один преступник, уже обработанный, уже на колесе возвышен, перебитые
ноги-руки свисают с колеса, как плети (это Адаме...); над другим,
распластанным на помосте, палач свою дубину занес (это турок: он может еще
пощады попросить, а Варфоломей может и помиловать...) Дальше--больше:
выкинул рисунок некой центрифуги, а на освободившееся место виселицу
установил, чтобы Адамса еще и повесить -- дисциплинированный такой рисунок:
висит повешенный, как на уроке. И утихла вскипевшая кровь, и не заметил
король, как перешел к делам милосердным, наихристианнейшим -- как сам стал
рисовать. Нарисовал инвалида к статье ИНВАЛИД, казалось бы, вовсе не
обязательного, нарисовал и еще одного беднягу к статье о проказе. На груди у
инвалида боевые награды, а у прокаженного -- сердце. И лица хороших людей --
у обоих. У одного костыль, у другого посох. И ничего -- живут, шагают.
Увлекся Варфоломей. Кто бы знал, что за радость... Кто бы знал, что это за
радость -- дополнительный том! что за смех... В него -- все недочеты и
упущения, весь стотомный опыт -- в него. Вся провинциальность наших
представлений о мире. Все неудачники, все жертвы энциклопедической
несправедливости, все последние выскочки --от А до Я, между Эй и Зет!..
Какая пестрая, нелепая толпа! Оттесненные было АБАЖУРОМ, ни в чем не
повинные АЛАНДСКИЕ ОСТРОВА... Кто пропустил их в первом томе?.. Зато теперь,
в компенсацию за моральный ущерб, Варфоломей даже карту им придал, честь,
которой не удостаивались и могучие архипелаги. И вот кому еще повезет в
самом конце дополнительного тома -- ЙОЗЕФУ ЗУБАТОМУ, чешскому филологу:
Варфоломей отодвинет одного новоиспеченного министра (уж он-то знал, что
преходяще!). "Не робей. Зубатый! -- поощрительно подтолкнет филолога.--
Полезай в том..."
Варфоломей увлекся работой. Все легче и точнее становился выбор, все
шустрее выменивал он заливы на вершины, подвиги на почести, гаечный ключ на
собор -- карточки мелькали в его руках, как у шулера : ни разу не
обмизерился, козырной туз осенял его за спиною...-- и все во славу гармонии
и справедливости, и все в позор хаосу и злу.
И все это было еще что... Главная битва -- предстояла. Там, между Эй и
Зет, была у него заветная буковка, там должны были сойтись...
"трам-тарарам",-- напевал Варфоломей победный марш, торжествуя и потирая
руки. Этот замысел Варфоломей лелеял уже не первый год. В Англии бы это не
прошло. Здесь, у лягушатников, отчего же?.. Дополнительный том -- этот
корявый довесок, но ВСЕГО мира--даровал Варфоломею свободы, недоступные в
томах рядовых, стройных. Варфоломей приготовился, Варфоломей был готов.
Полки были выстроены, пушки заряжены, горны сияли, вот-вот затрубят.
Оставалось поднести запал. Варфоломей потянулся к заветной, козырной
папочке... И вдруг вместо задуманного туза вытащил из колоды совсем не то --
свеженького джокера. Кто-то в красном трико, шут условный. К статье АРЛЕКИН.
Пригляделся -- лишнее что-то: вместо бубенчиков -- рожки, вместо востроносых
штиблет -- копытца. "Тьфу! -- плюнул для смеха.-- Надо же так обдернуться:
вместо А--Б! А может, Д? Кто в тебя теперь верит в такого, в красном
трико?.. Теперь -- в тройке... Адаме. Тьфу! -- уже в сердцах.-- Навел
нечистый!* Поднял глаза -- за окном темно, и подозрительно тихо во всем
здании. Вот заработался! Часы стояли. "Который же это может быть час?.." --
с испугом подумал Варфоломей, и враз обступили его забытые было королевские
заботы. Столпились, загримасничали, заподмигивали, рассыпались, как колода
из одних джокеров. Варфоломей судорожно засунул этого, в красном трико,
подальше, на букву Ч, заторопился, путаясь в рукавах, жонглируя зонтом и
галошами, заскользил вниз. Прозрачный лифт застрял меж этажами и,
единственный, светился на темной лестнице. "Одни вы остались,-- с ласковой
недобротою бормотал швейцар, выметая Варфоломея с опилками из подъезда.--
Телеграмма вам. С праздником наступающим вас!" Какая телеграмма! Какой
праздник! "Рождество-с". "Как Рождество?!" "Варфушень-ка поранился. Будем к
Рождеству. Обеспечь хирурга". "Бога ради! -- тряс Варфоломей нерасторопного
холопа.-- Когда?" "Завтра". "Что ты несешь, болван! -- взорвался
Варфоломей.--Как это завтра?" "Обыкновенно,-- обиделся швейцар,-- завтра --
Рождество". "Да я про телеграмму!" "Сегодня, конечно". Телеграмма сегодня, а
приезжают когда?.. Варфоломей только рукой махнул.
