просвечивало небо и никогда ничем не заслонялось. Иногда Гумми говорил, что
был спеленат, иногда, что лежал на чем-то вроде кройати, на диване, с
открытыми глазами, под прозрачным колпаком, без крыши.
-- Может, кровать стояла в поле? -- спросил Давин.
Гумми посмотрел на него с испугом, но, не обнаружив иронии,
обрадовался: -- Может быть, в поле... Запах такой помню. Про монастырь
Дарумы он тоже больше ничего не помнил. Все забыл. До монастыря, наверное,
проспал с открытыми глазами, но и в монастыре был то ли год, то ли два, то
ли неделю, не больше.
-- Колол там дрова? -- с поразительной догадливостью спросил величайший
диагност в будущем.
Это был очень точный вопрос, с его помощью Гумми удалось припомнить...
-- Нет, там дров совсем нет. Там горы. Я носил воду.
Но больше -- все. Второго столь же пронзительного вопроса Давин не мог
придумать и поставил на прошлом Гумми точку. И стал интересоваться Луной...
Гумми настороженно взглянул на доктора и опять не уловил никакой тени,
кроме участия и интереса. -- Да, я был на Луне,-- согласился Гумми. -- Но
как это вам удалось? -- Давин переиграл. Даже не знавший иронии Гумми
заметил; заметил и потускнел. -- Вы мне не верите...
-- Да нет же! -- заспешил Давин самым искренним тоном.-- Я абсолютно
вам доверяю. На мой взгляд, вы человек, не способный врать. Но
согласитесь... Это же никому из людей не удавалось... -- Вот и вы тоже...--
расстроился Гумми. -- Уверяю вас...
-- И вы тоже говорите, что я не человек... -- Я этого никак не говорил!
-- Вы сказали, что "никому из людей". Кармен тоже так говорит: "Ты --
не человек".
-- Вы меня неправильно поняли...-- начал пояснять Давин. Думал он в
этот момент с интересом о том, какая же на самом деле существует связь между
сумасшествием и способностью логически мыслить. "Быть может, безукоризненно
логические построения -- есть своего рода признак. Нормальное же мышление
как раз алогично. Механизм здорового мышления сводится к тому, чтобы суметь
не отметить, пропустить, изменить последовательности... Перескок, перенос...
какое-нибудь должно быть слово... Может быть, было уже... Мышление протекает
как бы в двух слоях, не подозревающих о своем параллельном существовании: в
глубине -- немое вековое знание, и логический лоск для самообольщения --
поверху, как наряд... Неназванное -- покрыто беспорядочным слоем названий,
слов... Как это пока звучит пусто, неопределенно, не то... Но -- что-то
есть, закономерность, механизм... Назвать его, объявить!.. думать, над этим
думать!" -- дал он себе указание на будущее.
-- Они просто не понимают, что значит летать,-- жаловался Гумми.--
Птицы, конечно, тоже летают. Но люди же не птицы. Люди летают иначе. Они не
приспособлены, как птицы. Люди не знают, как они приспособлены, и думают,
что летают только птицы.
Конечно, нельзя представить, что человек летает, как птица. Вот они
надо мной и смеются. А я не машу руками, как крыльями, когда летаю. Это же
не так делается...
"Однако этот идиот удивительно тонок! -- подумал Давин.-- Нет
эквивалента... как всегда, нет эквивалента!.. Что чему равно? Где ум, где
бред? Одна лишь договоренность, циничность которой опущена по еще одной
договоренности, которая, в свою очередь, забыта. О, господи! -- вдруг
взорвался про себя Давин.-- Додумаю ли я сегодня до конца хоть одну
мысль!.."
-- Это так же просто, как любая способность, если она есть. И так же
недоступно, если ее нет. Это обыкновенная способность, как все другие. Чуять
запахи -- разве менее удивительно? Есть ли что-либо не удивительное и не
чудесное у Бога?
"Господи!--взмолился Давин.--Он не может так говорить! Это он сейчас
сказал, или я подумал? Нет, положительно, сумасшествие заразно..." -- Ну,
так покажите,-- сказал он, не смягчив тона. -- Вы мне не верите...-- Горе,
мигом распространившееся, залившее лицо Гумми, было так глубоко, что доктор
задохнулся и чуть не взвыл от отчаяния. Нет, это было выше его сил.
