Во-вторых, общий политический фон того времени. Это был 1968 год, "год
Чехословакии", когда чешские Горбачевы отчаянно пытались доказать советским
монстрам возможность и даже необходимость "социализма с человеческим лицом",
и временами казалось, что это им удается, что вот-вот сталинисты отступят и
уступят...
Чаши весов колебались. Никто не хотел принимать окончательных решений,
все ждали, куда повернет дышло истории. Ответственные лица старались не
читать рукописей вообще, а прочитав, выдвигали к авторам ошеломляющие
требования, лишь для того, чтобы после учета этих требований выдвинуть
новые, еще более ошеломляющие.
В "Неве" требовали: сократить; выбросить слова типа "родина",
"патриот", "отечество"; нельзя, чтобы Мак забыл, как звали Гитлера; уточнить
роль Странника; подчеркнуть наличие социального неравенства в Стране Отцов;
заменить Комиссию Галактической Безопасности другим термином
(аббревиатура!)...
В Детгизе (поначалу) требовали: сократить; убрать натурализм в
описании войны; уточнить роль Странника; затуманить социальное
устройство Страны Отцов; решительно исключить само понятие "Гвардия"
(скажем, заменить на "Легион"); решительно заменить само понятие
"Неизвестные Отцы"; убрать слова типа "социал-демократы", "коммунисты" и
т.д.
В начале 1969 вышло в "Неве" журнальное издание романа. Несмотря на
всеобщее ужесточение идеологического климата, связанное с чехословацким
позорищем; несмотря на священный ужас, охвативший послушно вострепетавших
идеологических начальников; несмотря на то, что именно в это время созрело и
лопнуло сразу несколько статей, бичующих фантастику Стругацких -- несмотря
на все это, роман удалось опубликовать, причем ценою, по сути, минимальных
потерь. Это была удача. Более того, это была, можно сказать, победа, которая
казалась невероятной и которой никто уже не ждал.
В Детгизе, вроде бы, дело тоже шло на лад.
Однако в начале июня в газете "Советская Литература", славившейся своей
острой и даже в каком-то смысле запредельной национально-патриотической
направленностью, появилась статья под названием "Листья и корни". Как
образец литературы, не имеющей корней, приводился там журнальный вариант
"Обитаемого острова". В этой своей части статья показалась тогда БН (да и не
ему одному) "глупой и бессодержательной", а потому и совсем не опасной.
Подумаешь, ругают авторов за то, что у них нуль-передатчики заслонили людей,
да за то, что нет в романе настоящих художественных образов, мет "корней
действительности и корней народных". Эка невидаль, и не такое приходилось
слышать!.. Гораздо больше взволновал их тогда донос, поступивший в те же дни
в ленинградский обком КПСС от некоего правоверного кандидата наук, физика и
одновременно полковника. Физик-полковник попросту, с прямотой военного
человека и партийца, без всяческих там вуалей и экивоков обвинял авторов
опубликованного в "Неве" романа в издевательстве над армией, антипатриотизме
и прочей неприкрытой антисоветчине. Предлагалось принять меры.
Невозможно ответить однозначно на вопрос, какая именно соломинка
переломила спину верблюду, но 13 июня 1969 года прохождение романа в Детгизе
было остановлено указанием свыше и рукопись изъяли из типографии. Начался
период Великого Стояния "Обитаемого острова" в его детгизовском варианте.
После шести месяцев окоченелого стояния рукопись вдруг снова возникла в
поле зрения авторов -- прямиком из Главлита, испещренная множественными
пометками и в сопровождении инструкций, каковые, как и положено, были
немедленно доведены до нашего сведения через
посредство редактора. И тогда было трудно, а сегодня и вовсе невозможно
судить, какие именно инструкции родились в недрах цензурного комитета, а
какие сформулированы были дирекцией издательства. Суть же их сводилась к
тому, что надлежит убрать из романа как можно больше реалий отечественной
жизни (в идеале -- все без исключения) и прежде всего русские фамилии
героев.