Конечно, Варфоломей был большой полководец. Но положение на фронтах...
Почему-то именно великим людям мы не позволяем предаться слабости,
впасть в отчаяние. А это ведь тоже право! Отказывая им в этом самом нищем
праве, мы не замечаем, что отказываем им в уме и человечности, а потом сами
же страдаем, имея с этим дело. Надо полагать, что у великих и отчаяние
великое, и слабость безмерна. Ибо где залог победы, как не на дне этой
пропасти? Мы полагаем, что Наполеон проигрывает какую-нибудь свою
единственную битву, потому что у него был насморк. Но мы не можем
предположить, отчего у него этот насморк случился...
Все затмевал страх за Варфушеньку. Не больно ли много набежало беды на
несчастного короля? Он, который возводил горы, стирал острова и насаждал
звезды,-- он всего лишь несчастный сын и несчастный отец, не больше
нашего... Отчаяние, охватившее короля Варфоломея, трудно и отчаянием назвать
-- оно безмерно. И мокрый дождь со снегом сечет в лицо, и во всем теле
мерзкий голодный предгриппозный озноб. Все смешалось в его голове: микро и
макро. Варфушенька-елка, Вор-Адамс, хирург-каталка, черт-нечерт...
Как он так обсчитался! Думал, что завтра все успеет, и вдруг сегодня
оказалось вчера. И этого только ему и не хватало.
А нет ни елки, ни каталки, ни тем более хирурга. И что с
Варфушей-младшеньким? Ужасы рисовались бедному Варфоломею в виде мчащейся
галопом герцогини с обескровленным Варфушенькой на руках. Что там? рука,
нога? глаз, не дай Господи? Ухо? Ухо несколько успокоило несчастного короля:
без уха и прожить можно. "Форцепс! -- вдруг осенило, Варфоломея.-- Ну,
конечно же, Форцепс! Как он мог забыть..." Форцепса, гениального Форцепса,
который славился на весь мир тем, что пришивал оторванные пальцы, руки,
ноги, не то что уши... Он тут же бросился к телефону-автомату, и Форцепс был
дома, и как же обрадовался ему Форцепс! Варфоломей должен был немедленно
быть к нему... уши, пальцы -- это все пустяки! В целлулоидовый мешочек и в
холодильник -- завтра все пришьем... это вам все страшно, а нам, врачам, не
страшно... страшно это только, когда нож из сердца вынимать, если человек
еще живой, а если труп, то уже не страшно... "Какой нож, какое сердце!" --
Варфоломей обмер и покрылся потом. "А помнишь, как мы плавали на "Кинг оф
Самсинг"? Я тогда был скромным судовым врачом, подумать только! Да не
беспокойся ты, все будет о'кей... Вспомни только, как мы с тобой всю судовую
аптеку подчистую подмели! И я до конца плавания одним керосином всех лечил.
И ведь ни одного члена команды за все плавание не потерял, и не болел ни
один! Как огурчики сошли на берег! правда, несъедобные... Почему
несъедобные, говоришь? Да керосином все воняли! -- Форцепс хохотал.-- Вали
ко мне немедленно! какая еще матушка, что ты лепечешь... перелом? и ее
поставим на ноги! завтра же и поставим... каталка? какая каталка... да у
меня их тысячи, твоих колясок, бери любую! Что мне, такого дерьма для друга
жалко? Слушай, не думал, что такая зануда! Будет тебе елка. Откуда? да у
себя на участке срублю! да перестань ты -- мой участок, что хочу, то и
делаю..."
