это. Вот если ты будешь трудиться, учиться для того, чтобы получить наг-
раду, то труд тебе покажется тяжел; но когда ты трудишься, - говорил
Алексей Александрович, вспоминая, как он поддерживал себя сознанием дол-
га при скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста восем-
надцати бумаг, - любя труд, ты в нем найдешь для себя награду.
Блестящие нежностью и весельем глаза Сережи потухли и опустились под
взглядом отца. Это был тот самый давно знакомый тон, с которым отец
всегда относился к нему и к которому Сережа научился уже подделываться.
Отец всегда говорил с ним - так чувствовал Сережа, - как будто он обра-
щался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бы-
вают в книжках, но совсем не похожему на Сережу.
И Сережа всегда с отцом старался притвориться этим самым книжным
мальчиком.
- Ты понимаешь это, я надеюсь? - сказал отец.
- Да, папа, - отвечал Сережа, притворяясь воображаемым мальчиком.
Урок состоял в выучиванье наизусть нескольких стихов из Евангелия и
повторении начала Ветхого завета. Стихи из Евангелия Сережа знал поря-
дочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба от-
ца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одно-
го стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея
Александровича было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это
раздражило его.
Он нахмурился и начал объяснять то, что Сережа уже много раз слышал и
никогда не мог запомнить, потому что слишком ясно понимал - вроде того,
что "вдруг" есть обстоятельство образа действия. Сережа испуганным
взглядом смотрел на отца и думал только об одном: заставит или нет отец
повторить то, что он сказал, как это иногда бывало. И эта мысль так пу-
гала Сережу, что он уже ничего не понимал. Но отец не заставил повторить
и перешел к уроку из Ветхого завета. Сережа рассказал хорошо самые собы-
тия, но, когда надо было отвечать на вопросы о том, что прообразовали
некоторые события, он ничего не знал, несмотря на то, что был уже нака-
зан за этот урок. Место же, где он уже ничего не мог сказать и мялся, и
резал стол, и качался на стуле, было то, где ему надо было сказать о до-
потопных патриархах. Из них он никого не знал, кроме Еноха, взятого жи-
вым на небо. Прежде он помнил имена, но теперь забыл совсем, в особен-
ности потому, что Енох был любимое его лицо изо всего Ветхого завета, и
ко взятию Еноха живым на небо в голове его привязывался целый длинный
ход мысли, которому он и предался теперь, остановившимися глазами глядя
на цепочку часов отца и до половины застегнутую пуговицу жилета.
В смерть, про которую ему так часто говорили, Сережа не верил совер-
шенно. Он не верил в то, что любимые им люди могут умереть, и в особен-
ности в то, что он сам умрет. Это было для него совершенно невозможно и
непонятно. Но ему говорили, что все умрут; он спрашивал даже людей, ко-
торым верил, и те подтверждали это; няня тоже говорила, хотя и неохотно.
Но Енох не умер, стало быть не все умирают. "И почему же и всякий не мо-
жет так же заслужить пред богом и быть взят живым на небо?" - думал Се-
режа. Дурные, то есть те, которых Сережа не любил, - те могли умереть,
но хорошие все могут быть как Енох.
- Ну, так какие же патриархи?
- Енох, Енос.
- Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если ты не стара-
ешься узнать того, что нужнее всего для христианина, - сказал отец,
вставая, - то что же может занимать тебя? Я недоволен тобой, и Петр Иг-
натьич (это был главный педагог) недоволен тобой... Я должен наказать
тебя.
Отец и педагог были оба недовольны Сережей, и действительно он учился
очень дурно. Но никак нельзя было сказать, чтоб он был неспособный
мальчик. Напротив, он был много способнее тех мальчиков, которых педагог
ставил в пример Сереже. С точки зрения отца, он не хотел учиться тому,
чему его учили. В сущности же он не мог этому учиться. Он не мог потому,
что в душе его были требования, более для него обязательные, чем те, ко-
торые заявляли отец и педагог. Эти требования были в противоречии, и он
прямо боролся с своими воспитателями.
Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была
дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого
не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел
учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Ка-
питоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та во-
да, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и
работала в другом месте.
Отец наказал Сережу, не пустив его к Наденьке, племяннице Лидии Ива-
новны; но это наказание оказалось к счастию для Сережи. Василий Лукич
был в духе и показал ему, как делать ветряные мельницы. Целый вечер про-
шел за работой и мечтами о том, как можно сделать такую мельницу, чтобы
на ней вертеться: схватиться руками за крылья или привязать себя - и
вертеться. О матери Сережа не думал весь вечер, но, уложившись в пос-
тель, он вдруг вспомнил о ней и помолился своими словами о том, чтобы
мать его завтра, к его рождению, перестала скрываться и пришла к нему.
- Василий Лукич, знаете, о чем я лишнее, не в счет, помолился ?
- Чтоб учиться лучше?
- Нет.
- Игрушки?
- Нет. Не угадаете. Отличное, но секрет! Когда сбудется, я вам скажу.
Не угадали?
- Нет, я не угадаю. Вы скажите, - сказал Василий Лукич, улыбаясь, что
с ним редко бывало. - Ну, ложитесь, я тушу свечку.
- А мне без свечки виднее то, что я вижу и о чем я молился. Вот чуть
было не сказал секрет! - весело засмеявшись, сказал Сережа.
Когда унесли свечу, Сережа слышал и чувствовал свою мать. Она стояла
над ним и ласкала его любовным взглядом. Но явились мельницы, ножик, все
смешалось, и он заснул.
XXVIII
Приехав в Петербург, Вронский с Анной остановились в одной из лучших
гостиниц. Вронский отдельно, в нижнем этаже, Анна наверху с ребенком,
кормилицей и девушкой, в большом отделении, состоящем из четырех комнат.
