понять, а тем более прочувствовать всех этих страхов и предусмотрительных
ухищрений. "В чем дело? -- спросит он с законным недоумением. -- По какому
поводу весь этот сыр-бор? Что там такого-разэтакого в этом вашем романе, что
вы накрутили вокруг него политический детектив в духе Джона Форсайта?"
Признаюсь, мне очень не просто развеять такого рода недоумения. Времена
изменились, изменились и представления о том, что в литературе можно, а что
нельзя...
Вот, например, у нас в романе цитируется Александр Галич ("Упекли
пророка в республику Коми..."). Цитируется, естественно, без всякой ссылки,
но и в таком замаскированном виде это было в те времена абсолютно
непроходимо и даже попросту опасно.
А чего стоит наш Изя Кацман, откровенный еврей, более того, еврей
демонстративно вызывающий, один из главных героев, причем постоянно, как
мальчишку, поучающий главного героя, русского, и даже не просто поучающий, а
вдобавок еще регулярно побеждающий его во всех идеологических столкновениях?
А сам главный герой, Андрей Воронин, комсомолец-ленинец-сталинец,
правовернейший коммунист, борец за счастье народа и с такою легкостью и
непринужденностью превращающийся в высокопоставленного чиновника, барина,
лощеного и зажравшегося мелкого вождя, вершителя человечьих судеб?
А то, как легко и естественно этот комсомолец-сталинец становится
сначала добрым приятелем, а потом и боевым соратником отпетого
нациста-гитлеровца, -- как много обнаруживается общего в этих, казалось бы,
идеологических антагонистах?
А крамольные рассуждения героев о возможной связи Эксперимента с
проблемой построения коммунизма? А совершенно идеологически невыдержанная
сцена с Великим Стратегом? А циничнейшие рассуждения героя о памятниках и о
величии? А весь дух романа, вся атмосфера его, пропитанная сомнениями,
неверием, решительным нежеланием что-либо прославлять и провозглашать?
Сегодня никакого читателя и никакого издателя всеми этими сюжетами не
удивишь и, уж конечно, не испугаешь, а тогда, двадцать пять лет назад, во
время работы над романом, авторы повторяли друг другу, как заклинание:
"Писать в стол надобно так, чтобы напечатать этого было нельзя, но и сажать
чтобы тоже было вроде бы не за что". (При этом авторы понимали, разумеется,
что посадить можно за что угодно и в любой момент.)
Главная задача романа не сначала, но постепенно сформировалась у нас
таким примерно образом: показать, как под давлением жизненных обстоятельств
кардинально меняется мировоззрение молодого человека, как переходит он с
позиций твердокаменного фанатика в состояние человека, словно бы повисшего в
безвоздушном идеологическом пространстве, без какой-либо опоры под ногами.
Жизненный путь, близкий авторам и представлявшийся им не только
драматическим, но и поучительным. Как-никак, а целое поколение прошло этим
путем за время с 1940-го по 1985 год.
"Как жить в условиях идеологического вакуума? Как и зачем?" Мне
кажется, этот вопрос остается актуальным и сегодня -- причина, по которой
"Град...", несмотря на всю свою отчаянную политизированность, способен
все-таки заинтересовать современного читателя, -- если его, читателя, вообще
интересуют проблемы такого рода.
* 1979--1984 годы. *
"ЖУК В МУРАВЕЙНИКЕ".
Все началось с того, что давным-давно, в совсем уж незапамятные
времена, малолетний сынишка БН неожиданно для себя и для окружающих сочинил
вдруг песенку-считалку:
"Стояли звери / Около двери, / В них стреляли, / Они умирали".
Выкрикивая на разные лады эти странноватые и диковатые, недетские
какие-то стишки, носился он по квартире, а БН смотрел на него и думал: "Черт
побери, какие замечательные слова! Надо же как ловко придумал, паршивец.
