"Заразная"... Заразных ловят собачатники, а эта - вон с какой табличкой.
Рассудительное доказательство подействовало: ребятишки вновь окружили
Бима. Толик потянул за ошейник вверх. Бим сел. Толик завернул у него
мягкую губу и увидел щелку в глубине челюсти, где кончаются зубы отломил
кусочек колбасы и засунул в эту щелку - Бим проглотил. Еще кусочек - и еще
проглотил. Так покончили с колбасой под общее одобрение присутствующих.
Все наблюдали сосредоточенно, а пухленький с каждым глотком Бима тоже
глотал, хотя во рту ничего не было: он как бы помогал Биму. Кусочки
пирожка никак нельзя было втолкнуть - они рассыпались, тогда Бим наконец
взял пирожок сам, лег на живот, положил пирожок на лапы, посмотрел на него
и съел. Сделал он так явно из уважения к Толику. У него такие ласковые
руки и такой мягкий, даже чуть грустный взгляд, и так он жалеет Бима, что
тот не устоял против теплоты душевной. Бим и раньше относился к детям
особо, а теперь он окончательно уверился, что маленькие люди все хорошие,
а большие бывают разные, бывают и плохие. Он, конечно, не мог знать, что
маленькие люди потом становятся большими и тоже разными, но это - не
собачье дело рассуждать, как и почему из маленьких хороших вырастают
большие плохие люди, такие, как тетка или курносый. Он просто-напросто
съел пирожок для Толика, и все. От этого ему стало легче, потому он не
отказался и от блинчиков. И кроме того, за неделю Бим ел всего лишь второй
раз.
Первый после трапезы Бима заговорил Толик:
- Попробуем узнать, что он может делать.
Худенький сказал:
- В цирке, если прыгать, кричать "ап!".
Бим привстал и внимательно посмотрел на мальчика, будто спрашивал:
"Через что - ап?!"
Двое из них взялись за концы пояска, а Толик скомандовал:
- Бим! Ап!
Бим легко перепрыгнул через наивный барьер. Все были в восторге.
Пухленький приказал четко:
- Лежать!
Бим лег (пожалуйста, для вас - с удовольствием!).
- Сидеть, - попросил Толик. (Бим сел.) - Подай! - И бросил фуражку.
Бим принес и фуражку. Толик обнял его от восхищения, а Бим со своей
стороны в долгу не остался и лизнул его прямо в щеку.
Конечно же, Биму стало куда легче с этими маленькими человечками. Но
тут-то и подошел дядька, поигрывая палочкой тростью, подошел так тихо, что
ребята и не заметили, его, пока он не задал вопрос:
- Чья собака?
С виду он был важный, в серой узкополой шляпе, при сером бантике
вместо галстука, в сером пиджаке, серо-белых брюках, с короткой серой
бородой, в очках. Он, не спуская глаз с Бима, повторил:
- Так чья же собачка, дети?
В два голоса одновременно ответили взрослый мальчик и Толик.
- Ничья, - сказал один наивно.
- Моя, - настороженно сказал Толик. - В эту минуту моя.
Толик не раз видел серого дядьку: он важно прогуливался вокруг парка
в одиночку. Как-то раз даже вел с собой собаку, которая упиралась и не
хотела идти. А однажды подошел к ребятишкам и зудел им, что они и играть
то не умеют, как прежде, и вежливости у них нет, и воспитывают их
неправильно, не так, как прежде, и что за них люди воевали даже еще в
гражданскую, за вот этих, таких, а они не ценят и ничего не умеют, и что
все это стыдно.
В тот далекий день, когда серый поучал их, Толику было девять лет.
Теперь же двенадцать. Но дядьку этого он помнил. Сейчас Толик сидел, обняв
Бима, и сказал "моя".
- Ну, так как же: ничья или его - спросил дядька, обращаясь ко всем и
указывая на Толика.
- На ней вон табличка есть, - вмешался пухленький не в добрый час.
Серый подошел к Биму, потрепал ухо и стал читать на ошейнике.
Бим тотчас почуял, совершенно точно: от серого пахнет собаками,
пахнет как-то отдаленно, многодневно, но пахнет. Он посмотрел ему в глаза
и немедленно, тут же не поверил - ни в голос, ни в взгляд, даже и не в
запахи. Не может быть, чтобы человек просто так вобрал в себя далекие
запахи разных собак. Бим прижался к Толику, пытаясь отцепиться от серого,
но тот не отпускал.
