военных тревог, но самое главное - изменяются верования и обязательства, и
ум людской не поспевает их осознать. Среди моих современников есть люди,
которые не задумываются убить хоть бы и прямо на алтаре. Но я полагал, что
в Регеде этого нет, иначе бы не выбрал его пристанищем для Артура.
Тут мне пришла в голову одна мысль, я шагнул за алтарь и отдернул
тяжелый занавес. Так и есть, за занавесом оказалось помещение, полукруглая
ниша, где, как видно, хранились разные вещи, в полутьме я разглядел
составленные вместе табуреты, банки с ламповым маслом, священные сосуды. В
задней стене была пробита узкая дверца.
Я прошел через нее и очутился в каморке, где, как видно, жил тот, кто
смотрел за часовней. Это была маленькая квадратная пристройка у задней
стены, с низким оконцем и наружной дверью, открывающейся прямо в лес. Я
прошел ощупью, отворил дверь. В свете звезд я увидел близкую стену сосен,
а у порога - сарай и поленницу под навесом, больше ничего.
При отворенной двери я стал разглядывать каморку. Там стояла
деревянная кровать, заваленная грудой шкур и одеял, рядом табурет, столик,
на столике чашка и тарелка с остатками недоеденной пищи. Я взял в руки
чашку - в ней было до половины налито слабое вино. На столе свеча
расплавилась и застыла лужицей воска. Свечной чад еще чувствовался в
воздухе, смешанный с запахами вина и остывшей золы в очаге. Я тронул
расплывшийся воск - он был еще теплый.
Я вернулся в часовню. Встал у алтаря. Снова позвал. Высоко под
потолком - одно против другого - зияло два незастекленных оконца, и хозяин
должен был услышать меня, если отошел не очень далеко. Однако ответа
по-прежнему не было.
Вдруг большим бесшумным призраком в окошко влетела огромная белая
сова и описала круг в полусвете под потолком. Я разглядел хищный клюв,
широко раскинутые мягкие крылья, вытаращенные слепые и мудрые глаза. И так
же бесшумно, точно призрак, птица вылетела вон. Это была всего только
"диллиан уэн", белая сова, которая в тех краях гнездится в каждой башне, в
каждой развалине, но у меня от страха похолодела спина. Снаружи донесся
протяжный, душераздирающий, жуткий совиный крик, а вслед за ним слабым
эхом прозвучал человеческий стон.
Если бы он не застонал, я бы не нашел его до света. Он был в черном
плаще с капюшоном и лежал ниц на краю поляны под деревьями у родника.
Кувшин, выпавший у него из рук, указывал, какое дело его туда привело. Я
нагнулся и бережно перевернул его на спину.
Это был старец, худой, изможденный - одни кости, хрупкие, как у
цыпленка. Я удостоверился, что все они целы, поднял старца на руки и внес
в часовню. Глаза его были полуоткрыты, но в сознание он не приходил, при
свете лампы видно было, что одна сторона его лица как-то скошена - словно
рука ваятеля, напоследок провела по мягкой глине и сгладила черты. Я
уложил его на кровать, тепло укутал. Возле очага лежала растопка, а в золе
покоился камень, который раскаляют в огне и употребляют для обогрева. Я
принес еще дров, развел огонь и, когда камень разогрелся, вытащил его,
обернул тряпицей и положил к ступням старца. Больше я пока ничего не мог
для него сделать, поэтому, задав корму кобыле, я приготовил еду также и
себе и устроился подле угасающего огня дожидаться наступления утра.
Четыре дня я ходил за ним, и ни одна живая душа не появлялась у
часовни - только лесные звери, да дикие олени, да по ночам летала вокруг
белая сова, словно ждала, когда пора будет сопровождать его душу в
последний полет.
Я понимал, что он не поправится. Серые щеки его запали, вокруг рта
легли те же синие тени, какие я видел на лицах умирающих солдат. По
временам он, казалось, приходил в себя и сознавал мое присутствие. В такие
минуты он бывал беспокоен, и я понимал, что его тревожит святилище. Я
пытался заговорить с ним и уверить его, что все в порядке, но он как будто
бы не понимал моих слов, и в конце концов я отдернул занавес, отделявший
часовню от его каморки, так чтобы он сам мог видеть лампу, по-прежнему
горевшую на алтаре.