В первый же день приезда Вронский поехал к брату. Там он застал прие-
хавшую из Москвы по делам мать. Мать и невестка встретили его как обык-
новенно; они расспрашивали его о поездке за границу, говорили об общих
знакомых, но ни словом не упомянули о его связи с Анной. Брат же, на
другой день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей
Вронский прямо сказал ему, что он смотрит на свою связь с Карениной как
на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до
тех пор считает ее такою же своею женой, как и всякую другую жену, и
просит его так передать матери и своей жене.
- Если свет не одобряет этого, то мне все равно, - сказал Вронский, -
но если родные мои хотят быть в родственных отношениях со мною, то они
должны быть в таких же отношениях с моею женой.
Старший брат, всегда уважавший суждения меньшего, не знал хорошенько,
прав ли он, или нет, до тех пор, пока свет не решил этого вопроса; сам
же, с своей стороны, ничего не имел против этого и вместе с Алексеем по-
шел к Анне.
Вронский при брате говорил, как и при всех, Анне вы и обращался с нею
как с близкою знакомой, но было подразумеваемо, что брат знает их отно-
шения, и говорилось о том, что Анна едет в имение Вронского.
Несмотря на всю свою светскую опытность, Вронский, вследствие того но-
вого положения, в котором он находился, был в странном заблуждении. Ка-
залось, ему надо бы понимать, что свет закрыт для него с Анной; но те-
перь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так было
только в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для
себя теперь был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд об-
щества изменился и что вопрос о том, будут ли они приняты в общество,
еще не решен. "Разумеется, - думал он, - свет придворный не примет ее,
но люди близкие могут и должны понять это как следует".
Можно просидеть несколько часов, поджав ноги в одном и том же положе-
нии, если знаешь, что ничто не помешает переменить положение; но если
человек знает, что он должен сидеть так с поджатыми ногами, то сделаются
судороги, ноги будут дергаться и тискаться в то место, куда бы он хотел
вытянуть их. Это самое испытывал Воинский относительно света. Хотя он в
глубине души знал, что свет закрыт для них, он пробовал, не изменится ли
теперь свет и не примут ли их. Но он очень скоро заметил, что хотя свет
был открыт для него лично, он был закрыт для Анны. Как в игре в кош-
ку-мышку, руки, поднятые для него, тотчас же опускались пред Анной.
Одна из первых дам петербургского света, которую увидел Вронский, была
его кузина Бетси.
- Наконец! - радостно встретила она его. - А Анна? Как я рада! Где вы
остановились? Я воображаю, как после вашего прелестного путешествия вам
ужасен наш Петербург; я воображаю ваш медовый месяц в Риме. Что развод?
Вс° это сделали?
Вронский заметил, что восхищение Бетси уменьшилось, когда она узнала,
что развода еще не было.
- В меня кинут камень, я знаю, - сказала она, - но я приеду к Анне;
да, я непременно приеду. Вы не долго пробудете здесь?
И действительно, она в тот же день приехала к Анне; но тон ее был уже
совсем не тот, как прежде. Она, очевидно, гордилась своею смелостью и
желала, чтоб Анна оценила верность ее дружбы. Она пробыла не более деся-
ти минут, разговаривая о светских новостях, и при отъезде сказала:
- Вы мне не сказали, когда развод. Положим, я забросила свой чепец че-
рез мельницу, но другие поднятые воротники будут вас бить холодом, пока
вы не женитесь. И это так просто теперь. Ca se fait. Так вы в пятницу
едете? Жалко, что мы больше не увидимся.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от света; но
он сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он не надеялся. Он
знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого зна-
комства, теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной
расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену
брата. Ему казалось, что она не бросит камня и с простотой и реши-
тельностью поедет к Анне и примет ее.
На другой же день по своем приезде Вронский поехал к ней и, застав од-
ну, прямо высказал свое желание.
- Ты знаешь, Алексей, - сказала она, выслушав его, - как я люблю тебя
и как готова все для тебя сделать, но я молчала, потому что знала, что
не могу тебе и Анне Аркадьевне быть полезною, - сказала она, особенно
старательно выговорив "Анна Аркадьевна". - Не думай, пожалуйста, чтобы я
осуждала. Никогда; может быть, я на ее месте сделала бы то же самое. Я
не вхожу и не могу входить в подробности, - говорила она, робко взгляды-
вая на его мрачное лицо. - Но надо называть вещи по имени. Ты хочешь,
чтобы я поехала к ней,принимала бы ее и тем реабилитировала бы ее в об-
ществе; но ты пойми, что я не могу этого сделать. У меня дочери растут,
и я должна жить в свете для мужа. Ну, я приеду к Анне Аркадьевне; она
поймет, что я не могу ее звать к себе или должна это сделать так, чтобы
она не встретила тех, кто смотрит иначе: это ее же оскорбит. Я не могу
поднять ее...
- Да я не считаю, чтоб она упала более, чем сотни женщин, которых вы
принимаете! - еще мрачнее перебил ее Вронский и молча встал, поняв, что
решение невестки неизменно.
- Алексей! Не сердись на меня. Пожалуйста, пойми, что я не виновата, -
заговорила Варя, с робкою улыбкой глядя на него.
- Я не сержусь на тебя, - сказал он так же мрачно, - но мне больно
вдвойне. Мне больно еще то, что это разрывает нашу дружбу. Положим, не
разрывает, но ослабляет. Ты понимаешь, что и для меня это не может быть
иначе.
И с этим он вышел от нее.
Вронский понял, что дальнейшие попытки тщетны и что надо пробыть в Пе-