- Нельзя лгать, мальчик, - укорил он Толика. - По табличке - не твоя
собака. Стыдно, мальчик. Тебя что, родители так приучили говорить
неправду? Какой же ты будешь, когда вырастешь? Эх-хе-хе! - Он вынул из
кармана поводок и пристегнул к ошейнику.
Толик схватил за поводок и крикнул:
- Не троньте! Не дам!
Серый отвел его руку.
- Я обязан доставить собаку по месту назначения. А может быть,
придется протокол составить. ("Он так и сказал "протокол".) Возможно, его
хозяина алкоголь заел. (Так и произнес - "алкоголь".) Если так, тогда надо
собаку изъять. Должность моя такая - делать все по честному, по
человеческому. Так-то. Найду его квартиру, проверю - правильно ли.
- А табличке не доверяете? - укоризненно и почти плача спросил Толик.
- Доверяю, мальчики, доверяю полностью. Но... - Он поднял палец вверх
и поучительно произнес, почти торжественно: - Доверяй, но проверяй! - и
повел Бима.
Бим упирался, оглядывался на Толика, видел, как тот заплакал от
обиды, но - что поделаешь! - потом пошел-таки за серым, поджав хвост и
глядя в землю, сам на себя не похожий. Всем видом своим он говорил: "Такая
уж наша собачья жизнь, когда нигде нет хозяина". Тут бы и всего дела -
укусить бы за ляжку и бежать, но Бим - собака интеллигентная: веди, куда
ведешь.
Шли они по улице, на которой стояли новые дома. Все новые. Все серые
и настолько одинаковые, что даже Бим мог бы в них заблудиться. В одном из
домов-близнецов поднялись на третий этаж, при этом Бим заметил, что и
двери все одинаковые.
Открыла им женщина в сером платье:
- Опять привел? Да господи боже мой!
- Не гудеть! - строго оборвал серый. Он снял с Бима ошейник и
показал: - На, смотри. - Женщина разбирала, надев очки, а он продолжал: -
Понятия нет. Во всей республике я - единственный коллекционер собачьих
знаков. А эта табличка - вещь! Пятисотый знак!
Ничего не было понятного для Бима, ровным счетом ничего, никаких
знакомых слов, никаких понятных жестов - ничего. Вот серый пошел из
прихожей в комнату, с ошейником в руках. Оттуда позвал:
- Бим, ко мне!
Бим подумал подумал и осторожно вошел. В комнате осмотрелся, не
подходя к серому, а так - сидя у двери. На чистой стене висели доски,
обшитые бархатом, а на них рядами висели собачьи знаки: номерки, жетоны,
медали серые и медали желтые, несколько красивых поводков и ошейников,
несколько усовершенствованных намордников и другие доспехи собачьего
обихода, даже капроновая петля для удушения, смысла которой Бим, конечно,
не понимал. Где ее раздобыл владелец коллекции, понять невозможно даже и
человеку, а для Бима она была обыкновенной веревкой, не больше.
Бим смотрел внимательно, как серый повертел в руках его ошейник,
плоскогубчиками снял табличку и прикрепил в середине одной из досок на
бархат так же поступил и с номерком, а затем надел ошейник на Бима и
сказал:
- Ты - собака хорошая.
Точно так же говорил когда-то хозяин, но теперь Бим не поверил. Он
вышел в прихожую и стал у двери, говоря: "Выпускай! Мне тут делать
нечего".
- Уж выпусти, - сказала женщина. - Чего сюда-то припер его? Снял бы
на улице.
- Нельзя было - пацаны привязались. И сейчас нельзя: увидят они - без
таблички, могут довести до сведения... Так что пусть ночует до зари.
Лежать! - приказал он Биму.
Бим лег у двери: ничего не поделаешь! И опять же: стоило ему завыть в
голос, заметаться по квартире, наброситься на серого, и все! Выпустил бы.
Но Бим умеет ждать. Да и устал он, обессилел так, что даже у чужой двери
на некоторое время задремал, хотя и тревожным сном.
