энергии... Да, авторы победили,, ничего не скажешь. Но то была Пиррова
победа.
Впрочем, "Пикник..." был и остается по сей день популярнейшей из
повестей АБС -- во всяком случае, за рубежом. Тридцать восемь изданий в
двадцати странах (по данным на конец 1997 года). Рейтинг повести в России
тоже достаточно высок, хотя и уступает, скажем, рейтингу "Понедельника...".
Повесть все еще продолжает жить и, может быть, даже доживет до XXI века.
Разумеется, текст "Пикника..." в современных изданиях полностью
восстановлен и приведен к авторскому варианту. Но сборник "Неназначенные
встречи" мне и сегодня неприятно даже просто брать в руки, не то что читать.
* 1973--1978 ГОДЫ. *
"ЗА МИЛЛИАРД ЛЕТ ДО КОНЦА СВЕТА".
23 апреля 1973 года в нашем рабочем дневнике появляется запись: "Арк
приехал писать заявку в "Аврору".
1. "Фауст, XX век". Ад и рай пытаются прекратить развитие науки.
2. "За миллиард лет до конца света" ("до Страшного Суда"). Диверсанты.
Дьявол. Пришельцы. Спруты Спиридоны. Союз 9-ти. Вселенная..."
Далее следует заявка, в которой суть и сюжет будущей повести излагаются
достаточно подробно и вполне узнаваемо. Редкий случае когда "скелет" повести
нам удалось построить фактически за один-единственный рабочий день.
Разработка продолжена была еще и во время майской встречи, мы даже
начали писать черновик и написали десяток страниц, но потом вынуждены были
прерваться --сначала для работы над сценарием "Бойцового кота", а потом над
повестью "Парень из преисподней". И только в июне 1974 года, переписав уже
написанные десять страниц заново, мы взялись за "Миллиард..." основательно и
закончили его вчистую в декабре.
Я уверен теперь, что задержка почти на год пошла этой повести только на
пользу. Весной 1974 года БН оказывается вовлечен в так называемое "дело
Хейфеца": он впервые лоб в лоб сталкивается с нашими доблестными
"компетентными органами", к счастью, правда, только лишь в качестве
свидетеля. Столкновение это (достаточно подробно описанное у С.Витицкого в
"Поиске предназначения") оставило в душе БН впечатления неизгладимые и
окрасило всю атмосферу "Миллиарда..." совершенно специфическим образом и в
совершенно специфические тона. "Миллиард..." стал для БН (и разумеется, --
по закону сообщающихся сосудов -- и для АН тоже) повестью о мучительной и
фактически бесперспективной борьбе человека за сохранение, так сказать,
"права первородства" против тупой, слепой, напористой силы, не знающей ни
чести, ни благородства, ни милосердия, умеющей только одно -- достигать
поставленных целей. Любыми средствами, но зато всегда и без каких-либо
осечек. И когда писали мы эту нашу повесть, то ясно видели перед собою
совершенно реальный и жестокий прообраз выдуманного нами Гомеостатического
Мироздания, и себя самих видели в подтексте, и старались быть реалистичны и
беспощадны и к себе, и ко всей этой придуманной нами ситуации, из которой
выход был, как и в реальности, только один -- через потерю, полную или
частичную, уважения к самому себе. "А если у тебя хватит пороху быть самим
собой (как писал Джон Апдайк), то расплачиваться за тебя будут другие".
Замечательно, что подтекст этой повести, казалось бы, тщательно
замаскированный, все-таки неуправляемо выпирал наружу и настораживал
начальство без промаха. Так, "Аврора", с нетерпением ждавшая эту нашу
повесть, фактически заказавшая ее и даже заплатившая за нее аванс --
несмотря на хорошие рецензии, несмотря на совершенную невозможность
придраться к чему-то определенному, несмотря на изначально доброе к авторам
отношение, -- сразу же потребовала перенести действие в какую-нибудь
капстрану, а когда авторы отказались, тут же повесть и отвергла -- с
сожалением, но решительно.
