загоняла нас в свои мрачные тупики (АН -- почаще, БН -- совсем редко), а
если и загоняла, то сама же из этих тупиков милостиво и выводила. Не было в
нашей жизни настоящего безысходного невезенья, и с настоящей свинцовой
несправедливостью встретиться никому из нас не довелось. На всякое невезенье
случалось у нас через недолгое время свое везенье, а несправедливости судьбы
и времени мы преодолевали сравнительно легко -- как бегун преодолевает
барьеры, теряя в скорости, но не в азарте. Как мне теперь ясно, оптимизм наш
и даже некоторый романтизм тех времен проистекали отнюдь не из того факта,
что в жизни мы редко встречали плохих людей, -- просто мы, слава Богу,
достаточно часто встречали хороших.
Однако жизнь, нас окружавшая, была такова, что не требовалось
обязательно быть ее окровавленной или обгаженной жертвой, чтобы понимать,
какая гигантская пропасть лежит между сегодняшним реальным миром и миром
Полудня, который мы стремились изобразить.
Да, мы очень хорошо понимали, что живем именно в Советском Союзе и
именно в "такой момент", и тем не менее мысль написать утопию -- с одной
стороны, вполне a la Ефремов, но в то же время как бы и в противопоставление
геометрически-холодному совершенному ефремовскому миру, -- мысль эта
возникла у нас самым естественным путем. Нам казалось чрезвычайно заманчивым
и даже, пожалуй, необходимым изобразить МИР, В КОТОРОМ БЫЛО БЫ УЮТНО И
ИНТЕРЕСНО ЖИТЬ -- не вообще кому угодно, а именно нам, сегодняшним,
выдернутым из этого Советского Союза и из этого самого "момента".
Мы тогда еще не уяснили для себя, что возможны лишь три
литературно-художественные концепции будущего: Будущее, в котором хочется
жить, Будущее, в котором жить невозможно, и Будущее, недоступное пониманию,
то есть расположенное по "ту сторону" сегодняшней морали.
Мы понимали, однако, что Ефремов создал мир, в котором живут и
действуют люди специфические, небывалые еще люди, которыми мы все станем
(может быть) через множество и множество веков, а значит, и не люди вовсе --
модели людей, идеальные схемы, образцы для подражания, в лучшем случае. Мы
ясно понимали, что Ефремов создал, собственно, классическую утопию -- МИР,
КАКИМ ОН ДОЛЖЕН БЫТЬ. (Это особая концепция Будущего, лежащая за пределами
художественной литературы, в области философии, социологии и научной этики
-- не роман уже, а скорее, слегка беллетризованный трактат).
Нам же хотелось совсем другого, мы отнюдь не стремились выходить за
пределы художественной литературы, наоборот, нам нравилось писать о
людях и о человеческих судьбах, о приключениях человека в Природе и
Обществе. Кроме того, мы были уверены, что уже сегодня, сейчас, здесь,
вокруг нас живут и трудятся люди, способные заполнить собой Светлый, Чистый,
Интересный Мир, в котором не будет (или почти не будет) никаких "свинцовых
мерзостей жизни".
Это было время, когда мы искренне верили в коммунизм как высшую и
совершеннейшую стадию развития человеческого общества. Нас, правда, смущало,
что в трудах классиков марксизма-ленинизма по поводу этого важнейшего этапа,
по поводу фактически ЦЕЛИ ВСЕЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ сказано так мало, так
скупо и так... неубедительно.
У классиков сказано было, что коммунизм это общество, в котором нет
классов... Общество, в котором нет государства... Общество, в котором нет
эксплуатации человека человеком... Нет войн, нет нищеты, нет социального
неравенства...
А что, собственно, в этом обществе ЕСТЬ? Создавалось впечатление, что
есть в том обществе только знамя, на коем начертано: от каждого по
способностям, каждому по потребностям.
