редки в языке, что их появление есть техническая накладка системы, та
случайность, которая подтверждает закон. Омоним в двух лицах есть сошедшее с
ума слово. Ибо каждое слово -- омоним только самому себе. В каждом слове
искрит раздвоенность на знак (остановку) и текущий смысл обозначенного
(жизнь)".
...Тем временем Гумми в деятельном возбуждении вышагивал по полю,
высоко поднимая ноги, чтобы меньше тревожить застоявшуюся в траве жару.
Из-под его ног порхали кузнечики. Он улыбался, он верил в удачу. Он нес в
руках велосипедный руль.
"Другое дело--слова созвучные,--писал Давин,-- они рождают неуловимую
взаимосвязь понятий, снова растворяя их в жизни. Поэзия в этом смысле..."
Он совсем уже был готов сформулировать смысл поэзии, что, надо сказать,
никому до него не удавалось, а следом за определением поэзии уже брезжило
рассветом почти уловимое понятие "жизнь"... и мы также очень огорчены, что
Гумми помешал доктору выразить это. Но доктор все-таки расстроился несколько
больше нашего... -- Эт-то еще что такое?!?! -- вскричал он. С грохотом
зацепившись о порог, в кабинет ввалился торжествующий Гумми с ржавым
велосипедным рулем в руках.
-- Это,-- пролепетал Гумми, чуть озадаченный приемом,-- я вам с Луны
принес.
Доктор как-то расширился, раздулся и начал всплывать над столом,
бесформенный, как туча.
-- Нет, правда, он точно такой же...-- лепетал Гумми, срываясь в
пропасть отчаяния и цепляясь там за невидимые выступы судьбы. Но -- все
пропало. Раскаяние душило его. Впервые в жизни поступил он, как люди, не как
он сам. И вот доктор сразу понял это -- конечно, ведь он умнее всех на
Земле... А ведь ложь Гумми была на самом деле такая крошечная и невинная...
-- Я сегодня очень волновался и не мог лететь,-- раскаяние признавался
Гумми,-- а в прошлый раз я видел на Луне точно такой же... Я все хотел
что-нибудь прихватить и не находил ничего для вас интересного... А тут вижу:
точно такой же... Я даже не уверен, не прихватил ли я его все-таки в прошлый
раз...
Но доктор не слышал его оправданий. Он вообще ничего не слышал. Вечное
определение поэзии испарилось навсегда. Злоба затмевала его. -- Я сейчас, я
мигом... я настоящее принесу... Доктор орал и не слышал себя. Гумми клубился
перед ним, как наваждение, как безумие, коричневый туман... Вот он
расплылся, и снова возник -- с пропеллером будущего аэроплана в руках... А
вот -- с ногою огромного кузнечика, не меньше лошадиной...
И ничего не видя, протыкая слепые кулаки сквозь облако всхлипов и
детского сопения, захлопывая дверь изо всех сил, запирая на ключ и вставляя
в дверную ручку массивную трость-альпеншток, прикручивая его для верности
бечевкой, Давин понемногу отходил. Но еще метался по кабинету, что-то не
доделав в своей изоляционной работе... Бросился к окну, захлопнул и его с
преувеличенной поспешностью, чтобы ветерком и молекулы не занесло, чтобы
духу... Сорвал ноготь о шпингалет. И, прыгая на одной ноге, безобразно
ругаясь и тряся пальцем, поймал взгляд Джой...
...И долго стоял он посреди комнаты, весь внутри пустой-пустой, и
что-то тихонько тренькало в этой пустоте. Стоял вечно, не то час, не то
секунду... Прозрачным сосудом подошел он, стараясь не задеть, не разбиться,
к окну; бесшумно и плавно отворил его. Мир взглянул на него. Трава,
солнечные пятна, поленница.
"На дворе--трава, на траве--дрова*,--подумал доктор.
Гумми на дворе не было. И Давин ощутил вокруг сердца такую непривычную,
непонятную теплоту любви!.. "Гумми..."--подумал он. И тут же это разогретое
сердце сжало чем-то внешним, холодным, и что-то невидимо-чужое ударило
снаружи по сжатому сердцу. Оно брякнуло внутри, как банка.