-- Ну, как же не верю! -- впервые окончательно сорвался он.-- Я именно
-- верю вам! -- Он кричал, разделяя с людьми заблуждение, равное их
хитрости, а именно, что грубость есть проявление искренности.-- Я верю вам!
-- Я понимаю,-- сокрушенно и покорно кивнул Гумми.-- Мне-то вы верите,
вы в меня -- не верите...
-- Слушайте, Гумми! Вы поразительный человек! Нет, я вам совершенно
серьезно говорю, я не смеюсь, вы потрясающий человек! Вы сами не понимаете,
какой вы...-- Чем больше он нанизывал и уточнял интонацию, тем более
смущался: сколько же надо употребить слов, чтобы заставить человека поверить
в то, во что сам не веришь... Собственно, слова только тут и требуются.
Остальное -- существует. "Необходимо и достаточно,-- со вздохом подумал
он.-- Лучше бы я стал математиком, чем уточнял неточные мысли о жизни..." --
Уверяю вас!..
Но Гумми поверил и, казалось, замурлыкал от счастья.
-- Я вам верю,-- сказал Гумми.
-- Вы научились летать в монастыре? -- снова вглубь догадался Давин.
Это резкое возвращение вспять возымело неожиданное действие: казалось, Гумми
что-то вспомнил -- так он разглядывал округлившимся и остановившимся взором
перед собой нечто, чего перед ним на самом деле не было.
-- Да... Учитель... Он пил воду... Я должен был постигать пустое...--
Снова слова, только что поразительно находившие друг друга, слиплись, как
леденцы в кармане.-- Выпил воду, посадил в угол... Немножко бил палкой...--
В глазах Гумми что-то прорвалось и выскочило наружу.-- Он меня спросил: "Где
в этой чашке выпитая мною вода?" Я сказал, что в нем. Тогда он меня очень
бил. Потом поставил пустую чашку передо мной и сказал: думай о том, что в
ней... И ушел, заперев дверь. Я был там три дня и думал. -- Хм...-- сказал
доктор Давин. Лицо Гумми прояснилось:
-- Вы мне подсказали, и я вспомнил. Так и было. Я смотрел в чашку три
дня.
-- Это по меньшей мере странно,-- вздохнул Давин.
-- Я вам сейчас попробую объяснить. Кажется, тогда мне и удалось в
первый раз... Я окоченел. Потом вдруг согрелся, и все стало цветным. Я
оказался в том же, однако, помещении. Мне стало очень любопытно, страшно и
весело. Именно весело, но я не смеялся. Озираюсь, и оцепенение во мне
греется и звенит, как цикада. Все--то и не то. Вдруг вижу: чашка в другом
углу стоит. Я даже не поверил. Наверное, не заметил, что отошел от нее в
другой угол. Вернулся к ней -- нельзя было ослушаться учителя. Стал около
нее на колени. И опять чувствую, что-то не то. Единственное узенькое окошко
было прямо надо мною, в углу, где меня оставил учитель, а теперь, когда я
перешел, оно опять оказалось надо мною, точно такое же. Я оглянулся на тот
угол, из которого только что перебрался к чашке, и закричал -- так мне стало
страшно: там по-прежнему, в той же позе, стоял я на коленях. Понемногу я
оправился и рискнул снова взглянуть на него. Он был в точности я, и мой
испуг удивительно быстро таял -- я все больше смотрел на него во все глаза и
чувствовал, как он просыпается. Не знаю, как я понял, что он знает о моем
существовании и дает мне привыкнуть к себе. Он старательно не смотрел в мою
сторону. Я помню, что он не смотрел нарочно. Не знаю, как он дал мне это
понять. Наконец он ко мне обернулся, посмотрел на меня насмешливо и
подмигнул. И это вдруг оказался не он, а я, когда, подмигнув, поднялся с
колен и какой-то миг постоял над бывшим, опустевшим мною. Затем я как-то
длинно изогнулся вбок и оторвался от пола и так недолго парил над тем,
оставшимся в углу, собою, робко и все с меньшим, казалось, интересом
следившим за мною. Он мне стал скучен, как будто я понял, что с ним все
правильно, все в порядке. И, повисев над ним секунду, изогнувшись, я легко
взмыл к потолку, и всего меня охватила такая радость! Я знал, что мне все
распахнуто, и заточение в тяжелом и твердом мире для меня окончено. Наспех
опробовав свои возможности, покружив, переворачиваясь, по комнате и, как-то
мгновенно, поняв все приемы и обучившись им, я взмыл в окошко. Помню, оно
было пыльным.
