затворил дверь. "Подожду еще десять минут", - сказал он себе, откашлива-
ясь и утирая слезы.
Между прислугой дома в это же время происходило сильное волнение. Все
узнали, что приехала барыня, и что Капитоныч пустил ее, и что она теперь
в детской, а между тем барин всегда в девятом часу сам заходит в детс-
кую, и все понимали, что встреча супругов невозможна и что надо помешать
ей. Корней, камердинер, войдя в швейцарскую, спрашивал, кто и как про-
пустил ее, и, узнав, что Капитоныч принял и проводил ее, выговаривал
старику. Швейцар упорно молчал, но когда Корней сказал ему, что за это
его согнать следует, Капитоныч подскочил к нему и, замахав руками пред
лицом Корнея, заговорил:
- Да, вот ты бы не впустил! Десять лет служил, кроме милости ничего не
видал, да ты бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол, вон! Ты поли-
тику-то тонко понимаешь! Так-то! Ты бы про себя помнил, как барина оби-
рать да енотовые шубы таскать!
- Солдат! - презрительно сказал Корней и повернулся ко входившей няне.
- Вот судите, Марья Ефимовна: впустил, никому не сказал, - обратился к
ней Корней. - Алексей Александрович сейчас выйдут, пойдут в детскую.
- Дела, дела!- говорила няня. - Вы бы, Корней Васильевич, как-нибудь
задержали его, барина-то, а я побегу, как-нибудь ее уведу. Дела, дела!
Когда няня вошла в детскую, Сережа рассказывал матери о том, как они
упали вместе с Наденькой, покатившись с горы, и три раза перекувырну-
лись. Она слушала звуки его голоса, видела его лицо и игру выражения,
ощущала его руку, но не понимала того, что он говорил. Надо было ухо-
дить, надо было оставить его, - только одно это и думала и чувствовала
она. Она слышала и шаги Василия Лукича, подходившего к двери и кашлявше-
го, слышала и шаги подходившей няни; но сидела, как окаменелая, не в си-
лах ни начать говорить, ни встать.
- Барыня, голубушка!- заговорила няня, подходя к Анне и целуя ее руки
и плечи. - Вот бог привел радость нашему новорожденному. Ничего-то вы не
переменились.
- Ах, няня, милая, я не знала, что вы в доме, - на минуту очнувшись,
сказала Анна.
- Я не живу, я с дочерью живу, я поздравить пришла, Анна Аркадьевна,
голубушка!
Няня вдруг заплакала и опять стала целовать ее руку.
Сережа, сияя глазами и улыбкой и держась одною рукой за мать, другою
за няню, топотал по ковру жирными голыми ножками. Нежность любимой няни
к матери приводила его в восхищенье.
- Мама! Она часто ходит ко мне,и когда придет... - начал было он, но
остановился, заметив, что няня шепотом что-то сказала матери и что на
лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло к
матери.
Она подошла к нему.
- Милый мой! - сказала она.
Она не могла сказать прощай, но выражение ее лица сказало это, и он
понял. - Милый, милый Кутик!- проговорила она имя, которым звала его ма-
леньким, - ты не забудешь меня? Ты... - но больше она не могла говорить.
Сколько потом она придумывала слов, которые она могла сказать ему! А
теперь она ничего не умела и не могла сказать. Но Сережа понял все, что
она хотела сказать ему. Он понял, что она была несчастлива и любила его.
Он понял даже то, что шепотом говорила няня. Он слышал слова: "Всегда в
девятом часу", и он понял, что это говорилось про отца и что матери с
отцом нельзя встречаться. Это он понимал, но одного он не мог понять:
почему на ее лице показались испуг и стыд?.. Она не виновата, а боится
его и стыдится чего-то. Он хотел сделать вопрос, который разъяснил бы
ему это сомнение, но не смел этого сделать: он видел, что она страдает,
и ему было жаль ее. Он молча прижался к ней и шепотом сказал:
- Еще не уходи. Он не скоро придет.
Мать отстранила его от себя, чтобы понять, то ли он думает, что гово-
рит, и в испуганном выражении его лица она прочла, что он не только го-
ворил об отце, но как бы спрашивал ее, как ему надо об отце думать.