Странное это было для меня время. Днем я хлопотал в часовне и
ухаживал за старцем, а ночью почти все время бодрствовал над больным и
вслушивался в его бессвязное бормотание, ловя в нем хоть какой-то смысл. У
старца имелся небольшой запас крупчатой муки и вина, а в моих сумках было
вяленое мясо и изюм, так что пищей я был обеспечен. Старец с трудом
глотал, и я поддерживал в нем силы горячим вином с водой, а также особым
отваром из целебных трав, которые у меня были с собой. Каждое утро я
только диву давался, что он опять пережил ночь. Так я и жил, днем
хозяйничал, а долгими ночными часами сидел над больным или же уходил в
часовню, где постепенно выветривался запах курений и через оконца тянул
лесной сосновый ветер, сбивая на бок язычок пламени на фитиле.
Теперь, когда я вспоминаю это время, оно представляется мне как бы
островом среди текучих вод. Или ночным сном, вносящим отдых и бодрость в
дни трудов. Мне бы рваться в путь, чтобы поскорее увидеть Артура,
потолковать снова с Ральфом и сговориться с графом Эктором, как, не
выдавая тайны, включиться в Артурову жизнь. Я же ни о чем этом просто не
думал. Глухая стена леса, ровный тихий светоч на алтаре, меч, спрятанный
мною под стрехой сарая, - все это удерживало меня на месте, в благом
ожидании. Человеку не дано знать, когда призовут или посетят его боги; но
в иные минуты верные слуги ощущают их приближение. Вот так было и тогда.
На пятую ночь, когда я внес охапку дров для очага, отшельник
заговорил со мною. Он смотрел на меня с кровати, не в силах поднять
голову, но взгляд его был спокоен и ясен.
- Кто ты?
Я опустил дрова на пол и подошел к его ложу.
- Мое имя - Эмрис. Я проезжал через этот лес и наткнулся на твое
святилище. Тебя я нашел у родника, внес в дом и уложил на кровать.
- Я... помню. Я пошел по воду... - Видно было, каких усилий стоит ему
это воспоминание, но сознание полностью вернулось в его глаза, и речь его,
хотя и не совсем внятная, была достаточно вразумительна.
- Ты болен, - сказал я ему. - Не утруждай себя теперь. Я принесу тебе
питье, а потом ты должен опять отдыхать. Вот у меня тут отвар, который
укрепит твои силы. Я врач, не бойся и выпей.
Он вылил, и вскоре бледность его чуть отступила и дыхание стало
легче. Я спросил, не больно ли ему, и он одними губами беззвучно ответил:
"Нет". Потом он некоторое время лежал спокойно, глядя на свет лампы за
порогом. Я подбросил дров в огонь и поднял изголовье больного, чтобы ему
легче дышалось, а сам уселся рядом и стал ждать. Ночь была тиха; снаружи
доносилось близкое уханье белой совы. Я подумал: "Тебе уже недолго
осталось ждать, сестра". Около полуночи старец легко повернул ко мне
голову и спросил:
- Ты христианин?
- Я служу богу.
- Ты будешь блюсти это святилище, когда меня не станет?
- Святилище будет блюстись. Даю тебе слово.
Он кивнул, удовлетворенный, и опять какое-то время полежал спокойно.
Но я чувствовал, что его что-то томит, я видел заботу в глубине его глаз.
Я подогрел еще вина, смешал с настоем трав и поднес к его губам. Он
поблагодарил меня вежливо, но рассеянно, словно думал о чем-то другом.
Взгляд его снова устремился к освещенной двери в святилище.
Я сказал:
- Если хочешь, я съезжу вниз и привезу тебе христианского священника.
Только тебе придется объяснить мне, как ехать.
Он покачал головой и снова закрыл глаза. Немного погодя он жалобно
спросил:
- Ты слышишь их?
- Я слышу только сову.