Повесть удалось опубликовать в журнале "Знание -- сила", причем ценою
сравнительно небольших переделок. Первой жертвой цензуры пал, разумеется,
Лидочкин лифчик, объявленный ядовитой бомбой, заложенной авторами под
народную нравственность... Но более всего, помнится, удивило нас решительное
и совершенно бескомпромиссное требование убрать из текста предостерегающую
телеграмму ("БОБКА МОЛЧИТ НАРУШАЕТ ГОМЕОСТАТИЧЕСКОЕ МИРОЗДАНИЕ..."). У кого
именно из начальства и какие "неуправляемые ассоциации" вызвала эта
телеграмма, так и осталось редакционной тайной. Вообще-то начальство
требовало сначала убрать Гомеостатическое Мироздание en grand, но нам с
нашими друзьями-редакторами удалось отбиться сравнительно недорогой ценой:
упразднив понятие "гомеостазис" (которому начальство придавало почему-то
некое социально-мистическое значение) и введя понятие "Сохранение Структуры"
(видимо, этого социально-мистического духа напрочь лишенное).
ВСЕ действующие лица повести имели своего прототипа. Редкий случай!
Никто не придуман совсем уж из головы -- разве что следователь Зыков, да и
тот есть некое средневзвешенное из Порфирия Петровича и того следователя ГБ,
который вел дело Хейфеца. Может быть, именно поэтому "Миллиард..." числился
у нас всегда среди любимейших повестей -- это был как бы кусочек нашей
жизни, очень конкретной, очень личной жизни, наполненной совершенно
конкретными людьми и реальными событиями. Как известно, нет ничего более
приятного, как вспоминать благополучно миновавшие нас неприятности.
"ГРАД ОБРЕЧЕННЫЙ".
Впервые идея "Града..." возникла у нас еще в марте 1967 года, когда
вовсю шла работа над "Сказкой о Тройке". Это было в Доме творчества в
Голицыне, там мы регулярно по вечерам прогуливались перед сном по поселку,
лениво обсуждая дела текущие, а равно и грядущие, и во время одной такой
прогулки наткнулись на сюжет, который назвали тогда "Новый Апокалипсис" (о
чем существует запись в рабочем дневнике). Очень трудно и даже, пожалуй,
невозможно восстановить сейчас тот облик "Града...", который нарисовали мы
себе тогда, в те отдаленные времена. Подозреваю, это было нечто весьма не
похожее на окончательный мир Эксперимента. Достаточно сказать, что в наших
письмах конца 60-х встречается и другое черновое название того же романа --
"Мой брат и я". Видимо, роман этот задумывался изначально в значительной
степени как автобиографический.
Ни над каким другим нашим произведением (ни до, ни после) не работали
мы так долго и так тщательно. Года три накапливали по крупицам эпизоды,
биографии героев, отдельные фразы и фразочки; выдумывали Город, странности
его и законы его существования, по возможности достоверную космографию этого
искусственного мира и его историю -- это было воистину сладкое и
увлекательное занятие. Но все на свете имеет конец, и в июне 1969-го мы
составили первый подробный план и приняли окончательное название -- "Град
обреченный" (именно "обречЕнный", а не "обреченный", как некоторые норовят
произносить). Так называется известная картина Рериха, поразившая нас в свое
время мрачной красотой и ощущением безнадежности, от нее исходившей.
Черновик романа был закончен в шесть заходов (общим счетом -- около
семидесяти полных рабочих дней), на протяжении двух с четвертью лет. 27 мая
1972-го поставили мы последнюю точку, с облегчением вздохнули и сунули
непривычно толстую папку в шкаф. В архив. Надолго. Навсегда. Нам было
совершенно ясно, что у романа нет никакой перспективы.
