насторожился.
Килт, эта трогательная уловка, соскользнул во сне, обнажив то, что его
хозяин намеревался скрыть. Вадин чуть не завыл как зверь. Мирейна нельзя
было назвать неженкой, и он убедительно доказал это, но ведь ему не
приходилось всю жизнь проводить в седле под жалкой защитой килта или
боевой туники. А только что ему пришлось участвовать в Величайшей Скачке,
длившейся полдня, ночь и еще один почти полный день. И он ни разу, ни на
мгновение не показал, что с него заживо сдирают кожу.
Вадину следовало бы догадаться. Он должен был подумать об этом. Он должен
был...
- Ерунда, - проснулся Мирейн. Он выглядел не менее изможденным, но его
глаза прояснились. - Ты никому об этом не скажешь.
Вадин понял. Дело не в том, что о Мирейне стали бы думать хуже, дело было
в его проклятой гордости...
- Да при чем тут это! - огрызнулся Мирейн. - Ты что, не понимаешь? Если
узнают, что я ранен, то будут вертеться вокруг нас день и ночь, да еще и
часового у двери поставят.
Пожалуй, Мирейн прав. Вадин принялся разматывать килт. Мирейн вспыхнул, но
не сделал попытки остановить его.
Все было не настолько плохо, как могло оказаться. Раны выглядели чистыми,
хотя смотреть на них было не так уж приятно, и не гноились. Вадин
осторожно прикрыл их и встал. Только подойдя к двери, он вдруг понял, что
совсем забыл о собственной боли. Он отодвинул засов и крикнул:
- Мазь из красного корня и самые мягкие повязки, какие сможете найти, и
что-нибудь поесть. Быстро!
Медленно закрыв дверь, он осторожно двинулся обратно.
Мазь принесли в закрытом горшке, и это, конечно, был красный корень: от
него так воняло, что на глаза навернулись слезы. Повязки оказались тонкими
и мягкими, еда питательной и горячей, и вдобавок им подали кувшин эля.
Было похоже, что здесь их неприятности не ждут. "Интересно, - молниеносно
пронеслось в голове Вадина, - это ради Мирейна или ради Морандена?" Он
запер дверь перед любопытными лицами и пошел к Мирейну.
Принц сидел, и это вызвало у Вадина восхищение и одновременно ужас.
- Ложись сейчас же, - приказал он Мирейну.
Непостижимо, но тот повиновался. Снова оказавшись на животе, он издал
слабый вздох и закрыл глаза. Глаза Вадина были широко раскрыты и горели
сухим огнем. Он вспомнил свою мать в день, когда пестрый жеребец пронзил
рогами его отца: вероятно, он выглядел так же, как она тогда. Вадин был
напряжен и очень разгневан. Гневом насыщенный голос заставлял слова
звучать жестоко.
- Крепись. Почувствуешь сильное жжение.
Руки Вадина оказались нежными. Мирейн лежал спокойно, стойко перенося
боль. Конечно, он жил с огнем в руке, по сравнению с которым все это было
лишь теплым дуновением. Однако не только боль причиняла ему мучения, но и
чувство стыда. Вадин сказал:
- Теперь ты стал посвященным. Ты обагрил кровью свое седло, и тебя
помазали красным корнем.
- Что заставляет тебя думать, будто я нуждаюсь в утешении?
- Значит, ты не нуждаешься? - сказал Вадин, начиная медленно накладывать
повязки, покрытые мазью. - Значит, ты огрызаешься просто потому, что это
тебя забавляет? А ты знаешь, каким образом я обзавелся такой дубленой
шкурой? Днем - сидя в седле, а ночью - лежа с красным корнем, прожигающим
до костей, и с полудюжиной повязок, намотанных на меня как штаны.
- Лучше бы ты надел штаны с самого начала и избежал такого страдания.
- Это было бы слишком легким решением. Ты сам не принял бы его.
Мирейн поднялся, чтобы Вадин мог наконец закончить свою работу. Он
двигался осторожно и выглядел таким же угрюмым, как его дед.
- Легкость. Вот в этом-то и дело. От слова "штаны" так и несет легкостью,
удобством и южной изнеженностью. Я не могу надеть их здесь, потому что
тогда меня не будут считать ни мужчиной, ни принцем. Хватит и того, что я
брею бороду, это и так причина скандалов, но это еще можно терпеть. Пусть
мои раны неудобны, пусть это больно, пусть я пролил кровь. Мужчины в Яноне
с радостью пожертвуют своими бородами ради моды или хвастовства, но они
скорее умрут, чем сунут ноги в штаны.