"Господи! только бы успеть, только бы успеть!.." -- молил доктор,
запинаясь на бегу.
В участке его выслушали трижды: сначала Капс, который отослал его к
Глумсу, а затем уже Глуме, отославший его к Гомсу. Гомс же вернул его к
Капсу.
-- Бревна! -- шумел доктор.-- Вы же ничего не понимаете. Вы должны
объявить немедленный розыск. Он же может оказаться где угоди о!.. -- Итак,--
сказал Капс,-- что он у вас украл? ...Когда вечером, обессиленный от
бессмысленных поисков, он возвращался в желтый замок, его встретила Кармен,
уже наполовину растворившаяся в сумерках от долгого ожидания. -- Гумми...--
сказала она и протянула клочок. Давин вырвал из ее рук и долго близоруко
водил бумажку перед глазами, пытаясь прочесть ее тут же, в темноте. Чиркнул
спичкой...
Никому не нужен я --
но кому-то был нужен мок дар. Очень просто оказаться на Луне --
но с нее не видно Луны. Если добьешься любви --
то утратишь в себе любовь. На Луне никто не станет расспрашивать меня
о Земле. Землю видно только с Луны --
но только я это видел. Никому не нужен мой дар --
но и я никому не нужен. Прости, Кармен... я -- не человек.
Давин обжег пальцы и затряс рукой. -- Вы что-нибудь понимаете? --
спросил он. -- Вы его убили,-- сказала Кармен. Обвинение не оскорбило его.
-- Где он?
...Там они нашли его -- обугленный мешок плоти. Он был странно вдавлен,
вплющен в сочную почву заливного луга в излучине Кул-Палм-Ривер. Он вошел в
землю, как снаряд. Они узнали его по завязанному в узел велосипедному рулю.
Доктор осмотрел тело. Характер повреждений был таков, что никакой
садист не в состоянии был бы их нанести с чисто технической точки зрения.
Только падение с огромной высоты могло привести к такому результату. Но
напрасно было бы найти в этом чистом поле Эйфелеву башню. Ее бы не нашли и
во всем штате.
Давин с тоскою посмотрел в небо. Это были не боль и не горе. Это был
ужас разума, треск сознания, отчаяние потерпевшего кораблекрушение посреди
океана. Он посмотрел в небо, точно проецируя траекторию падения Гумми,-- там
было чисто, пусто, немо -- там ничего не было. И тут он увидел, сползая
взглядом по непроницаемо-голубому куполу, на окраине луга, над кромкой леса
-- сизую сигару дирижабля.
Давин схватился за голову, словно пытаясь раздавить ее, взвыл и криво,
спотыкаясь и падая, но так и не разжимая рук, побежал. Так он бежал, держа в
руках свою голову.
Пока велось следствие, Давин находился в тяжелейшей депрессии;
состояние его внушало коллегам тревогу. Пока он лежал, отвернувшись к стенке
и не отвечая на вопросы, следствие самостоятельно пришло к некоторым
выводам, и подозрение в убийстве (единодушно поддержанное таунуосцами) было
с него снято. Но сами эти выводы завели следствие в тупик.
Экспертиза подтвердила, что никакой человек не в состоянии был бы
нанести Гумми такой комплекс увечий. Что такого рода травмы можно было бы
описать единственным образом: как результат падения с большой высоты.
Положение, в котором было найдено тело Гумми, и характер деформации почвы
под ним в точности соответствовали такому заключению. Подделать эти черточки
происшествия человек был бы в такой же степени не способен, как перемолоть
жертве кости в таком единстве и последовательности. (А это было время, когда
судебная экспертиза достигла небывалых высот, когда слава ее гремела, когда
эксперт на глазах у восхищенной публики сливал кое-что из пробирки в
пробирку, вывешивал таблицы с баллистическими траекториями и поворачивал ход
самых скандальных процессов вспять; жертвы и подсудимые менялись местами,
справедливость торжествовала, и карьеры криминалистов вспыхивали и
перегорали, как лампочки Эдисона.) Нет, утверждала экспертиза, труп не был
перетащен в поле с места убийства. Но почему обуглена одежда, а примятая
трава -- нет? И потом, простите, откуда ему было падать?
