и замышлял покорить Рим, как прежде Рим покорил Британию. Он потерпел
поражение и пал, но своим поражением посеял семена мечты, которые потом
собрал другой король. "Наша страна будет единым государством,
самостоятельным королевством, - говаривал мой отец, - а не просто римской
провинцией. Рим гибнет, мы же еще пока способны выстоять". Вслед за этим
память принесла мне другой голос, голос пророка, который по временам вещал
моими устами: "И королевства станут одним Королевством, и боги - единым
Богом".
Будет срок прислушаться к этим призрачным голосам, когда здесь снова
станет восседать полководец. Я вышел обратно на свет зимнего погожего
утра. Где среди этого запустения найду я то, что ищу?
Из крепости открывался вид на море и порт, вокруг которого теснились
маленькие домишки, а против порта в море виднелся остров друидов, который
зовется Мона, или, иначе, Вон, так что местные жители называют свой город:
Каэр-и-н' ар-Вон. А позади меня возвышался Снежный Холм, И-Видфа; там,
если бы в человеческих силах было туда взобраться и существовать среди
снегов, человек может въяве встретить на тропках живых богов. На его
белоснежном отдаленном фоне чернела близкая и разрушенная башня Максена. И
вдруг мне представилось все в ином свете, как бы заново. Башня моих
видений; башня с картин на стене у Адьяна... Я покинул дом начальника
гарнизона и быстро зашагал к башне.
Она торчала из груды обрушенных камней, но я знал, что сбоку в склоне
вход в подземный храм Митры и, задумавшись, сам не заметил, как направился
туда.
Вниз вели ступени, скользкие, треснутые. Одна выломалась и встала
ребром, перегородив спуск, а в самом низу скопилась куча грязи и отбросов,
оставленных крысами и бродячими псами. Стоял сильный запах сырости,
гниения и давних действ, быть может связанных с пролитием крови.
Разрушенную стену над дверью избрали местом ночлега какие-то птицы, их
помет выбелил последние ступени. Теперь эти белые потеки зеленели
плесенью. Галка? Ворон Митры? Или мой тезка кречет-мерлин? Осторожно
ступая по осклизлым камням, я приблизился к порогу старого храма.
Внутри стояла тьма, но свет дня просочился вслед за мною, и к тому же
из какой-то прорехи в кровле тоже падал слабый луч, и я смог оглядеться.
Здесь была та же мерзость запустенья, что и на лестнице. Только прочность
каменных сводов уберегла это помещение, иначе его давно бы погребли
навалившиеся сверху камни. Утварь тоже не сохранилась - жаровни, скамьи,
резьба. Один голый остов, как и заброшенные руины наверху. Четыре малых
алтаря были обрушены, но срединный, самый массивный, все еще прочно стоял
на месте и на нем виднелась надпись: Mithrae invicto - "Митре
непобежденному", но над алтарем, в апсиде, топор, молот и огонь уничтожили
все следы повествования о быке и боге-победителе. От всей картины,
изображавшей убиваемого быка, чудом уцелел один пшеничный колос в нижнем
углу, резьба четкая, как новая. Кислый плесенный дух вызывал кашель.
Здесь подобало сотворить молитву ушедшему богу. Я стал произносить ее
вслух, и голос мой отдавался от стен, но не эхом, а как бы ответом. Ну
конечно. Я ошибался. Старый храм не пуст. Некогда он был свят и святость
свою утратил, но что-то все же сохранилось и витало у хладного алтаря.
Кислый дух - это не запах плесени. Это аромат незажженных курений,
остывшего пепла, непроизнесенных молитв.
Когда-то и я был его слугой. А здесь, кроме меня, никого нет.
Медленно вышел я на середину и простер раскрытые ладони.
Свет, краски, огонь. Белые одежды, песнопения. Рвущиеся кверху языки
пламени. Рев умирающего быка и запах крови. А вверху, снаружи - сияние
солнца в городе, ликуют толпы, приветствуя нового короля, слышен смех и
топот марширующих ног. Вокруг меня клубится густой аромат курений, и надо
всем - голос, негромкий и спокойный: "Повергни наземь мой алтарь. Пришло
время ему быть повергнутым".