- Сережа, друг мой, - сказала она, - люби его, он лучше и добрее меня,
и я пред ним виновата. Когда ты вырастешь, ты рассудишь.
- Лучше тебя нет!.. - с отчаянием закричал он сквозь слезы и, схватив
ее за плечи, изо всех сил стал прижимать ее к себе дрожащими от напряже-
ния руками.
- Душечка, маленький мой! - проговорила Анна и заплакала так же слабо,
по-детски, как плакал он.
В это время дверь отворилась, вошел Василий Лукич. У другой двери пос-
лышались шаги, и няня испуганным шепотом сказала:
- Идет, - и подала шляпу Анне.
Сережа опустился в постель и зарыдал, закрыв лицо руками. Анна отняла
эти руки, еще раз поцеловала его мокрое лицо и быстрыми шагами вышла в
дверь. Алексей Александрович шел ей навстречу. Увидав ее, он остановился
и наклонил голову.
Несмотря на то, что она только что говорила, что он лучше и добрее ее,
при быстром взгляде, который она бросила на него, охватив всю его фигуру
со всеми подробностями, чувства отвращения и злобы к нему и зависти за
сына охватили ее. Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу,
почти выбежала из комнаты.
Она не успела и вынуть и так и привезла домой те игрушки, которые она
с такою любовью и грустью выбирала вчера в лавке.
XXXI
Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о том
и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так сильно
подействовало на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице,
она долго не могла понять, зачем она здесь. "Да, все это кончено, и я
опять одна", - сказала она себе и, не снимая шляпы, села на стоявшее у
камина кресло. Уставившись неподвижными глазами на бронзовые часы, сто-
явшие на столе между окон, она стала думать.
Девушка-француженка, привезенная из-за границы, вошла предложить ей
одеваться. Она с удивлением посмотрела на нее и сказала:
- После.
Лакей предложил кофе.
- После, - сказала она.
Кормилица итальянка, убрав девочку, вошла с нею и поднесла ее Анне.
Пухлая, хорошо выкормленная девочка, как всегда, увидав мать, подвернула
перетянутые ниточками голые ручонки ладонями книзу и, улыбаясь беззубым
ротиком, начала, как рыба поплавками, загребать ручонками, шурша ими по
крахмаленым складкам вышитой юбочки. Нельзя было не улыбнуться, не поце-
ловать девочку, нельзя было не подставить ей палец, за который она ухва-
тилась, взвизгивая и подпрыгивая всем телом; нельзя было не подставить
ей губу, которую она, в виде поцелуя, забрала в ротик. И все это сделала
Анна, и взяла ее на руки, и заставила ее попрыгать, и поцеловала ее све-
жую щечку и оголенные локотки; но при виде этого ребенка ей еще яснее
было, что то чувство, которое она испытывала к нему, было даже не любовь
в сравнении с тем, что она чувствовала к Сереже. Все в этой девочке было
мило, но все это почему-то не забирало за сердце. На первого ребенка,
хотя и от нелюбимого человека, были положены все силы любви, не получав-
шие удовлетворения; девочка была рождена в самых тяжелых условиях, и на
нее не было положено и сотой доли тех забот, которые были положены на
первого. Кроме того, в девочке все было еще ожидания, а Сережа был уже
почти человек, и любимый человек; в нем уже боролись мысли, чувства; он
понимал, он любил, он судил ее, думала она, вспоминая его слова и взгля-
ды. И она навсегда не только физически, но духовно была разъединена с
ним, и поправить этого нельзя было.