В январе 1970 АБС съехались у мамы в Ленинграде и в течение четырех
дней проделали титаническую чистку рукописи, которую правильнее было бы
назвать, впрочем, не чисткой, а поллюцией, в буквальном смысле этого
неаппетитного слова.
Первой жертвой стилистических саморепрессий пал русский человек Максим
Ростиславский, ставший отныне, и присно, и во веки всех будущих веков немцем
Максимом Каммерером. Павел Григорьевич (он же Странник) сделался Сикорски, и
вообще в романе появился легкий, но отчетливый немецкий акцент: танки
превратились в панцервагены, штрафники в блитцтрегеров, "дурак, сопляк!" --
в "Dumkopf, Rotznase!"... Исчезли из романа: "портянки", "заключенные",
"салат с креветками", "табак и одеколон", "ордена", "контрразведка",
"леденцы", а так же некоторые пословицы и поговорки вроде "бог шельму
метит". Исчезла полностью и без следа вставка "Как-то скверно здесь
пахнет...", а Неизвестные Отцы, Папа, Свекор и Шурин превратились в
Огненосных Творцов, Канцлера, Графа и Барона.
Невозможно перечислить здесь все поправки и подчистки, невозможно
перечислить хотя бы только самые существенные из них. Юрий Флейшман,
проделавший воистину невероятную в своей кропотливости работу по сравнению
чистовой рукописи романа с детгизовским его изданием, обнаружил 896
разночтений -- исправлений, купюр, вставок, замен... Восемьсот девяносто
шесть!
Но это уже был если и не конец еще истории, то во всяком случае ее
кульминация. Исправленный вариант был передан обратно на площадь Ногина, в
Главлит, и не прошло и пяти месяцев, как рукопись разрешили печатать.
В январе 1971 года закончилась эта история -- поучительная история
опубликования развеселой, абсолютно идеологически выдержанной, чисто
развлекательной повестушки о комсомольце XXII века.
...Я перечитал сейчас все вышеизложенное и ощутил вдруг смутное
опасение, что буду неправильно понят современным читателем, читателем конца
XX -- начала XXI века.
Во-первых, у читателя могло возникнуть представление, что АБС все это
время только тем и занимались, что бегали по редакциям, клянчили их, ради
Бога, напечатать, рыдали друг другу в жилетку и, рыдая,
уродовали собственные тексты. То есть, разумеется, все это было на
самом деле -- и бегали, и рыдали, и уродовали, -- но это занимало лишь малую
часть рабочего времени. Как-никак именно за эти месяцы написан был наш
первый (и последний) фантастический детектив "Отель У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА",
начата и закончена повесть "Малыш", начат наш "тайный" роман "Град
обреченный", и закончены в черновике три части его, задуман и начат "Пикник
на обочине". Так что рыдания рыданиями, а жизнь и работа шли своим чередом,
и некогда нам было унывать и ломать руки "в смертельной тоске".
Теперь, во-вторых. Во-вторых, вспомнился мне рассказ писателя
Святослава Логинова, как выступал он недавно перед нынешними школьниками,
пытался, в частности, поразить их воображение теми невероятными и нелепыми
трудностями, с которыми сталкивался писатель середины 70-х, и неожиданно
услышал из рядов недоуменное:
"Если было так трудно печататься, что же вы не организовали
собственного издательства?.." Сегодняшний читатель просто представить себе
не может, каково было нам, шестидесятникам-семидесятникам, как беспощадно и
бездарно давил литературу и культуру вообще всемогущий
партийно-государственный пресс, по какому узенькому и хлипкому мосточку
приходилось пробираться каждому уважающему себя писателю: шаг вправо -- и
там поджидает тебя семидесятая (или девяностая) статья УК, суд, лагерь,
психушка, а в лучшем случае -- занесение в черный список и выдворение за
пределы литературного процесса лет эдак на десять; шаг влево -- и ты в
объятиях жлобов и бездарей, предатель своего дела, каучуковая совесть, иуда,
считаешь-пересчитываешь поганые сребреники... Сегодняшний читатель понять
этих дилемм, видимо, уже не в состоянии. Психологическая пропасть между ним
и людьми моего времени уже разверзлась, трудно рассчитывать заполнить ее
текстами наподобие моих комментариев, но ведь другого способа не существует,
не правда ли? Свобода, она, как воздух или как здоровье, -- пока она есть,
ты ее не замечаешь, не понимаешь, каково это -- без нее или вне ее.