Я очнулся, закашлявшись. Вокруг клубилась густая пыль, и грохот все
еще отдавался в сводчатых стенах. Воздух дрожал и звенел. У моих ног лежал
опрокинутый алтарь.
Все плыло у меня перед глазами. Как во сне, глядел я на дыру в полу,
образовавшуюся на месте алтаря. В голове гудело, руки, вытянутые вперед,
были перепачканы, на одной ладони из пореза текла кровь. Алтарь был тяжел,
вырублен из цельного камня, в своем уме я бы никогда не поднял на него
рук; и, однако же, вот он лежал, повергнутый, передо мною, и отзвуки его
падения замирали под сводами, и уже слышался шорох щебня, осыпающегося в
образовавшуюся яму.
В глубине отверстия что-то виднелось: твердый край и угол, чересчур
острый для камня. Ящик. Я опустился на колени и коснулся его.
Ящик был металлический и очень тяжелый, но крышка откинулась без
труда. Тот, кто спрятал его здесь, полагался больше на божье береженье,
чем на силу замка. Внутри мои пальцы нащупали сгнивший холст,
расползавшийся от прикосновения, в нем - еще одна обертка, из промасленной
кожи, а в ней - что-то длинное, и узкое, и гибкое. Наконец-то. Я бережно
вынул меч и поднял его, обнаженный, на ладонях.
Сто лет назад они спрятали его здесь, те, кто вернулся из Римского
похода. И теперь он сверкал у меня в руках, такой же блестящий, грозный и
прекрасный, как в тот день, когда был выкован. И не диво, подумалось мне,
что за эти сто лет он превратился в легенду. Легко верилось, что это
произведение искусства седого кузнеца Веланда, который был стар еще до
прихода римлян, его последняя работа перед тем, как он затерялся среди
туманных холмов вместе с другими малыми богами лесов, рек и родников,
уступив людные долины картинным богам Греции и Рима. Я чувствовал, как из
меча мне в ладони вливается сила, словно я держу их в воде, куда ударила
молния. "Кто достанет тот меч из-под камня, и есть король всей Британии по
праву рождения..." Слова были ясные, словно сказаны вслух, и сияли, словно
насеченные на клинке. Я, Мерлин, единственный сын короля Амброзия, достал
этот меч из-под камня. Я, в жизни не выигравший ни одного сражения, не
командовавший даже отрядом, не умеющий управиться с боевым скакуном, а
мирно разъезжающий на меринах и кобылах. Я, ни разу не возлежавший с
женщиной. Я, даже и не муж, а лишь глаза и голос. Лишь дух, как я сказал
однажды, лишь слово, не более.
Этот меч - не для меня. Ему придется подождать.
Я снова обернул прекрасный клинок в жалкие обертки и стал на колени,
чтобы уложить его обратно. Но ящик оказался глубже, чем я думал, в нем
лежало еще что-то. Сквозь прорехи в холсте я разглядел мерцающую
широкогорлую чашу-кратер, какие видел во время моих странствий к востоку
от Рима. Она была из червонного золота и усажена изумрудами. Рядом с чашей
блеснуло острие копья. Обнажился край блюда, украшенного сапфирами и
аметистами.
Я наклонился, протянул руки с мечом. Но уложить его на место не
успел, потому что тяжелая металлическая крышка ящика вдруг ни с того ни с
сего с лязгом захлопнулась. От этого звука опять пробудилось эхо и
обрушило со стен и из апсиды каскад камней и штукатурки. Я отшатнулся, и в
мгновение ока отверстие в полу и ящик со всем содержимым оказались
погребены под кучей щебня.
Я остался стоять на коленях, задыхаясь и кашляя в туче пыли и крепко
держа в грязных, окровавленных руках запыленный, потускневший меч. С
задней стены апсиды исчез последний след резьбы. Теперь это было лишь
углубление в каменной кладке, гладкое и темное, как стена грота.