Этого нам было явно недостаточно. Перед мысленным взором нашим
громоздился, сверкая и переливаясь, хрустально чистый, тщательно
обеззараженный и восхитительно безопасный мир, мир великолепных зданий,
ласковых и мирных пейзажей, роскошных пандусов и спиральных спусков, мир
невероятного благополучия и благоустроенности, уютный и грандиозный
одновременно, но мир этот был пуст и неподвижен, словно роскошная декорация
перед Спектаклем Века, который все никак не начинается, потому что его
некому играть, да и пьеса пока еще не написана...
В конце концов мы поняли, кем надлежит заполнить этот сверкающий, но
пустой мир: нашими же современниками, а точнее, лучшими из современников --
нашими друзьями и близкими, чистыми, честными, добрыми людьми, превыше всего
ценящими творческий труд и радость познания... Разумеется, мы несколько
идеализировали и романтизировали своих друзей, но для такой идеализации у
нас были два вполне реальных основания: во-первых, мы их любили, а
во-вторых, их было, черт побери, за что любить!
Хорошо, говорили нам наши многочисленные оппоненты. Пусть это будут
такие, как мы. Но откуда мы возьмемся там в таких подавляющих количествах? И
куда денутся необозримые массы нынешних хамов, тунеядцев, коекакеров,
интриганов, бездельных болтунов и принципиальных невежд, гордящихся своим
невежеством?
Это просто, отвечали мы с горячностью. Медиана колоколообразной кривой
распределения по нравственным и прочим качествам сдвинется со временем
вправо, как это произошло, скажем, с кривой распределения человека по его
физическому росту. Еще каких-нибудь три сотни лет назад средний рост мужчины
составлял 140 -- 150 сантиметров, человек 170 сантиметров считался чуть ли
не великаном, а посмотрите, что делается сейчас!.. То же будет и с
нравственностью. Добрый, честный, увлеченный своим делом человек сейчас
относительно редок (точно так же, впрочем, как редок и полный отпетый
бездельник, и абсолютно безнадежный подлец), а через пару веков такой
человек станет нормой, составит основную массу человеческого общества, а
подонки и мерзавцы сделаются раритетными особями -- один на миллион.
Ладно, говорили оппоненты. Предположим. Но что будет двигать этим вашим
светлым обществом? Куда дальше оно будет развиваться? За счет каких
конфликтов и внутренних противоречий? Ведь развитие -- это борьба
противоположностей! Ведь никаких фундаментальных ("антагонистических")
противоречий в вашем хрустальном сверкающем мире не осталось! Так не
превращается ли он таким образом в застойное болото, в тупик, в конец
человеческой истории, в разновидность этакой социальной эвтаназии?
Это был вопрос посерьезнее. Напрашивался ответ: непрерывная потребность
в знании, непрерывный и бесконечный процесс исследования бесконечной
Вселенной -- вот движущая сила прогресса в Мире Полудня. Но это был в лучшем
случае ответ на вопрос: чем они там все будут заниматься, в этом мире.
Изменение же и совершенствование СОЦИАЛЬНОЙ структуры Мира из процедуры
бесконечного познания никак не следовало.
Мы, помнится, попытались было выдвинуть теорию "борьбы хорошего с
лучшим" как движущего рычага социального прогресса, но вызвали этим только
взрыв насмешек и ядовитых замечаний -- даже Би-Би-Си проехалась по этой
нашей теории, и вполне справедливо.
Между прочим, мы так и не нашли ответа на этот вопрос. Гораздо позднее
мы ввели понятие Вертикального прогресса. Но, во-первых, само это понятие
осталось у нас достаточно неопределенным, а во-вторых, случилось это
двадцатью годами позже. А тогда эту зияющую идеологическую дыру нам нечем
было залатать, и это раздражало нас, но в то же время и побуждало к новым
поискам и дискуссионным изыскам.