Существует, правда, мнение, что свобода никому и не нужна -- нужно лишь
освобождение от необходимости принимать решения. Это мнение довольно
популярно сейчас. Ибо сказано: "Часто лучший вид свободы -- свобода от
забот". Но это, впрочем, тема совсем другого разговора.
* 1969--1973 годы. *
"ОТЕЛЬ "У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА".
Нам давно хотелось написать детектив. Мы оба были большими любителями
этого вида литературы, причем АН, свободно владевший английским, был
вдобавок еще и большим знатоком творчества Рекса Стаута, Эрла Гарднера,
Дэшила Хеммита, Джона Ле Карре и других мастеров, в те годы мало известных
массовому русскому читателю.
Разговоры на тему "а хорошо бы нам с тобой написать этакий
заковыристый, многоходовой, с нетривиальной концовкой..." велись на
протяжении многих лет, но снова и снова кончались ничем. Нам был совершенно
ясен фундаментальный, можно сказать -- первородный, имманентный порок
любого, даже самого наизабойнейшего детектива... Вернее, два таких порока:
убогость криминального мотива, во-первых, и неизбежность скучной,
разочаровывающе унылой, убивающей всякую достоверность изложения, суконной
объяснительной части, во-вторых. Все мыслимые мотивы преступления нетрудно
было пересчитать по пальцам: деньги, ревность, страх разоблачения, месть,
психопатия... А в конце -- как бы увлекательны ни были описываемые перипетии
расследования -- неизбежно наступающий спад интереса, как только становится
ясно: кто, почему и зачем.
В каком-то смысле образцом стал для нас детективный роман Фридриха
Дюренматта "Обещание" (с подзаголовком "Отходная детективному жанру").
Требовалось что-то вроде этого, нечто парадоксальное, с неожиданным и
трагическим поворотом в самом конце, когда интерес читателя по всем законам
детектива должен падать. ЕЩЕ ОДНА ОТХОДНАЯ ДЕТЕКТИВНОМУ ЖАНРУ виделась нам
как желанный итог наших беспорядочных обсуждений, яростных дискуссий и
поисков по возможности головоломного подхода, приема, сюжетного кульбита. По
крайней мере несколько лет -- без всякого, впрочем, надрыва, в охотку и даже
с наслаждением -- ломали мы голову над всеми этими проблемами, а вышли на их
решение совершенно для себя неожиданно, в результате очередного (умеренной
силы) творческого кризиса, случившегося с нами в середине 1968 года почти
сразу после окончания работы над "Обитаемым островом".
Собственно, кризис вызван был не столько творческими, сколько чисто
внешними обстоятельствами. Вполне очевидно стало, что никакое наше
сколько-нибудь серьезное произведение опубликовано в ближайшее время быть не
может. Мы уже начали тогда работать над "Градом обреченным", но это была
работа в стол -- важная, увлекательная, желанная, благородная, но абсолютно
бесперспективная в практическом, "низменном" смысле этого слова.
Писался наш детектив легко и азартно. Дьявольски увлекательно было
вычерчивать план гостиницы, определять, где кто живет, тщательнейшим образом
расписывать "time-table" -- таблицу, определяющую, кто где находился в
каждый момент времени и что именно поделывал... Достоверность изложения --
один из трех Китов фантастики и, несомненно, Большая Черепаха детектива.
