умные, убежденные эгоисты.
- Зачем вы пропустили удобный случай? - спросил его Шельга. - Или вам
до зарезу нужна моя жизнь? Не понимаю.
Гарин закинул голову и засмеялся весело:
- Чудак вы, Шельга... Зачем же я должен поступать логично?.. Я не
учитель математики... До чего ведь дожили... Простое проявление человеч-
ности - и непонятно. Какая мне выгода была тащить за волосы утопающего?
Да никакая... Чувство симпатии к вам... Человечность...
- Когда взрывали анилиновые заводы, кажется, не думали о человечнос-
ти.
- Нет! - крикнул Гарин. - Нет, не думал. Вы все еще никак не можете
выкарабкаться из-под обломков морали... Ах, Шельга, Шельга... Что это за
полочки: на этой полочке - хорошее, на этой - плохое... Я понимаю, де-
густатор: пробует, плюет, жует корочку, - это, говорит, вино хорошее,
это плохое. Но ведь руководится он вкусом, пупырышками на языке. Это ре-
альность. А где ваш дегустатор моральных марок? Какими пупырышками он
это пробует?
- Все, что ведет к установлению на земле советской власти, - хорошо,
- проговорил Шельга, - все, что мешает, - плохо.
- Превосходно, чудно, знаю... Ну, а вам-то до этого какое дело? Чем
вы связаны с Советской республикой? Экономически? Вздор... Я вам предла-
гаю жалованье в пятьдесят тысяч долларов... Говорю совершенно серьезно.
Пойдете?
- Нет, - спокойно сказал Шельга.
- То-то что нет... Значит, связаны вы не экономически, а идеей, чест-
ностью: словом, материей высшего порядка. И вы злостный моралист, что я
и хотел вам доказать... Хотите мир перевернуть... Расчищаете от тысяче-
летнего мусора экономические законы, взрываете империалистические кре-
пости. Ладно. Я тоже хочу мир перевернуть, но по-своему. И переверну од-
ной силой моего гения.
- Ого!
- Наперекор всему, заметьте, Шельга. Слушайте, да что же такое чело-
век в конце концов? Ничтожнейший микроорганизм, вцепившийся в несказуе-
мом ужасе смерти в глиняный шарик земли и летящий с нею в ледяной тьме?
Или это - мозг, божественный аппарат для выработки особой, таинственной
материи - мысли, - материи, один микрон которой вмещает в себя всю все-
ленную... Ну? Вот - то-то...
Гарин уселся глубже, поджал ноги. Всегда бледные щеки его зарумяни-
лись.
- Я предлагаю другое. Враг мой, слушайте... Я овладеваю всей полнотой
власти на земле. Ни одна труба не задымит без моего приказа, ни один ко-
рабль не выйдет из гавани, ни один молоток не стукнет. Все подчинено, -
вплоть до права дышать, - центру. В центре - я. Мне принадлежит все. Я
отчеканиваю свой профиль на кружочках: с бородкой, в веночке, а на об-
ратной стороне профиль мадам Ламоль. Затем я отбиваю "первую тысячу", -
скажем, это будет что-нибудь около двух-трех миллионов пар. Это патри-
ции. Они предаются высшим наслаждениям и творчеству. Для них мы устано-
вим, по примеру древней Спарты, особый режим, чтобы они не вырождались в
алкоголиков и импотентов. Затем мы установим, сколько нужно рабочих рук
для полного обслуживания культуры. Здесь также сделаем отбор. Этих назо-
вем для вежливости - трудовиками...
- Ну, разумеется...
- Хихикать, друг мой, будете по окончании разговора... Они не взбун-
туются, нет, дорогой товарищ. Возможность революции будет истреблена в
корне. Каждому трудовику после классификации и перед выдачей трудовой
книжки будет сделана маленькая операция. Совершенно незаметно, под неча-
янным наркозом... Небольшой прокол сквозь черепную кость. Ну, просто
закружилась голова, - очнулся, и он уже раб. И, наконец, отдельную груп-
пу мы изолируем где-нибудь на прекрасном острове исключительно для разм-
ножения. Все остальное придется убрать за ненадобностью. Вот вам струк-
тура будущего человечества по Петру Гарину. Эти трудовики работают и
служат безропотно за пищу, как лошади. Они уже не люди, у них нет иной
тревоги, кроме голода. Они будут счастливы, переваривая пищу. А избран-
ные патриции - это уже полубожества. Хотя я презираю, вообще-то говоря,
людей, но приятнее находиться в хорошем обществе. Уверяю вас, дружище,
это и будет самый настоящий золотой век, о котором мечтали поэты. Впе-
чатление ужасов очистки земли от лишнего населения сгладится очень ско-
ро. Зато какие перспективы для гения! Земля превращается в райский сад.
