у него прибавилось, вот в чем суть. Захотелось пить. Бим нашел
лужицу, каких в любом гостеприимном лесу сколько угодно, и утолил жажду.
На обратном пути нащупал нюхом мышь съел, в дополнение к первой порции. И
стал искать травы. Первым делом сорвал уже полусухие стебельки дикого
чеснока, выплюнул их, зато выковырнул его головку. Съел, поморщившись (как
никак чеснок). Брел по лесу и находил, что ему нужно. Бог его знает,
откуда стало ему известно, что в чесноке две или три десятых процента
йода? Никто не ответит на этот вопрос. Можно только догадываться, что в
тяжкие, почти предсмертные часы, два дня назад, ему как откровение пришел
опыт его далеких предков, опыт, запрограммированный еще из прошлых многих
веков, еще со времени Моисея. И это было тоже чудо природы!
Лечился Бим еще пять дней. Питался чем бог поможет, но лечился
настойчиво. Спал в обжитой ямке, ставшей на время его домом. Однажды даже
наткнулся на спящего зайчишку, но отпробовать его не удалось: тот вскочил
и дал стрекача. Бим и не пытался гнаться за ним. Не догнать и здоровому
сеттеру, а тут - нечего и думать. Он проводил взглядом, облизнулся, да и
только. Однако лес не обижал Бима, он кое-как прокормился, - плохо,
конечно, но прокормился. Хотя он исхудал, отощал от болезни и недокорма,
но травы сделали свое дело - Бим не только остался жив, но нашел возможным
продолжать путь, искать человека-друга. И опять это произошло без особого
разума, а только от сердца, от преданности и верности.
При очередной проверке полянки с пенечком Бим прилег, встал, еще
прилег и еще встал. Наверно, он решил-таки, что Ивана Иваныча здесь не
дождаться. Вернулся к ямке, от нее опять же - к пенечку там и тут
задерживался на минуту и вновь возвращался. Очень сильное нетерпение
выражалось в такой пробежке туда сюда. Беспокойство все усиливалось.
Наконец он пробежал все-таки мимо пенечка не остановившись и легкой
трусцой направился к шоссе. Было это в предвечерний час когда солнце
собиралось уходить на покой.
В город Бим пришел поздним вечером. В городе было светло, не так, как
в лесу ночью, но именно эта светлота и беспокоила Бима. Такого с ним не
было никогда. И он шел осторожно и в то же время торопливо, насколько
позволяло здоровье, направляясь, конечно, домой - к хозяину, к Степановне,
к Люсе, к Толику: все они, наверно, там. Но неожиданно для самого себя,
еще в окраинном новом районе, среди тех домов близнецов, Бим решил обойти
опасный участок, чтобы миновать дом серого. Дал кружной ход, свернул в
боковую улицу и уткнулся в забор. Начал было его ободить и вдруг замер у
калитки: след Толика. Мальчик, какого так полюбил Бим, прошел здесь. Вот
только-только прошел. Калитка была заперта, но Бим, не задумываясь, подлез
под нее пластом и пошел по следу маленького друга. Ну вот же, вот сейчас
прошел! Это был крохотный парк-сад, а в середине его стоял небольшой
двухэтажный дом. Туда и повел след.
Бим подошел к двери, в какую вошел Толик совсем недавно. Приученный
со щенячьего возраста относиться к любой двери с доверием, он поцарапался
и в эту. Ответа не было. Биму было невдомек, что такое его поведение у
данной двери можно было назвать нахальством наивности. Но он еще раз
поцарапался, уже сильнее.
Из за двери голос женщины:
- Кто тут?
"Я, - ответил Бим. - Гав!"
- Это еще что? Толик? Кто-то к тебе с собакой. Еще чего не хватало!
"Я, я! - сказал Бим. - Гав, гав!"
- Бим! Бим! - закричал Толик и открыл дверь. - Бим, милый Бим, Бимка!
- И обнял его.
Бим лизал руки мальчика, курточку, тапки и непрерывно смотрел ему в
глаза. Сколько было надежды, веры и любви во взоре собаки, перенесшей
столько испытаний!
- Мама, мама, ты посмотри, какие у него глаза! Человеческие! Бимка,
умный Бимка, нашел сам. Мама, сам нашел меня...
Но мама не проронила ни слова, пока друзья радовались встрече.
Когда-же восторги улеглись, она спросила:
- Это та самая?
- Да, - ответил Толик. - Это Бим. Он хороший.
- Сейчас же прогони.
- Мама!
- Сейчас же!
Толик прижал Бима к себе:
- Не надо, мама. Пожалуйста! - и заплакал.
Прозвенел музыкальный звонок. Вошел человек. Он добрым, но усталым
голосом спросил:
- Что у вас тут за крик? Ты плачешь, Толик? - Он снял пальто,
разулся, надел тапки и, подойдя к мальчику с собакой, сказал: - Ну, что
ты, дурачок? - и погладил Толика по голове, потрепал за ушко и Бима: - Ишь
ты! Собачка. Смотри-ка, какая собачка... Худая.
- Папа... Папа, он - хороший, Бим. Не надо.
Мама теперь уже закричала:
- Вот так всегда! Я одно говорю ему, а ты - другое. воспитание,
называется! Изуродуешь ребенка! - она перешла на "вы": - Будете локти
кусать, Семен Петрович, да поздно.
- Подожди, подожди, не кричи. Спокойно. - И увел ее в дальнюю
комнату, где она кричала еще больше, а он ее уговаривал.