Нельзя сказать, чтобы мы питали какие-либо серьезные надежды и раньше,
когда только начинали над ним работу. Уже в конце 60-х, а тем более, в
начале 70-х ясно стало, что роман этот опубликовать нам не удастся, скорее
всего, никогда. И уж, во всяком случае, при нашей жизни. Однако, в самом
начале мы еще представляли себе развитие будущих событий достаточно
оптимистично. Мы представляли себе, как, закончив рукопись, перепечатаем ее
начисто и понесем (с самым невинным видом) по редакциям. По многим и по
разным. Во всех этих редакциях нам, разумеется, откажут, но предварительно
обязательно прочтут. И не один человек прочтет в каждой из редакций, а как
это обыкновенно бывает, несколько. И снимут копии, как это обыкновенно
бывает. И дадут почитать знакомым. И тогда роман начнет существовать. Как
это уже бывало не раз -- и с "Улиткой...", и со "Сказкой...", и с "Гадкими
лебедями"... Это будет нелегальное, бесшумное и тайное, почти призрачное, но
все-таки существование, взаимодействие литературного произведения с
читателем, то самое взаимодействие, без которого не бывает ни литературного
произведения, ни литературы вообще...
Но к середине 1972-го даже этот скромный план выглядел уже совершенно
нереализуемым и вообще небезопасным. История замечательного романа-эпопеи
Василия Гроссмана "Жизнь и судьба", рукопись которого прямо из редакции
тогдашнего "Знамени" была переправлена в "органы" и там сгинула (после
обысков и изъятий чудом сохранилась одна-единственная копия, еще немного и
роман вообще прекратил бы существование, словно его никогда и не было!), --
история эта была нам хорошо известна и служила сумрачным предостережением.
Наступило время, когда рукопись из дома выносить не рекомендовалось в
принципе. Ее даже знакомым давать сделалось опасно. И лучше всего было,
пожалуй, вообще помалкивать о ее существовании. Поэтому черновик мы прочли
(вслух, у себя дома) только самым близким друзьям, а все прочие
интересующиеся еще много лет оставались в уверенности, что Стругацкие, да,
пишут новый роман, давно уже пишут, но все никак не соберутся его закончить.
А после лета 1974-го, после "дела Хейфеца-Эткинда", после того, как
хищный взор компетентных органов перестал блуждать по ближним окрестностям и
уперся прямиком в одного из соавторов, положение сделалось еще более
угрожающим. В Питере явно "шилось" очередное "ленинградское дело", так что
теоретически теперь к любому из "засвеченных" в любой момент могли ПРИЙТИ, и
это означало бы (помимо всего прочего) конец роману, ибо пребывал он в
одном-единственном экземпляре и лежал в шкафу, что называется, на самом
виду. Поэтому в конце 1974-го рукопись была срочно распечатана БН в трех
экземплярах (заодно произведена была и необходимая чистовая правка), а потом
два экземпляра с соблюдением всех мер предосторожности переданы были верным
людям -- москвичу и ленинградцу. Причем люди были подобраны таким образом,
что, с одной стороны, были абсолютно и безукоризненно честны, вне малейших
подозрений, а с другой -- вроде бы и не числились среди самых ближайших
наших друзей. Слава Богу, все окончилось благополучно, ничего
экстраординарного не произошло, но две эти копии так и пролежали в
"спецхране" до самого конца 80-х, когда удалось все-таки "Град..."
опубликовать.
И даже сама первая публикация (в ленинградском журнале "Нева") прошла
не просто, а сопровождалась какими-то нервными и судорожными действиями:
роман был разбит на две книги; подразумевалось, что книга первая написана
давно, а вот книга вторая закончена, якобы, только что; почему-то казалось,
что это важно и помогает (каким-то не совсем понятным образом) "забить баки"
ленинградскому обкому, который в те времена уже не сжимал более
издательского горла, но по-прежнему когтистой лапой придерживал издателя за
полу; "первую книгу" выпустили в конце 88-го, а "вторую" -- в начале 89-го,
даты написания в конце романа поставили какие-то несусветные... Перестройка
еще только разгоралась, времена наступали дьявольски многообещающие, но и
какие-то неверные, колеблющиеся и нереальные, как свет лампады на ветру.
Сильно подозреваю, что современный читатель совершенно неспособен