Рождение регулируется. Производится отбор лучших. Борьбы за существова-
ние нет: она - в туманах варварского прошлого. Вырабатывается красивая и
утонченная раса - новые органы мышления и чувств. Покуда коммунизм будет
волочь на себе все человечество на вершины культуры, я это сделаю в де-
сять лет... К черту! - скорее, чем в десять лет... Для немногих... Но
дело не в числе...
- Фашистский утопизм, довольно любопытно, - сказал Шельга. - Роллингу
вы об этом рассказывали?
- Не утопия, - вот в чем весь курьез. Я только логичен... Роллингу я,
разумеется, ничего не говорил, потому что он просто животное... Хотя
Роллинг и все Роллинги на свете вслепую делают то, что я развиваю в за-
конченную и четкую программу. Но делают это варварски, громоздко и мед-
ленно. Завтра, надеюсь, мы будем уже на острове... Увидите, что я не шу-
чу...
- С чего же начнете-то? Деньги с бородкой чеканить?
- Ишь ты, как эта бородка вас задела. Нет. Я начну с обороны. Укреп-
лять остров. И одновременно бешеным темпом пробиваться сквозь Оливиновый
пояс. Первая угроза миру будет, когда я повалю золотой паритет [4]. Я
смогу добывать золото в любом количестве. Затем перейду в наступление.
Будет война - страшнее четырнадцатого года. Моя победа обеспечена. Затем
- отбор оставшегося после войны и моей победы населения, уничтожение
непригодных элементов, и мною избранная раса начинает жить, как боги, а
"трудовики" начинают работать не за страх, а за совесть, довольные, как
первые люди в раю. Ловко? А? Не нравится?
Гарин снова расхохотался. Шельга закрыл глаза, чтобы не глядеть на
него. Игра, начатая на бульваре Профсоюзов, разворачивалась в серьезную
партию. Он лежал и думал. Оставался опасный, но единственный ход, кото-
рый только и мог привести к победе. Во всяком случае, самое неверное бы-
ло бы сейчас ответить Гарину отказом. Шельга потянулся за папиросами,
Гарин, с усмешкой наблюдал за ним.
- Решили?
- Да, решил.
- Великолепно. Я раскрываю карты: вы мне нужны, как кремень для огни-
ва. Шельга, я окружен тупым зверьем. Людьми без фантазии. Мы будем с ва-
ми ссориться, но я добьюсь, что вы будете работать со мной. Хотя бы в
первой половине, когда мы будем бить. Роллингов... Кстати, предупреждаю,
бойтесь Роллинга, он упрям, и если решил вас убить, - убьет.
- Меня давно удивляло, почему вы его не скормили акулам.
- Мне нужен заложник... Но, во всяком случае, онто не попадет в спи-
сок "первой тысячи"...
Шельга помолчал. Спросил спокойно:
- Сифилиса у вас не было, Гарин?
- Представьте - не было. Мне тоже иногда думалось, все ли в порядке в
черепушке... Ходил даже к врачу. Рефлексы повышены, только. Ну, одевай-
тесь, идем ужинать.
Грозовые тучи утонули на северо-востоке. Синий океан был необъятно
ласков. Мягкие гребни волн сверкали стеклом. Гнались дельфины за водяным
следом яхты, перегоняя, кувыркались, маслянистые и веселые. Гортанно
кричали большие чайки, плывя над парусами. Вдали из океана подымались
голубоватые, как мираж, очертания скалистого острова.
Сверху - в бочке - матрос крикнул: "Земля". И стоящие на палубе
вздрогнули. Это была земля неведомого будущего. Она была похожа на длин-
ное облачко, лежащее на горизонте. К нему несли "Аризону" полные ветра
паруса.
Матросы мыли палубу, шлепая босыми ногами. Косматое солнце пылало в
бездонных просторах неба и океана. Гарин, пощипывая бородку, силился
проникнуть в пелену будущего, окутавшую остров. О, если бы знать!..
В далеких перспективах Васильевского острова пылал осенний закат.
