материала". Еще бы! И не раз, и не два. Возникало как бы временное удушье,
хотелось вырваться, продраться, пробиться, потому что там, за непроходимой
чащей неподатливого эпизода, был свет, видна была дорога, обрисовывалась
ясная и привлекательная сюжетная цель. В таких случаях мы просто бросали
работу над заупрямившимся эпизодом, огибали его и двигались дальше. Мы уже
научились оставлять в тылу мелкие, несущественные очаги сопротивления. И не
было еще случая, чтобы такая вот тактика "танковых клиньев" давала осечку.
Недобитый эпизод впоследствии либо без труда приводился в соответствие с
основным текстом, либо отбрасывался вовсе, ибо смотрелся ненужным на фоне
уже выстроенной вещи.
Однако на этот раз мы столкнулись с явлением, доселе нам незнакомым.
Перед нами встала стена -- мрачная и абсолютно непроницаемая, и за этой
стеной ничего не было видно. Это была УТРАТА ЦЕЛИ. Нам стало неинтересно
все, что мы до сих пор придумали, и уже написанные 10 -- 20 страниц никуда
нас не вели и ни для чего не годились.
Ощущение безысходности и отчаяния, обрушившееся на меня тогда, я
запомнил очень хорошо -- и сухость во рту, и судорогу мыслей, и болезненный
звон в пустой башке... Но совершенно не помню, кого из нас осенила эта
гениальная идея: сделать дядьку-психолога пришельцем из прошлого. "А как он
туда попал, в XXII век?" -- "А никак. Тошно ему здесь у нас стало, он и
сбежал..." -- "Правильно! Прямо с допроса сбежал!" -- "Или из концлагеря!.."
Непроницаемая стена рухнула, и как сразу сделалось ясно и светло вокруг,
несмотря на глубокую ночь на дворе! Как стало нам снова интересно, как
заработала фантазия, как посыпались предложения! Весь план за несколько
часов оказался вывернут наизнанку, выстроен заново и засверкал неописуемыми
возможностями и перспективами... Великая вещь -- творческий кризис!
Переживать его нестерпимо мучительно, но когда он пережит, ты словно заново
рождаешься и чувствуешь себя, будто питон Каа, сбросивший старую кожу, --
всемогущим и великим...
Повесть была написана на одном дыхании, за две-три недели, и получила
название "Возлюби ближнего", очень скоро, впрочем, переделанное на "Возлюби
дальнего". В первом варианте у нее вовсе не было эпилога, кончалась она
расстрелом колонны равнодушных машин из
скорчера (называвшегося тогда бластером) и отчаянием Саула,
осознавшего, что нет на свете силы, способной переломить ход истории. Потом,
когда повесть уже попала в редакцию, вдруг выяснилось, что "возлюби
дальнего" -- это, оказывается, цитата из Ницше. ("Низ-зя!") Тогда мы
придумали эпилог, в котором Саул Репнин бежит из СОВЕТСКОГО концлагеря, и
заодно переменили название на "Попытку к бегству". Этот номер у нас,
конечно, тоже не прошел -- концлагерь пришлось все-таки переделать в
немецкий. Но и после всех этих переделок повесть смотрелась недурно и
оказалась способна произвести небольшую сенсацию в узких литературных
кругах. Даже такой ревнитель строгой, без всяких вольностей, научной
фантастики, как Анатолий Днепров, объявил ее, помнится, гениальной: так ему
понравился необъяснимый и необъясненный сквозьвременной скачок героя --
скачок, не имеющий никакого внутреннего обоснования, кроме самого что ни на
есть главного: сюжетно-смыслового.
"Можно нарушать любые законы -- литературные и реальной жизни, --
отказываться от всякой логики и разрушать достоверность, действовать
наперекор всему и всем мыслимым-немыслимым предписаниям и правилам, если
только в результате достигается главная цель: в читателе вспыхивает
готовность к сопереживанию, -- и чем сильнее эта готовность, тем большие
нарушения и разрушения позволяется совершать автору".