В конце концов мы пришли к мысли, что строим отнюдь не Мир, который
Должен Быть, и, уж конечно, не Мир, который Обязательно Когда-Нибудь
Наступит, -- мы строим Мир, в котором НАМ ХОТЕЛОСЬ бы ЖИТЬ и РАБОТАТЬ, и
ничего более. Мы совершенно снимали с себя обязанность доказывать
ВОЗМОЖНОСТЬ и, тем более, НЕИЗБЕЖНОСТЬ такого мира. Но, разумеется, при этом
важнейшей нашей задачей оставалось сделать этот мир максимально
правдоподобным, без логических противоречий, восторженных сусальностей и
социального сюсюканья.
Впрочем, ясное понимание этих довольно простых соображений пришло к нам
значительно позже, добрый пяток лет спустя, когда мы работали над
окончательным текстом романа. Первоначальный же текст, опубликованный в 1962
году, еще носил в себе все признаки исходного замысла: показать, как
вживается человек сегодняшнего дня в мир Светлого Будущего. Впоследствии мы
от этой затеи фактически отказались, мы просто рисовали панораму мира,
пейзажи мира, картинки из жизни мира и портреты людей, его населяющих.
Но уже тогда, в 60-м, мы решительно отказались от сквозного сюжета в
пользу мозаики, так что роман оказался разбит на отдельные главки,
значительная часть которых представляла собою совершенно посторонние друг
другу рассказы, написанные в разное время и по самым разным поводам.
В издании 1967 года всего 19 рассказов, и 9 из них написаны были, так
сказать, "сами по себе" и лишь позже оказались (после соответствующей
обработки и доводки -- приходилось менять героев, а иногда и время действия)
включены в роман.
Вообще-то говоря, сам роман вырос из небольшого незаконченного
рассказика (составившего впоследствии основное содержание главки
"Перестарок"). Назывался этот рассказик "Возвращение", по той простой
причине, что речь в нем шла о возвращении на Землю XXII века людей века
двадцать первого. Впоследствии, общаясь между собой, мы для простоты
называли будущий роман "Возвращение", потому только, что это
(посредственное) название у нас уже было, а настоящее (хорошее) название
надо было еще придумать. И в авторской заявке будущий роман фигурировал как
"Возвращение". И в планы редакционной подготовки его занесли под этим же
названием. Так что когда пора настала книжку выпускать, произошло то, что
происходило неоднократно и до того, и после: выяснилось, что во всех
бумагах, списках, планах и прочих важных документах название уже
зафиксировано, и теперь его не вырубишь топором.
А у нас уже было наготове название, которое нам действительно
нравилось. Его придумал АН, прочитавший к тому времени роман Эндрю Нортон
"Рассвет -- 2250 от Р.Х." -- роман о Земле, еле-еле оживающей после
катастрофы. "Полдень, XXII век" -- это было точно, это было в стиле самого
романа, и здесь, кроме всего прочего, был элемент полемики, очень для нас
важный. Братья Стругацкие принимали посильное участие в идеологической
борьбе. Сражались, так сказать, в меру своих возможностей на идеологическом
фронте. (Господи! Ведь мы тогда и в самом деле верили в необходимость
противопоставить мрачному, апокалиптическому, махрово-реакционному взгляду
на будущее наш, советский, оптимистический, прогрессивный, краснознаменный и
единственно верный!)
Новое название разрешено нам не было, но удалось-таки его втиснуть на
обложку хотя бы в качестве подзаголовка. Впрочем, все это -- пустяки. Нас
ожидали неприятности покруче. Начались они с совершенно невинного сообщения
АН (письмо от 23.03.62):
"Возвращение" по новому постановлению о порядке опубликования
научно-фантастических и научно-художественных произведений отправлено
цензурой в Главатом и вернется в Издательство в понедельник или во вторник,
после чего выйдет в ближайший месяц..."
А далее, после череды писем:
29.05.62. АН: "Даю информацию. 1. Вчера из Главатома пришло "В" с
резолюцией, дословно такой: "В повести А. и Б. Стругацких секретных сведений
не содержится, но она написана на низком уровне (!) и не рекомендуется к