- И я скорее умру, чем сделаю это. - Вадин наложил последнюю повязку, но
все еще оставался на коленях. Было так странно смотреть на Мирейна снизу
вверх и понимать, что колдовство тут ни при чем. Он уселся на пятки. - Мне
удобно в килте, и я не собираюсь прибегать к помощи бритвы.
- Да ты философ! - Мирейн улыбнулся так внезапно, что Вадин моргнул, а
палец принца скользнул по щеке оруженосца. Это движение было слишком
коротким, чтобы счесть его оскорблением и чтобы сойти за проявление ласки.
- А еще ты намного красивее меня и слепо отказываешься воспринимать
очевидные факты. Ведь не только твой чудесный характер привлекает твою
Лиди.
- Конечно, нет. Она любит мою чистую медь и серебро, случайно попавшее ко
мне в карман.
- Не говоря уже о твоей великолепной улыбке. И об этой ямочке на
подбородке... ой!
Вадин сцепил руки, еле удержавшись от того, чтобы не ударить принца.
- Тебе лучше одеться, мой господин, - сказал он. - Пока остальные не
проснулись и не увидели.
- Они не увидят.
Но Мирейн все же отправился за одеждой и нашел тунику, которая выглядела
на нем скорее как длинное платье, и Вадин почувствовал, что снова овладел
собой. Когда принц взялся за еду, Вадин оказался в состоянии последовать
его примеру, удерживаясь от сердитых взглядов. Иногда ему даже удавалось
выдавить улыбку, хотя и несколько напоминающую оскал.
Когда наконец прибыл Моранден, Мирейн встретил его в своем собственном
килте и плаще, уже вычищенных и зашитых. Сопровождали старшего принца его
родственники из Умиджана, и на копье каждого из воинов красовалась
отрубленная голова бунтовщика. Отрубленные головы были и на копьях воинов
Янона, которые с песнями подходили к крепости.
Женщины Умиджана затянули протяжную песнь: в ней слышался восторг победы и
плач по погибшим. Среди всеобщей суматохи одиноко стояли Мирейн и три его
спутника, оставшиеся в живых. Вокруг них словно сгустилась тишина, в
которой прозвучал уже знакомый Вадину щелчок пальцев. Он снова подумал,
что где-то встречал этот знак, но у него опять не хватило времени, чтобы
вспомнить. Все направлялись к Мирейну; Моранден шел впереди, отдав поводья
первому попавшемуся слуге, и смотрел в лицо сына своей сестры. Радость
победы переполняла его, делая великодушным; он обнял своего соперника, и
Мирейн улыбнулся в ответ, словно они всегда были лучшими друзьями. Вадин
не мог понять, почему ему совсем не хочется присоединять свой голос к
восторженному гулу, поднявшемуся в этот момент. Воины звенели копьями о
щиты, выкрикивая:
- Мирейн! Моранден! Моранден! Мирейн! Когда наконец установилось некое
подобие тишины, Моранден сказал:
- Хорошо сработано, родственник. Великолепно. Если бы ты не был рыцарем
Хан-Гилена, я сделал бы тебя рыцарем Янона.
Мирейн улыбнулся, глядя в радостное и величественное лицо, такое любезное
сейчас, и со всей учтивостью ответил:
- Я воспринимаю твои слова так, словно они правда, дядюшка.
Моранден рассмеялся и хлопнул его по спине, чуть не сбив с ног, а затем
обратился к барону:
- Полагаю, ты устроил моего родственника и ухаживал за ним так, как он
того заслуживает. Ведь он ни больше ни меньше как наследник Янона.
- Я уступил ему собственную комнату, - сказал Устарей, - и отдал в его
распоряжение собственных рабов.
- Которыми, - вставил Мирейн, - я вполне доволен.
Ну что за праздник любви! Вадин почувствовал тошноту. К счастью, долго это
не продолжалось: необходимо было позаботиться о раненых, распорядиться
трофеями и улечься в постель с женщинами в соответствии с триумфальным
ритуалом. Мирейну предложили отдых со всем положенным лечением последствий
недавней скачки. Хотя никто не узнал правды и ни о чем не догадался (при
ходьбе он не хромал, а два дня, проведенные без седла, разгладили морщины
усталости на его лице), его баловали и нежили словно принцессу, и он
ничего не мог с этим поделать. Однако он покинул внутренний двор замка с
большой охотой.