То была первая ночь, когда Бим не пришел домой, в свою квартиру. Он
это почувствовал, когда очнулся от дремоты, и не сразу сообразил, где
находится. А сообразивши, затосковал. Он же снова видел во сне Ивана
Ивановича каждый раз, как только засыпал, видел его, а проснувшись, ощущал
еще теплоту его рук, знакомых с малого щенячьего возраста. Где он, мой
хороший и добрый друг? Где? Тоска невыносимая. Одиночество тяжкое, и
никуда от него не денешься. А тут еще серый человек храпит, как заяц под
борзой. И пахнет от всех этих бархатных досок умершими собаками. Тоска. И
Бим заскулил. Потом чуть взлаял дважды, тоже с легким подвывом, как
гончая, когда она добирает след зайца по вчерашней жировке. И наконец не
выдержал - взвыл протяжно.
"Ох-хо-хо-ой! Ой-ой, лю-ди-и, - плакал он. - Тяжко мне, ой тяжко без
друга. Отпустите вы меня, отпустите искать его. Ой-ой-ой, лю-юди-и, ой!"
Серый вскочил, включил свет и стал молотить Бима палкой и шипеть:
- Молчи, молчи, выродок! Соседи слышат. На тебе! На тебе!
Бим уклонялся от ударов, инстинктивно оберегая голову, и стонал, как
человек: "Ох... Ах-х... Ах-хр-р... Ох..."
Но злой человек изловчился таки и саданул по голове. Бим на несколько
секунд потерял сознание, задрыгав лапами, но быстро опомнился, отскочил от
двери, уперся задом в угол и оскалил зубы. Впервые оскалил.
Серый попятился от Бима:
- Ишь ты! Укусит еще, черт... - и распахнул дверь.
Но Бим не верил даже и в то, что дверь действительно открыта, не
верил и тогда, когда серый говорил:
- Ступай, ступай. Поди, Бим, гуляй. Иди, собачка, иди.
Не верил он этому ласковому, вкрадчивому тону, этой лести и
заискиванию после побоев. О, лесть после побоев - новое открытие Бима в
его жизни. Тетка и курносый - люди просто нехорошие. А вот этот... Этого
Бим уже ненавидел. Ненавидел! Бим начинал терять веру в человека. Да,
именно так.
Бим вытянул шею, оскалил зубы и... Пошел на серого, тихо, но
решительно, медленно, но уверенно. Серый прижался к стене:
- Ты что?! Ты что?!
Женщина в ночной рубахе орала на серого:
- Допрыгался! Укуси-ит!
Бим увидел, что страшный дядька испугался его, что он его до страсти
боится. От этого Бим укрепился в решимости: прыгнул, цапнул увернувшегося
врага за мягкое место и выскочил в распахнутую дверь. Бим бежал и ощущал
во рту вкус человеческого мяса от задницы, которую он возненавидел всем
существом. Нет, Бим не считал себя несчастным и жалким, наоборот, сейчас
он был храбрым, а храбрость всегда совмещается с гордостью и чувством
собственного достоинства - даже у хорька.
В предрассветной мути бежал Бим по улице, хотя и в своем ошейнике, но
уже без номерка "24". Сначала он впопыхах направился не туда, то есть не в
город, а из города (дальше домов не было). Он вернулся обратно и попал в
тот же лабиринт одинаковых домов. Кружил, кружил, петлял, петлял да и
попал к тому же дому, из которого выскочил. Тут уж он заспешил в нужном
направлении, чему помогло совершенно закономерное обстоятельство, мало
известное людям: вчера, когда его вели здесь, он уловил на одном углу
роспись какого-то собрата, на другом углу - второго, теперь же, пробежав
от знакомого по этому признаку угла до следующего, он и взял нужный
ориентир. Поистине нужно отличное чутье, чтобы не только найти здесь дом,
но и выбраться отсюда. Бим обладал отличным чутьем и замечательной
сметкой.
Уже засветло он прибежал к своему дому, поднялся к своей родной
двери, поцарапался. Ответа не было. Еще поцарапался - то же самое: тишина.
Главное, у двери не было следов Ивана Ивановича. И еще слишком рано, чтобы
Степановна услышала в зоревом сне позывные Бима. Он посидел у двери в
задумчивости.
Болело все от побоев, стучало в голове и сильно тошнило, сил не было.
Но он все же пошел. Искать пошел своего друга. Да и кто же, кроме Бима,
будет его искать?