Из всего этого Бим понял, что мама против Бима, а папа - "за" и что
он пока останется у Толика. Слова понимать не потребовалось бы даже
человеку, он все понял бы даже в том случае, если бы ему наглухо заткнули
уши. А тут все-таки собака с открытыми ушами и умными глазами. Как не
понять! И правда, Толик повел Бима в свою отдельную комнату (там пахло
исключительно одним Толиком).
Ни Бим, ни Толик не слышали дальнейшего разговора мамы и папы.
А там происходило вот что:
- Зачем же ты при Толике такие слова говоришь: "Изуродуешь ребенка" и
тому подобное? Это же для него пагубно.
- А это не пагубно: явно больная собака, бродячая - да в нашу
образцовую чистоту! Ты что, с ума сошел? Да он завтра же заболеет от нее
черте чем. Не позволю! Сейчас же выгони пса!
- Эх, мать, мать! - вздохнул Семен Петрович. - Ни капли ты не
представляешь, что такое тактика.
- Провалитесь вы со своей тактикой, Семен Петрович!
- Ну вот, опять за свое... Надо же сделать с умом: и Толика не
травмировать, и пса уволить. - Потом что-то пошептал ей и заключил: - Так
и сделаем: уволим.
- Так бы и говорил сначала, - успокаивалась мама.
- Не мог я сказать этого при Толике... А ты, дурочка, несешь:
прогони.
Они вошли к Толику, мама сказала:
- Ну, пусть живет, что ли...
- Конечно, пусть, - поддержал папа.
Толик возрадовался. Он смотрел благодарно на маму и папу, он
рассказывал о Биме и показывал все, что он умеет.
Это была счастливая семья, где все теперь были довольны жизнью.
- Но одно условие, Толик: Бим будет спать в прихожей и ни в коем
случае не с тобой, - заключил папа.
- Пусть, пусть, - согласился Толик. - Он ведь очень чистоплотный,
Бим. Я хорошо знаю.
Бим приметил, конечно, что папа - хороший, спокойный, уверенный и
ровный. А когда, несколько позже, Толик провел Бима по комнатам, знакомя с
квартирой, то и тут Бим заметил, что папа сидит один, с газетой в руках, и
тоже - спокойно и уверенно. Хороший человек - папа, он же и Семен
Петрович.
Допоздна провозился Толик с Бимом: расчесал его, покормил немного
(больше не велел папа: "Голодной собаке много нельзя, загубить можно"),
выпросил у мамы тюфячок (совсем новый!), постелил в углу прихожей и
сказал:
- Вот твое м_е_с_т_о, Бим. На место!
Бим беспрекословно лег. Он все понял: здесь он будет пока жить.
Внутри у него потеплело от ласки и внимания маленького человечка.
- Пора спать, Толик. Уже пол-одиннадцатого. Иди, ложись, - уговаривал
папа.
Толик лег в постель. Засыпая, он думал: "Завтра пойду к Степановне и
скажу, пусть у меня живет Бим, пока не вернется Иван Иваныч..." И еще
вспомнил такое: когда он рассказал, что ходит к Степановне и там есть
Люся, а он водит Бима, то мама раскричалась, а папа сказал Толику: "Больше
туда не пойдешь" когда же Толик плакал, то папа напоследок сказал маме:
"Мы забыли с тобой, что такое тактика". И гладил Толика по голове, говоря:
"Что теперь поделаешь? Надо тебе вырасти, большим человеком стать, но не
собачником и не по бабкам разным там ходить. Ничего не поделаешь!" А
теперь вот Бим будет жить у него и "по бабкам" ходить не надо... Он только
один разок сходит к Степановне, чтобы рассказать ей обо всем... И к
Люсе... Она милая девочка, Люся... А Бим небось спит. Хороший Бим.
На этой мысли Толик уснул спокойным, радостным, светлым сном.
...Глубокой ночью Бим услышал шаги. Он открыл глаза, не поднимая
головы, и смотрел. Папа тихонько подошел к телефону, постоял, прислушался,
потом взял трубку и полушепотом сказал всего два слова:
- Машину... Сейчас.
Значения этих слов Бим, конечно, не понял. Но заметил, что папа
тревожно смотрел на дверь Толика, бросил неспокойный взгляд на Бима, ушел
на кухню, вышел оттуда на цыпочках, с веревкой и каким-то узелком. Бим
сообразил: что-то не так, что-то в папе изменилось - он не похож сам на
себя. Внутреннее чутье подсказывало - надо залаять, надо бежать к Толику!
Бим, вне всяких сомнений, сделал бы именно так, но папа подошел и стал
гладить Бима (значит, все хорошо), потом привязал веревку к ошейнику,
надел пальто, тихо-тихо открыл дверь и вывел Бима.
У подъезда стоял и журчал живой автомобиль.
И вот едет Бим на заднем сиденье. Впереди человек за рулем, рядом с
ним Семен Петрович. Из узелка, что положен рядом с Бимом, пахнет мясом. На
шее веревка. Люди молчат. Бим тоже. Ночь. Темная, темная ночь. Небо
заволокло тучами - оно черное, как чугун в доме Хрисана Андреевича,
непроглядное. В такую ночь невозможно собаке следить за дорогой из
автомобиля и заприметить обратный путь. И куда везут, Бим тоже не знал.
Собачье дело - что? Везут, и все. Только вот веревка зачем? Беспокойство
окончательно овладело Бимом, когда подъехали к лесу и остановились.