Отличный эпиграф может получиться к чему-нибудь!.." И воображению его
рисовались какие-то смутные картинки... какие-то страшные и несчастные
чудовища... трагически одинокие и никому не нужные... уродливые, страждущие,
ищущие человеческой приязни и помощи, но получающие вместо всего этого пулю
от перепуганных, ничего не понимающих людей...
Смутные эти ощущения удалось передать и АН; состоялся довольно
бессвязный, но тем не менее плодотворный обмен эмоциями и картинками, и
возник некий замысел, пока еще совершенно неопределенный и никак не
формулируемый; ясно было только, что повесть должна называться "Стояли звери
около двери" и эпиграфом у нее будет "стишок маленького мальчика". В первый
и последний раз у АБС замысел нового произведения возник из будущего
эпиграфа (или из названия, что в данном случае одно и то же).
В сентябре 1975-го появляются первые наметки будущей повести. Там есть
уже и саркофаг с двенадцатью зародышами, и гипотезы, объясняющие этот
саркофаг, и Лев, ученик-прогрессор, и Максим Камме-рер, начальник
контрразведки Опекунского совета, и еще множество обстоятельств, ситуаций и
героев, вполне годящихся к употреблению. Сюжета, впрочем, пока нет, и
совершенно неясно, каким именно образом должно развиваться действие.
Обсуждение СЗоД продолжается и в октябре, и в декабре, а потом планы
резко меняются -- мы начинаем писать сценарий для Тарковского. В работе над
новой повестью наступает длительный перерыв.
На протяжении 1976-го мы несколько раз возвращаемся к этой повести,
продолжаем придумывать детали и эпизоды, новых героев, отдельные фразы, но
не более того. Сюжет не складывается. Мы никак не найдем тот стержень, на
который можно было бы нанизать уже придуманное, как шашлык нанизывают на
шампур. Поэтому вместо настоящей работы мы конструируем (причем во всех
подробностях) сюжет фантастического детектива, действие которого развивается
на некоем острове в океане: масса трагических событий, тайны, загадки,
многочисленные умертвия, в финале все действующие лица гибнут до последнего
человека -- подробнейшее расписание эпизодов, все готово для работы,
осталось только сесть и писать, но авторы вместо того (а это уже ноябрь
1976-го) вдруг принимаются разрабатывать совсем новый сюжет, которого раньше
и в замысле не было.
Это история нашего старого приятеля Максима, который со своим дружком
голованом Щекном идет по мертвому городу несчастной планеты Надежда. Бедные
"Звери...", казалось бы, заброшены и забыты окончательно и навсегда. В
феврале 1977-го мы начинаем и единым духом (в один присест) заканчиваем
черновик повести о Максиме и Щекне. И тут же обнаруживаем, что у нас
получилось нечто странное -- без начала и конца и даже без названия.
Исполненные недоумения и недовольства собою, мы откладываем в сторону эту
нежданную и нежеланную рукопись и возвращаемся к работе над сценариями. То
было время (почти весь 1977-й и почти весь 1978-й), когда мы отделывали,
доводили до ума и шлифовали сразу три сценария: по "Понедельнику...", по
"Отелю..." и по "Трудно быть богом" (очередной бесперспективный вариант для
очередного малоперспективного режиссера). Все остальные дела были заброшены,
и только в ноябре 1978 года мы возвратились к нашим "Зверям..." и, что
характерно, сразу же начали писать черновик -- видимо, количество перешло у
нас наконец в качество, нам сделалось ясно, как строится сюжет (погоня за
неуловимым Львом Абалкиным) и куда пристроить уже написанный кусок с Щекном
на планете Надежда.