- Нет, не ее. Других.
- Кого - других?
- Тех, кто толпится у дверей. Иногда в летнюю ночь они кричат, как
молодые птицы или как отары на отдаленных холмах. - Он повернул голову из
стороны в сторону. - Не дурно ли я поступил, что закрылся от них?
Я понял его. Я вспомнил жертвенную чашу у алтаря, родник за стеной,
незажженные девять светильников - атрибуты древнейшей из религий. И белую
парящую тень в сумеречных верхушках сосен, кажется, тоже. Да, здесь, как
подсказывала мне моя кровь, место было свято еще с незапамятных времен. Я
тихо спросил:
- Чье здесь было святилище, отец?
- В старину оно звалось святилищем деревьев. Потом - святилище камня.
Потом оно носило еще одно имя... а сейчас селяне внизу называют его
Зеленая часовня.
- А то что было за имя?
Он поколебался, потом ответил:
- Святилище меча.
Я почувствовал холод в затылке, словно к нему прикоснулся клинок.
- Почему, отец? Тебе известно?
Минуту он молчал, прикидывая что-то в мыслях, не отводя от меня
внимательных глаз. Потом еле заметно кивнул, словно принял решение:
- Ступай к алтарю и сними с него покров.
Я послушался, переставил горящую лампу на приступку и снял покров,
которым алтарь был закутан до самого основания. Я уже и раньше заметил,
что это не обычный христианский алтарь в виде стола - он был выше, мне по
грудь, и формой напоминал римский алтарь. Теперь я в этом удостоверился.
Точно такой же я видел в Сегонтиуме, посвященный Митре. В виде стоящей
плиты с завитками по краю, обрамляющими выбитую надпись. Здесь тоже была
когда-то надпись, но теперь она бесследно исчезла. Сверху еще можно было
разобрать invicto и Mithrae, но на боковой поверхности, на месте обычных
слов оказалось изображение меча, и его крестообразная рукоять приходилась
точно на середину алтаря. Прежние буквы были стесаны, длинный клинок
выступал поверх всего высоким рельефом. Резьба была грубая, но четкая и
знакомая моему взгляду, как рукоять меча была уже знакома моему
прикосновению. И, глядя на него, я вдруг понял, что это перекрестье в
камне - единственный крест во всей часовне. Над ним имелось только
посвящение Митре Непобежденному. А в остальном алтарь был гол.
Я вернулся к ложу старца. В глазах его было ожидание и вопрос. Я
сказал:
- Что делает здесь Максенов меч, выбитый вместо креста на алтаре?
Веки его опустились и тут же снова легко поднялись, вздох облегчения
сорвался с губ.
- Так. Это ты. Ты послан сюда. Давно пора было. Сядь, и я тебе все
расскажу.
Я сел, и он заговорил голосом, достаточно крепким, но тонким и
натянутым, точно проволока:
- У меня как раз достанет времени тебе все поведать. Да, ты прав, это
меч Максена, того, что звался у римлян Максимом, был императором в
Британии еще до появления саксов и женился на британской принцессе. А меч
его, рассказывают, выкован к югу отсюда из железа, добытого на Снежном
Холме в виду морского побережья, а закален в ручье, что бежит с того холма
в море. Это меч верховного короля Британии, он предназначен для защиты
Британии от врагов.
- Так что, когда он взял его с собой в Рим, там его чудесная сила
иссякла?
- Дивно еще, что он не сломался у него в руке. Но после гибели
Максена меч привезли обратно в Британию, и теперь он дожидается короля,
который сможет его найти и, найдя, поднять.
- И тебе известно, где его спрятали?
- Я не знал этого, но, когда юным отроком я пришел сюда служить
богам, хранитель алтаря говорил мне, что меч перенесли обратно в ту землю,
где он был создан, в Сегонтиум. Он рассказывал, как все это было, в этом
вот самом месте, только давно, задолго до его времени. Это было... это
было после того, как император Максен пал под Аквилеей, что у Срединного
моря, и те из британцев, кто остался в живых, возвратились домой. Они
перебрались через Бретань и высадились на западном берегу, а дальше