Так или примерно так сформулировали мы для себя итоговый опыт работы с
"Попыткой...", и этот вывод не раз в дальнейшем позволял нам "выходить из
плоскости обычных (в том числе и собственных) представлений" -- как
происходило это и в "Понедельнике...", и в "Улитке...", и в "Граде
обреченном", и в "Отягощенных злом" много-много лет спустя...
"ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ".
Можно ли считать этот роман произведением о Светлом Будущем? В какой-то
степени, несомненно, да. Но в очень незначительной степени. Вообще, в
процессе работы роман претерпевал изменения весьма существенные. Начинался
он (на стадии замысла), как веселый, чисто приключенческий, мушкетерский:
1.02.62. АН: "... Ты уж извини, но я вставил <в детгизовский план 1964
года> "Седьмое небо", повесть о нашем соглядатае на чужой феодальной
планете, где два вида разумных существ. Я план продумал, получается
остросюжетная штука, может быть и очень веселой, вся в приключениях и
хохмах, с пиратами, конкистадорами и прочим, даже с инквизицией..."
Сама по себе идея "нашего соглядатая на чужой планете" возникла уже
тогда, когда мы писали "Попытку к бегству" (там мельком упоминается некто
Бенни Дуров, который как раз и работал таким соглядатаем на Тагоре). Теперь
вот дошла очередь и до нее, хотя мы еще плохо себе представляли все
возникающие возможности и перспективы.
Почему название "Седьмое небо" отобрано было у ненаписанной повести о
магах и оказалось передано ненаписанной же повести "о нашем соглядатае",
становится ясно из письма АН, большой отрывок из которого я здесь
воспроизвожу, дабы читатель мог на конкретном примере представить себе,
насколько первоначальные авторские планы и наметки способны отличаться от
окончательного воплощения идеи. Даты на письме нет, относится оно, видимо, к
середине марта 1963.
"...Существует где-то планета, точная копия Земли, можно с небольшими
отклонениями, в эпоху непосредственно перед Великими географическими
открытиями. Абсолютизм, веселые пьяные мушкетеры, кардинал, король, мятежные
принцы, инквизиция, матросские кабаки, галеоны и фрегаты, красавицы,
веревочные лестницы, серенады и пр. И вот в эту страну (помесь Франции с
Испанией или России с Испанией) наши земляне, давно уже абсолютные
коммунисты, подбрасывают "кукушку" -- молодого здоровенного красавца с таким
вот кулаком, отличного фехтовальщика и пр. Собственно, подбрасывают не все
земляне сразу, а скажем, московское историческое общество. Они однажды
забираются к кардиналу и говорят ему: "Мы оставляем тебе вот этого парнишку,
ты его будешь оберегать от козней, вот тебе за это мешок золота, а если с
ним что случится, мы с тебя живого шкуру снимем". Кардинал соглашается,
ребята оставляют у планеты трансляционный спутник, парень по тамошней моде
носит на голове золотой обруч с вмонтированным в него вместо алмаза
объективом телепередатчика, который передает на спутник, а тот -- на Землю
картины общества. Затем парень остается на этой планете один, снимает
квартиру у г-на Бонасье и занимается тасканием по городу, толканием в
прихожих у вельмож, выпитием в кабачках, дерется на шпагах (но никого не
убивает, за ним даже слава такая пошла), бегает за бабами и пр. Можно
написать хорошо эту часть, весело и смешно. Когда он лазает по веревочным
лестницам, он от скромности закрывает объектив шляпой с пером. А потом
начинается эпоха географических открытий. Возвращается местный Колумб и
сообщает, что открыл Америку, прекрасную, как Седьмое Небо, страну, но
удержаться там нет никакой возможности: одолевают звери, невиданные по эту
сторону океана. Тогда кардинал вызывает нашего историка и говорит: помоги,
ты можешь многое, к чему лишние жертвы. Дальше понятно. Он вызывает помощь с
Земли -- танк высшей защиты и десяток приятелей с бластерами, назначает им
рандеву на том берегу и плывет на галеонах с солдатами. Прибывают туда,
начинается война, и обнаруживается, что звери эти -- тоже разумные существа.