Форцепс был совершенно пьян. Варфоломей вырывал у него топор, которым
тот метил срубить собственную ногу. "Слушай, зачем ты женился?" --
замахивался Форцепс. "Тебя спасал",--вырывал у него топор Варфоломей.
"Неужто я был когда-то влюблен?!." "Был". "Какое счастье, что я не женат,
тем более по любви..." И вот так, целясь в ногу Варфоломея, одним взмахом,
профессионально, с одного удара, Форцепс удалил пушистую елочку перед
роскошным особнячком елизаветинской эпохи -- островок Великой Британии в
стане лягушатников. "Мой дом -- моя крепость,-- заявил он камердинеру,
выразившему решительное осуждение под маской непроницаемости,--захочу спалю.
Проводи его величество в телефонную и соединись с его резиденцией". И, о
счастье! -- вдовствующая королева-мать была совершенно всем довольна: Мэгги
вернулась! Ты не представляешь, что за прелесть наша Мэгги! она мне вымыла
голову и завила! очаровательно... нет, голос у меня нормальный, просто мне
неудобно говорить... Нет, они не вернулись, разве они должны были вернуться?
Уверяю тебя, никого, кроме Мэгги... просто мне неудобно говорить, потому что
у меня в руке зеркало. Нет никакой телеграммы, и никто не приезжал. А что, у
нас будут еще гости на Рождество? какая прелесть! Приходи скорей, ты меня не
узнаешь... Дать тебе Мэгги?..
Про Мэгги было не совсем ясно, а впрочем, почти ясно: она узнала, что
герцогини не будет на Рождество. Герцогиня ее не переносила, Варфоломей
никак не мог понять, за что: лучше фаворитки их принц им ни разу не
приводил... Зато королева-мать обожала, и ее Варфоломей понимал. Герцогиня
недоумевала, что в ней все находили; Варфоломей же недоумевал, что Мэгги
могла найти в его сыне. Редкое бескорыстие! как всегда, в нужную минуту, как
всегда, спасла, как всегда, выручила!.. "Милая Мэгги...-- умилился
Варфоломей.-- Да было ли у них что-нибудь с этим проходимцем?..-- почему-то
подумал Варфоломей.-- Она не такая..."
Варфоломей с Мэгги говорить не стал, оставил на всякий случай телефон
Форцепса и, успокоенный (быстро доходят только дурные вести, а герцогиня все
еще в пути...), проследовал из телефонной в буфетную, где Форцепс мудрил в
королевском кувшине невероятный рецепт -- "резекция дня".
Наутро ударил морозец и присыпал снежок -- классическая рождественская
погодка. Пожалованный адмиральским званием Форцепс выкатил короля Варфоломея
в богатой коляске новейшей конструкции, драгоценно посверкивающей спицами и
прочими никелированными частями многообразного и не до конца еще известного
назначения. Король обнимал хирургический саквояж Форцепса, в котором звякали
тяжелые инструменты, как-то не металлически, а стеклянно, и вчерашнюю
елочку. Тщательно выбритый, с орденом Почетного Легиона в петлице, на
запятках следовал адмирал Форцепс. Взволнованные подданные детского возраста
бежали следом, улюлюкая и рассыпая конфетти. Полицейский на углу отдал
честь.
И так, с саквояжем и елочкой, как со скипетром и державой, с грумом в
адмиральском звании на запятках, вкатил король Варфоломей в узкий двор
собственной резиденции. Оставив выезд у лифта, поддерживая друг друга и
опираясь то на елку, то на саквояж, поднялись они наверх. Но ключ не лез в
скважину. Был он от совсем другого замка: этот был от французского, а тот
был, разумеется, от английского. Возможно, ключ был даже от другой двери,
возможно, от Варфоломеева кабинета. И других ключей не было -- Форцепе
ключей с собой не носил, у Форцепса для этого был свой ключник. На звонок не
отзывался совершенно никто. И на стук тоже.
Волна беспокойства, охватившая короля, имела вкус вчерашнего
"раствора". Он спустился вниз позвонить по телефону, никто не брал трубку, и
тогда он обнаружил, что коляски у лифта уже не было. В отчаянии поднялся
Варфоломей обратно-- на площадке не было ни Форцепса, ни прислоненной к
двери елочки. Варфоломей жалобно поскребся в дверь и услышал из-за нее