Если бы такое случилось в наше время с его самолетами, или в еще более
далекое -- с его вертолетами и ракетами, или в еще более будущее -- с его
космическими пришельцами и тарелками, то для воображения обывателя все-таки
была бы щель, куда бы он мог просунуть тайну. У всякого времени своя
пошлость и свои суеверия... Скажем, на неведомой планете в созвездии
Альфабета происходит всенародное торжество по случаю благополучного
возвращения Космонавта-1 с обитаемой, хотя и находящейся на крайне низкой
ступени развития, планеты Земля. И никто из жителей планеты не оплакивает
неизвестного героя Космонавта-О, погибшего при исполнении, не вернувшегося с
Земли, но проложившего дорогу, никто не плачет над бедным Гумми на его
родине, потому что никто не знает о нем, как не знали бы и о Космонавте-1,
если бы он не вернулся. Тогда странные пробалтывания Гумми, что он долго
пребывал в непонятной прозрачной плеве, его необъяснимая способность к
перемещениям в пространстве, его утверждения, что он не человек, стали бы
нам как бы понятны. Можно было бы навертеть и многочисленные другие
предположения, в частности и насчет его смерти: что он, к примеру, пришелец,
вывалившийся из тарелки, или что он не пришелец, а был подобран на тарелку,
где, кое-что усвоив из грядущих возможностей цивилизации, повредился-таки
своей нормально-человеческой головой.
Но все это -- пошлость и суеверия нашего будущего, XX века, а в
описываемое нами время конца XIX и пошлость и суеверия -- несколько иные.
Это время такого торжества естественнонаучного мировоззрения, что неизбежная
объяснимость и доступность всего науке есть, пожалуй, единственное суеверие.
Любое сверхъестественное объяснение вызвало бы презрение просвещенной
публики. Поэтому отпадают и все объяснения мистико-декадентского толка,
несколько позднее вошедшие в моду (в эпоху "либерти"), связанные с Тибетом,
магами и прочим, пред-катастрофный спазм интеллекта, помогающий нам
допустить бредни Гумми о монастыре в Камбодже, раздвоении и полетах
отделившейся бесплотной субстанции в духе Райдера Хаггарда или Джека
Лондона.
И такого рода соображения, стало быть, отпадают, недоступные
криминалистике как науке. Остается, не выходя за рамки материалистических
воззрений, взять за жабры дирижабль, благо он так кстати подлетел к нашему
рассказу. Но все имевшие отношение к дирижаблю оказались обладающими
неоспоримыми алиби. Дирижабль никуда не перемещался и не мог находиться над
точкой, где было найдено тело Гумми: строгая отвесность траектории
свободного падения не подлежала сомнению, авторитет Ньютона был все еще
неоспорим, и вертикаль, восстановленная из точки приземления Гумми,
упиралась лишь в неоспоримо несуществующего Бога. Предположение эксперта по
баллистике, что телом Гумми выстрелили из пушки, было тут же отвергнуто, а
старый полковник артиллерии в отставке сочтен выжившим из ума. Гипотеза, что
Гумми мог быть поражен молнией, была отвергнута с большим сожалением ввиду
отсутствия гроз на протяжении полутора месяцев. Оставался один лишь
дирижабль... но это была эпоха не только торжества материалистических
объяснений, но и кичливости закона такими вещами, как презумпция
невиновности, когда ввиду невозможности доказать из-под стражи пачками
освобождались закоренелые отравители и сексуальные маньяки. И просвещенная
публика аплодировала торжествующей законности.
...Никого у Гумми не было, ни родных, ни знакомых, чтобы подать
апелляцию и возобновить следствие. Кармен, единственная душеприказчица,
распорядилась похоронить его точно в том месте, где его
нашли, где могила была уже наполовину вырыта его собственным падением.
В голову ему положили все тот же руль, как позднее клали воздушный винт
разбившимся авиаторам.