Джеран отправился навестить свою кобылу, жизнь которой, по-видимому, была
вне опасности благодаря помощи Мирейна. Туан следовал за ним, поглядывая
на сеновал и на одну из служанок. Мирейн тащился на некотором расстоянии
за ними.
Бешеного поместили в отдельное стойло. Он стерпел прикосновение к себе
чужих рук, решив, что это делается только для его пользы, но с
присутствием другого жеребца, который вел себя здесь как король, не
смирился. Величественный молодой гнедой сенель получил ужасные раны, хотя
Бешеный воздержался от того, чтобы забить его насмерть. Вадин подозревал,
что дело здесь в презрении. Черный демон, казалось, был весьма доволен
своей ссылкой: рядом находилась Рами, а золотистая кобыла Джерана медленно
возвращалась к жизни, и глаза ее снова блестели. Покоряясь повелительному
взгляду принца, Бешеный благосклонно принял лакомства, припасенные для
него Мирейном, и фыркнул, когда Вадин заметил:
- Можно подумать, ему пришлось участвовать в чем-то не страшнее парада. На
нем даже царапины нет.
Мирейн ласково погладил голову Рами. Брешь в стене, через которую
просунулась ее морда, образовалась здесь одновременно с появлением
Бешеного.
- На этой красавице тоже, - сказал принц. - Она уже разленилась.
- Можешь поговорить с ней, - угрюмо произнес Вадин.
- Сенели не пользуются словами. - Мирейн осмотрел копыто Бешеного,
осторожно наклонившись над ним, и как будто разговаривал с сенелем: - Я
для Рами - великий господин, который сияет в ночи, повелитель магии. Я
могу разговаривать с ней и понимать то, что она хочет мне поведать, и,
быть может, она хорошо думает обо мне. Но тебя единственного она любит.
Вадин едва расслышал все это. Слова были только словами, звуком,
затуманивающим мысли, память же нанесла ему удар такой силы, что он чуть
не упал. Люди в Хан-Яноне, уроженцы Окраин, тайные знаки и щелчок пальцев,
который раздавался везде, где появлялся Мирейн.
- Знак, - произнес Вадин. - Знак, который они подают друг другу так, чтобы
ты не видел. Это Великий Знак против принца демонов.
- Знаю, - спокойно сказал Мирейн, выпуская из рук копыто и разглаживая
запутавшуюся прядь в черной гриве.
- Знаешь? - Вадин с трудом удержался, чтобы не закричать, и перешел на
шепот. - Ты знаешь, что это значит? Здесь владения богини. Аварьян здесь
такой же враг, каким богиня стала в Хан-Гилене и каким король хочет
сделать ее в Хан-Яноне. Враг. Противник. Обжигающий дьявол. И они знают,
что ты его сын. Любой человек в Умиджане может убить тебя, и все признают
его святым.
- Но пока никто не пытался. Никто не пытался сделать это, когда мы были
здесь одни, без всякой защиты. Теперь появился Моранден, а из Дола идет
его армия.
- Откуда ты знаешь, что Моранден не станет подстрекателем твоего убийства?
Он отправил тебя сюда. Может быть, это отлично подстроенная ловушка?
- Значит, теперь ты против него?
Желчь горьким комом подкатила к горлу Вадина. Он сглотнул.
- Нет, это не так. Только теперь мне стало ясно, что бы я сделал, будь я
на месте Морандена, среди своих вассалов. Я бросил бы тебе вызов и убил бы
тебя, а потом позаботился о том, чтобы правда никогда не вышла наружу.
- И тем не менее, - сказал Мирейн, - ты кое о чем забыл. Армия уже
научилась хорошо ко мне относиться.
- От этого очень легко разучиться. - Вадин схватил его за руку. - Давай
сбежим. Прямо сейчас.
Мирейн перевел взгляд с его руки на лицо и холодно приподнял бровь.
- Ты неожиданно стал трусом?
- Я не привык медлить возле ловушки.
Свободная рука Мирейна медленно приподнялась в знак несогласия.
- Нет, Вадин. Немало всякого случилось из-за моей гордости, но сейчас я не
могу убежать. Эта игра слишком хорошо началась. И я должен доиграть ее до
конца.
- Даже если ты погибнешь?
- Я или Моранден.
- Или вы оба. - Вадин отпустил его. - И что я спорю с тобой? Сама Имин не
смогла бы убедить тебя. Ты всегда все делал по-своему. Давай. Убивай себя.