11
Паромщик в Дэве знал святого отшельника, про которого рассказывал мне
кузнец. Оказалось, он живет в горах, выше замка Эктора в Диком лесу. Хотя
я больше не нуждался в наставлениях отшельника, от беседы с ним не могло
быть худа, а его келья - часовня, как называл ее паромщик, - лежала у меня
на пути и могла послужить мне пристанищем, покуда я не решу, когда и как
мне предстать у графских ворот.
Не знаю, действительно ли обладание мечом давало волшебную силу, но
дальше я ехал быстро, без препятствий и приключений. Прошла неделя, как мы
с моей кобылой покинули Сегонтиум, и однажды в исходе зимнего дня мы
неспешной рысью выехали на ровный травянистый берег широкого тихого озера,
а на той стороне, высоко, как звезда среди древесных стволов, мерцал в
ранних сумерках бледный огонек. К нему я и погнал мою лошадку.
Путь вокруг озера оказался неблизкий, и было уже совсем темно, когда
я на усталой кобыле выехал по лесной тропе на поляну и увидел над живым и
трепетным мраком леса черный недвижный клин - крышу часовни.
Часовня оказалась небольшим продолговатым строением, возведенным на
самой опушке в дальнем конце поляны. Вокруг стеной стояли высокие темные
сосны под звездной крышей, а из-за сосен со всех сторон выглядывали
снежные вершины, кольцом замыкавшие эту тихую ложбину. Сбоку на поляне
было углубление в мшистых камнях, и в нем, как в чаше, стояла черная
неподвижная вода - один из тех родников, что беззвучно бьют со дна. Было
холодно, пахло сосной.
К дверям часовни вели обомшелые, разбитые каменные ступени. Двери
были распахнуты, и в глубине горел ровный огонь. Я спешился и дальше повел
кобылу в поводу. Она споткнулась о камень, громко брякнув подковой.
Казалось бы, житель этих безлюдных мест должен был выйти и узнать, в чем
дело; однако никто не появился. Лес стоял словно замерший: ни звука, ни
шороха. Только звезды в вышине будто дышали, как бывает зимней порою. Я
стянул с кобылы уздечку и пустил ее напиться из родника. А сам, подобрав
полы плаща, поднялся по замшелым ступеням и вошел.
Помещение было небольшое, продолговатое, но с высоким сводчатым
потолком. Странно было видеть такое сооружение в гуще леса - здесь живут в
подслеповатых хижинах, если не в пещерах или расселинах между скал. Но это
было святилище, предназначенное для обитания божества. Пол слагали
каменные плиты, чистые и целые. Посредине, против двери, возвышался
небольшой алтарь, а позади него висел тяжелый занавес из плотного вышитого
полотнища. Сам алтарь тоже был под покровом чистого грубого холста, а на
нем стоял зажженный светильник, простая деревенская лампа, проливавшая,
однако, ровный яркий свет. Ее недавно наполнили маслом, подровняли и
подкрутили фитиль. Сбоку от алтаря на приступке стояла каменная чаша,
какие использовались для жертвоприношений. Она была добела вычищена и
налита свежей водой. С другого бока помещался черный металлический
горшочек под крышкой, весь в отверстиях - в таких христиане жгут
благовония. Воздух в часовне еще сохранял слабый смоляной аромат. У стены
три бронзовые незажженные лампы, три трехсвечника.
Больше в часовне ничего не было. Тот, кто содержал ее в чистоте и
порядке, кто недавно заправил лампу и курил благовония, сам жил в другом
месте.
Я громко воззвал:
- Есть тут кто-нибудь?
Эхо замерло под высоким потолком. Ответа не было.
В руке у меня оказался кинжал - каким образом, я даже не заметил.
Когда-то я уже встречал вот такие же покинутые дома, и тогда это могло
означать только одно; но то было в Вортигерновы времена, во дни Волка.
Такой человек, как этот отшельник, живущий один в безлюдном месте, вверяет
свою безопасность самой келье своей, святости ее стен, заступничеству ее
бога. И обычно они надежно хранят его - так было по крайней мере во
времена моего отца. Но потом наступили перемены, даже за те несколько лет,
что прошли с его смерти. Утер - не Вортигерн, но порой можно было
подумать, что возвращаются дни Волка. Наше время - буйное и дикое, полное