Историки посрамлены, их вызывают на Мировой Совет и дают огромного
партийного дрозда за баловство. Это можно написать весело и интересно, как
"Три мушкетера", только со средневековой мочой и грязью, как там пахли
женщины, и в вине была масса дохлых мух. А подспудно провести идею, как
коммунист, оказавшийся в этой среде, медленно, но верно обращается в
мещанина, хотя для читателя он остается милым и добрым малым..."
Не правда ли, это уже почти ТО, но притом же и не совсем ТО, а в
некотором смысле даже и вовсе НЕ ТО. Такого рода планы у АБС было принято
называть "крепким основательным скелетом". Наличие подобного скелета было
необходимым (хотя и недостаточным) условием начала настоящей работы. По
крайней мере, в те времена. Позже появилось еще одно чрезвычайно важное
условие: надо было обязательно знать, "чем сердце успокоится" -- каков будет
конец задуманного произведения, последняя пограничная вешка, к которой и
надлежит тянуть линию сюжета. В начале 60-х мы еще не понимали, насколько
это важно, а потому частенько рисковали и вынуждены были по ходу дела менять
сюжет целиком. Как это и произошло с "Седьмым небом".
"Крепкий основательный скелет" романа обещал замечательную работу. Но,
видимо, уже на ранней стадии обсуждения между соавторами возникли какие-то
различия в подходах, еще они не взялись за работу, а уже возникла дискуссия,
деталей которой я, разумеется, не помню, но общий ход ее можно проследить по
отрывкам из писем АН. (Письма БН вплоть до 63-го года включительно,
напоминаю, утрачены безвозвратно.)
17.03.63. АН: "Всю программу, тобою намеченную, мы выполним за пять
дней. Предварительно же мне хочется сказать тебе, бледнопухлый брат мой, что
я за вещь легкомысленную -- это о "Седьмом небе". Чтобы женщины плакали,
стены смеялись, и пятьсот негодяев кричали: "Бей! Бей!" и ничего не могли
сделать с одним коммунистом..."
Последняя фраза -- слегка измененная цитата из любимой нами трилогии
Дюма, а вообще-то речь идет, видимо, о том, в каком именно ключе работать
новый роман. У БН есть какие-то свои соображения по этому поводу. Какие
именно, можно догадаться из следующего отрывка.
22.03.63. АН: "О "Наблюдателе" (так я переименовал "Седьмое не бо").
Если тебя интересует бьющая ключом жизнь вокруг, то ты будешь иметь полную
возможность вывалить свои внутренности в "Дни Кракена" и в "Магов". А мне
хотелось создать повесть об абстрактном благородстве, чести ч радости, как у
Дюма. И не смей мне противоречить. Хоть одну-то повесть без современных
проблем в голом виде. На коленях прошу, мерзавец! Шпаг мне, шпаг!
Кардиналов! Портовых кабаков!.."
Вся эта переписка шла на весьма интересном внутриполитическом фоне. В
середине декабря 1962 года (точной даты не помню) Хрущев посетил выставку
современного искусства в Московском Манеже. Науськанный (по слухам)
тогдашним главою идеологической комиссии ЦК Ильичевым разъяренный вождь,
великий специалист, сами понимаете, в области живописи и изящных искусств
вообще, топал ногами, наливался черной кровью и брызгал слюной на два метра.
Все без исключения средства массовой информации немедленно обрушились
на абстракционизм и формализм в искусстве, словно последние десять лет
специально готовились, копили материал, того только и ждали, когда же им
наконец разрешат высказаться на эту животрепещущую тему.
Словно застарелый нарыв лопнул. Гной и дурная кровь заливали газетные
страницы. Все те, кто последние "оттепельные" годы попритих (как нам
казалось), прижал уши и только озирался затравленно, как бы в ожидании
немыслимого, невозможного, невероятного возмездия за прошлое -- все эти
жуткие порождения сталинщины и бериевщины, все эти скрытые и открытые