Она отдала девочку кормилице, отпустила ее и открыла медальон, в кото-
ром был портрет Сережи, когда он был почти того же возраста, как и де-
вочка. Она встала и, сняв шляпу, взяла на столике альбом, в котором были
фотографические карточки сына в других возрастах. Она хотела сличить
карточки и стала вынимать их из альбома. Она вынула их все. Оставалась
одна, последняя, лучшая карточка. Он в белой рубашке сидел верхом на
стуле, хмурился глазами и улыбался ртом. Это было самое особенное, луч-
шее его выражение. Маленькими ловкими руками, которые нынче особенно
напряженно двигались своими белыми тонкими пальцами, она несколько раз
задевала за уголок карточки, но карточка срывалась, и она не могла дос-
тать ее. Разрезного ножика не было на столе, и она, вынув карточку, быв-
шую рядом (это была карточка Вронского, сделанная в Риме, в круглой шля-
пе и с длинными волосами), ею вытолкнула карточку сына. "Да, вот он!" -
сказала она, взглянув на карточку Вронского, и вдруг вспомнила, кто был
причиной ее теперешнего горя. Она ни разу не вспоминала о нем все это
утро. Но теперь вдруг, увидав это мужественное, благородное, столь зна-
комое и милое ей лицо, она почувствовала неожиданный прилив любви к не-
му.
"Да где же он? Как же он оставляет меня одну с моими страданиями?" -
вдруг с чувством упрека подумала она, забывая, что она сама скрывала от
него все, касавшееся сына. Она послала к нему просить его прийти к ней
сейчас же; с замиранием сердца, придумывая слова, которыми она скажет
ему все, и те выражения его любви, которые утешат ее, она ждала его.
Посланный вернулся с ответом, что у него гость, но что он сейчас придет
и приказал спросить ее, может ли она принять его с приехавшим в Петер-
бург князем Яшвиным. "Не один придет, а со вчерашнего обеда он не видал
меня, - подумала она, - не так придет, чтоб я могла все высказать ему, а
придет с Яшвиным". И вдруг ей пришла странная мысль: что, если он разлю-
бил ее?
И, перебирая события последних дней, ей казалось, что во всем она ви-
дела подтверждение этой страшной мысли: и то, что он вчера обедал не до-
ма, и то, что он настоял на том, чтоб они в Петербурге остановились
врознь, и то, что даже теперь шел к ней не один, как бы избегая свиданья
с глазу на глаз.
"Но он должен сказать мне это. Мне нужно знать это. Если я буду знать
это, тогда я знаю, что я сделаю", - говорила она себе, не в силах предс-
тавить себе того положения, в котором она будет, убедившись в его равно-
душии. Она думала, что он разлюбил ее, она чувствовала себя близкою к
отчаянию, и вследствие этого она почувствовала себя особенно возбужден-
ною. Она позвонила девушку и пошла в уборную. Одеваясь, она занялась
больше, чем все эти дни, своим туалетом, как будто он мог, разлюбив ее,
опять полюбить за то, что на ней будет то платье и та прическа, которые
больше шли к ней.
Она услыхала звонок прежде, чем была готова.
Когда она вышла в гостиную, не он, а Яшвин встретил ее взглядом. Он
рассматривал карточки ее сына, которые она забыла на столе, и не торо-
пился взглянуть на нее.
- Мы знакомы, - сказала она, кладя свою маленькую руку в огромную руку
конфузившегося (что так странно было при его громадном росте и грубом
лице) Яшвина. - Знакомы с прошлого года, на скачках. Дайте, - сказала
она, быстрым движением отбирая от Вронского карточки сына, которые он
смотрел, и значительно блестящими глазами взглядывая на него. - Нынешний
год хороши были скачки? Вместо этих я смотрела скачки на Корсо в Риме.
Вы, впрочем, не любите заграничной жизни, - сказала она, ласково улыба-
ясь. - Я вас знаю и знаю все ваши вкусы, хотя мало встречалась с вами.
- Это мне очень жалко, потому что мои вкусы все больше дурные, - ска-
зал Яшвин, закусывая свой левый ус.
Поговорив несколько времени и заметив, что Вронский взглянул на часы,
Яшвин спросил ее, долго ли она пробудет еще в Петербурге, и, разогнув
свою огромную фигуру, взялся за кепи.
- Кажется, недолго, - сказала она с замешательством, взглянув на
Вронского.
- Так и не увидимся больше? - сказал Яшвин, вставая и обращаясь к
Вронскому. - Где ты обедаешь?
- Приезжайте обедать ко мне, - решительно сказала Анна, как бы рассер-
дившись на себя за свое смущение, но краснея, как всегда, когда выказы-
вала пред новым человеком свое положение. - Обед здесь не хорош, но по
крайней мене вы увидитесь с ним. Алексей изо всех полковых товарищей ни-