"Типичный наркотический бред,--думал доктор.-- Неужели он и впрямь был
в Азии?.."
-- А дальше? -- спросил Давин с детским нетерпением, уже не удивляясь
способностям Гумми к изложению.-- Вы прекрасно рассказываете, понятно
очень... Дальше?..
-- ...Я увидел сверху монастырь и горы, я порхал, как бессмысленная
бабочка, и вдруг обнаружил, что отлетел очень далеко, подо мной было море, и
я стал падать. В этот момент в келью ворвался учитель и с криком: "Кто тебе
это позволил? Как ты посмел!" -- стал бить того, в углу, палкой по голове.
Тот не шевелился, как глиняный. А учитель все бил и бил, приговаривая: "Не
смей этого делать! Это грех! Ты будешь наказан!" Будто он не наказывал, а
всего лишь бил. Проскользнув незаметно в окошко, я встал в свой угол перед
пустой чашкой и смиренно не смотрел в их сторону. Мне, однако, показалось,
что один или другой раз он бросал взгляд в мою сторону. И бил "того" все
неистовей. Мне его не было почему-то жалко. Тут учитель вдруг бросил "того",
повернулся ко мне и, рассмотрев меня теперь в упор, сказал: "Пришел в себя?
Вольно? Боль пуста". И вышел.
Гумми опять замолк. Он был далеко. -- А Луна? -- нетерпеливо воскликнул
Давин. Щеки Гумми вздрогнули, будто он спрыгнул с большой высоты, и он
сморщился. Опомнившись, продолжил, но уже как-то устало, и слова все более
вяло сходили с его языка.
-- Я очнулся на полу... Весь избитый... Чашка стояла с водою. Я выпил
воды...-- И он замолчал. -- Про Луну...-- сказал Давин жестоко. -- Я улетел
на нее. -- Когда? -- После этого. -- После того, как выпили воды? -- Да.
-- Но как же? Вы же парили. Это же медленно. До Луны около четырехсот
тысяч километров. Десять раз вокруг света...
-- Это не важно...-- с трудом произнес Гумми, будто с каждым словом у
него распухал язык.-- Парить -- это удовольствие, баловство... А можно еще
оказываться.
Доктор Давин устал, как язык Гумми; будто это он сам еле ворочался в
его рту.
-- Ну, и какая же она. Луна? -- спросил он со скукой. Глаза Гумми
остекленели от немоты. Что-то стремительно приближалось к ним вплотную, и
взгляд его разбивался. Словно он видел перед собой что-то все ближе,
настолько отчетливо, что терял дар речи, потому что не вспоминал, а --
видел. Давину даже на мгновение померещилось, что в его радужной оболочке
отразилось нечто, чего перед ними не было (они как раз шли по полю), и он
затряс головой. -- Так что же, какая? -- спросил он настойчивы. --
Коричневая...-- еле выжевал Гумми и выпустил слюнявый пузырь.
"Да он еще и припадочный..." -- успел подумать доктор.
...Когда Гумми пришел в себя, над ним склонялось встревоженное и
виноватое лицо Давина. Он тер Гумми виски. Он так обрадовался, когда Гумми
пришел в себя, заулыбался заискивающе и ласково.
-- Бога ради, простите меня, Тони... Я вас замучил своими расспросами.
Я абсолютно верю, что вы тогда были на Луне.
Гумми посмотрел на Роберта с любовью и снисходительностью, как на
ребенка...
-- Я только что был там,--сказал он, поднимаясь с травы.
Давин прилег в своем кабинете ровно на секунду и как провалился. Он
очнулся оттого, что ему в глаза било солнце, необыкновенно бодрый и
испуганный, что проспал так долго. Солнце приходило к нему на диван теперь
уже после пяти, к вечеру. Он стремительно сел, злой, звонкий и дрожащий, как
запевшая под ним пружина дивана. Посидел секунду, пока проплыли перед