Багровым и мрачным светом были озарены баржи с дровами, буксиры, лодки
рыбаков, дымы, запутавшиеся между решетчатыми кранами эллингов. Пожаром
горели стекла пустынных дворцов.
С запада, из-за дымов, по лилово-черной Неве подходил пароход. Он за-
ревел, приветствуя Ленинград и конец пути. Огни его иллюминаторов озари-
ли колонны Горного института, Морского училища, лица гуляющих, и он стал
ошвартовываться у плавучей, красной, с белыми колонками, таможни. Нача-
лась обычная суета досмотра.
Пассажир первого класса, смуглый, широкоскулый человек, по паспорту
научный сотрудник Французского географического общества, стоял у борта.
Он глядел на город, затянутый вечерним туманом. Еще остался свет на ку-
поле Исаакия, на золотых иглах Адмиралтейства и Петропавловского собора.
Казалось, этот шпиль, пронзающий небо, задуман был Петром как меч, гро-
зящий на морском рубеже России.
Широкоскулый человек вытянул шею, глядя на иглу собора. Казалось, он
был потрясен и взволнован, как путник, увидевший после многолетней раз-
луки кровлю родного дома. И вот по темной Неве от крепости долетел тор-
жественный звон: на Петропавловском соборе, где догорал свет на узком
мече, над могилами императоров куранты играли "Интернационал".
Человек стиснул перила, из горла его вырвалось чтото вроде рычания,
он повернулся спиной к крепости.
В таможне он предъявил паспорт на имя Артура Леви и во все время ос-
мотра стоял, хмуро опустив голову, чтобы не выдать злого блеска глаз.
Затем, положив клетчатый плед на плечо, с небольшим чемоданчиком, он
сошел на набережную Васильевского острова. Сияли осенние звезды. Он вып-
рямился с долго сдерживаемым вздохом. Оглянул спящие дома, пароход, на
котором горели два огня на мачтах да тихо постукивал мотор динамо, и за-
шагал к мосту.
Какой-то высокий человек в парусиновой блузе медленно шел навстречу.
Минуя, взглянул в лицо, прошептал: "Батюшки", и вдруг спросил вдогонку:
- Волшин, Александр Иванович?
Человек, назвавший себя в таможне Артуром Леви, споткнулся, но, не
оборачиваясь, еще быстрее зашагал по мосту.
Иван Гусев жил у Тарашкина, был ему не то сыном, не то младшим бра-
том. Тарашкин учил его грамоте и уму-разуму.
Мальчишка оказался до того понятливый, упорный, - сердце радовалось.
По вечерам напьются чаю с ситником и чайной колбасой, Тарашкин полезет в
карман за папиросами, вспомнит, что дал коллективу клуба обещание не ку-
рить, - крякнет, взъерошит волосы и начинает разговор:
- Знаешь, что такое капитализм?
- Нет, Василий Иванович, не знаю.
- Объясню тебе в самой упрощенной форме. Девять человек работают, де-
сятый у них все берет, они голодают, он лопается от жира. Это - капита-
лизм. Понял?
- Нет, Василий Иванович, не понял.
- Чего ты не понял?
- Зачем они ему дают?
- Он заставляет, он эксплуататор...
- Как заставляет? Их девять, он один...
- Он вооружен, они безоружные...
- Оружие всегда можно отнять, Василий Иванович. Это, значит, они не-
расторопные...
Тарашкин с восхищением, приоткрывая рот, глядел на Ивана.
- Правильно, брат... Рассуждаешь по-большевистски... Мы в Советской
России так и сделали - оружие отняли, эксплуататоров прогнали, и у нас
все десять человек работают и все сытые...
- Все от жира лопаемся...
- Нет, брат, лопаться от жира не надо, мы не свиньи, а люди. Мы жир
должны перегонять в умственную энергию.
- Это чего это?
- А то, что мы в кратчайший срок должны стать самым умным, самым об-
разованным народом на свете... Понятно? Теперь давай арифметику...
- Есть арифметику, - говорил Иван, доставая тетрадь и карандаш.
- Нельзя муслить чернильный карандаш, - это некультурно... Понятно?
Так они занимались каждый вечер, далеко за полночь, покуда у обоих не
начинали слипаться глаза.
У калитки гребного клуба стоял скуластый, хорошо одетый гражданин и
тростью ковырял землю. Он поднял голову и так странно поглядел на подхо-