Черновик мы закончили 7 марта 1979 года, решительно преодолев два
возникших к концу этой работы препятствия. Во-первых, мы довольно долго не
могли выбрать финал. Вариант гибели Льва Абалкина был трагичен, эффектен, но
достаточно очевиден и даже банален. Вариант, когда Максиму удается-таки
спасти Абалкина от смерти, имел свои достоинства, но и свои недостатки тоже,
и мы колебались, не в силах сделать окончательный выбор, все время, по ходу
работы, перестраивая сюжет таким образом, чтобы можно было в любой момент
использовать ту или иную концовку. Когда все возможности маневрирования
оказались исчерпаны, мы вспомнили Ильфа и Петрова. Были заготовлены два
клочка бумаги, на одном написано было "живой", на другом -- "нет". Клочки
брошены были в шапку АН, и мама наша твердой рукою извлекла "нет". Судьба
концовки и Льва Абалкина оказалась решена.
...Дьявольские, однако, шутки играет с нами наша память. Предыдущий
абзац я написал, будучи АБСОЛЮТНО уверен, что так оно все и было. И вот
месяц спустя, просматривая рабочий дневник, я обнаружил вдруг запись,
датированную 29.10.1975, из коей следует, что жребий, да, имел место, но
решал он отнюдь не вопрос, будет ли концовка трагической -- "со стрельбой"
-- или мирной. Совсем другую он проблему разрешал: как скоро Лев Абалкин
узнает всю правду о себе. Рассматривалось три варианта:
1. Лев ничего не знает и ничего не узнает. 2. Лев ничего не знает,
затем постепенно узнает. 3. Лев знает с самого начала (тут предполагалась
стрельба).
Мама выбрала третий, со стрельбой.
Теперь о другом препятствии, гораздо более серьезном. Мы прекрасно
понимали, что у нас получается нечто вроде детектива -- история
расследования, поиска и поимки. Однако детектив обладает своими законами, в
частности, в детективе не должны оставаться какие-либо необъясненности, и
никакие сюжетные нити не имеют права провисать или быть оборваны. У нас же
таких оборванных нитей оказалось полным-полно, их надобно было специальным
образом связывать, а нам этого решительно не хотелось делать. Застарелая
нелюбовь АБС к каким-либо объяснениям и растолкованиям текста вспыхнула по
окончании повести с особенной силой.
1. Что произошло между Тристаном и Абалкиным там, на Саракше? 2. Как и
зачем Абалкин оказался в Осинушке? 3. Зачем ему понадобилось общаться с
доктором Гоаннеком? 4. Зачем ему понадобилось общаться с Майкой? 5. Что ему
нужно было от Учителя? 6. Зачем звонил он журналисту Каммереру? 7. Зачем ему
понадобился Щекн? 8. Как удалось ему выйти на доктора Бромберга? 9. Зачем в
конце повести он идет в Музей Внеземных культур? 10. Что, собственно,
произошло там, в Музее? И наконец, самый фундаментальный вопрос: 11. Почему
он, Абалкин (если он не есть в самом деле автомат Странников, а по замыслу
авторов он, конечно, никакой не автомат, а несчастный человек с
изуродованной судьбой), почему не пошел он с самого начала к своим
начальникам и не выяснил по-доброму, по-хорошему всех обстоятельств своего
дела? Зачем понадобилось ему метаться по планете, выскакивать из-за угла,
снова исчезать и снова внезапно появляться в самых неожиданных местах и
перед самыми неожиданными людьми?
Во всяком добропорядочном детективе все эти вопросы, разумеется, должно
было бы подробно и тщательно разложить по полочкам и полностью разъяснить.
Но мы-то писали не детектив. Мы писали трагическую историю о том, что даже в
самом светлом, самом добром и самом справедливом мире появление тайной
полиции (любого вида, типа, жанра) неизбежно приводит к тому, что страдают и
умирают ни в чем не повинные люди, -- какими благородными ни были бы цели
этой тайной полиции и какими бы честными и порядочнейшими сотрудниками ни
была эта полиция укомплектована. И в рамках таким вот образом поставленной
литературной задачи заниматься объяснениями необъясненных сюжетных
второстепенностей авторам было и тошно, и нудно.
Сначала мы планировали написать специальный эпилог, где и будут
поставлены все точки над нужными буквами, все будет объяснено, растолковано,
разжевано и в рот читателю положено. Сохранился листочек с одиннадцатью
