другие отношения, нежели обычные люди. Они работали в институте, который
занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла
человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое
счастье и в чем именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что
счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же. Каждый
человек - маг в душе, но он становится магом только тогда, когда начинает
меньше думать о себе и больше о других, когда работать ему становится
интереснее, чем развлекаться в старинном смысле этого слова. И наверное,
их рабочая гипотеза была недалека от истины, потому что так же как труд
превратил обезьяну в человека, точно так же отсутствие труда в гораздо
более короткие сроки превращает человека в обезьяну. Даже хуже, чем в
обезьяну.
В жизни мы не всегда замечаем это. Бездельник и тунеядец, развратник
и карьерист продолжает ходить на задних конечностях, разговаривать вполне
членораздельно (хотя круг тем у них сужается до предела). Что касается
узких брюк и увлечения джазом, по которым одно время пытались определять
степень обезьяноподобия, то довольно быстро выяснилось, что они
свойственны даже лучшим из магов.
В институте же регресс скрыть было невозможно. Институт предоставлял
неограниченные возможности для превращения человека в мага. Но он был
беспощаден к отступникам и метил их без промаха. Стоило сотруднику
предаться хотя бы на час эгоистическим и инстинктивным действиям (а иногда
даже просто мыслям), как он со страхом замечал, что пушок на его ушах
становится гуще. Это было предупреждение. Так милицейский свисток
предупреждает о возможном штрафе, так боль предупреждает о возможной
травме. Теперь все зависело от себя. Человек сплошь и рядом не может
бороться со своими кислыми мыслями, на то он и человек - переходная
ступень от неандертальца к магу. Но он может поступать вопреки этим
мыслям, и тогда у него сохраняются шансы. А может и уступить, махнуть на
все рукой ("Живем один раз", "Надо брать от жизни все", "Все человеческое
мне не чуждо"), и тогда ему остается одно: как можно скорее уходить из
института. Там, снаружи, он еще может остаться по крайней мере
добропорядочным мещанином, честно, но вяло отрабатывать свою зарплату. Но
трудно решиться на уход. В институте тепло, уютно, работа чистая,
уважаемая, платят неплохо, люди прекрасные, а стыд глаза не выест. Вот и
слоняются, провожаемые сочувственными и неодобрительными взглядами, по
коридорам и лабораториям, с ушами, покрытыми жесткой серой шерстью,
бестолковые, теряющие связность речи, глупеющие на глазах. Но этих еще
можно пожалеть, можно пытаться помочь им, можно еще надеяться вернуть им
человеческий облик...
Есть другие. С пустыми глазами. Достоверно знающие, с какой стороны у
бутерброда масло. По-своему очень даже неглупые. По-своему немалые знатоки
человеческой природы. Расчетливые и беспринципные, познавшие всю силу
человеческих слабостей, умеющие любое зло обратить себе в добро и в этом
неутомимые. Они тщательно выбривают свои уши и зачастую изобретают
удивительные средства для уничтожения волосяного покрова. И как часто они
достигают значительных высот и крупных успехов в своем основном деле - в
строительстве светлого будущего в одной отдельно взятой квартире и на
одном отдельно взятом приусадебном участке, отгороженном от остального
человечества колючей проволокой...
Я вернулся на свой пост в приемную директора, свалил бесполезные
ключи в ящик и прочел несколько страниц из классического труда Я. П.
Невструева "Уравнения математической магии". Эта книга читалась как
приключенческий Роман, потому что была битком набита поставленными и
нерешенными проблемами. Мне жгуче захотелось работать, и я совсем было уже
решил начхать на дежурство и уйти к своему "Алдану", как позвонил Модест
Матвеевич.
С хрустом жуя, он сердито осведомился:
- Где вы ходите, Привалов? Третий раз звоню, безобразие!
- С Новым годом, Модест Матвеевич, - сказал я.
Некоторое время он молча жевал, потом ответил тоном ниже:
- Соответственно. Как дежурство?
- Только что обошел помещения, - сказал я. - Все нормально.
- Самовозгораний не было?
- Никак нет.
- Везде обесточено?
- Бриарей палец сломал, - сказал я.
Он встревожился.
- Бриарей? Постойте... Ага, инвентарный номер 1489... Почему?
Я объяснил.
- Что вы предприняли?
Я рассказал.
- Правильное решение, - сказал Модест Матвеевич. - Продолжайте
дежурить. У меня все.
Сразу после Модеста Матвеевича позвонил Эдик Амперян из отдела
Линейного Счастья и вежливо попросил посчитать оптимальные коэффициенты
беззаботности для ответственных работников. Я согласился, и мы
договорились встретиться в электронном зале через два часа. Потом зашел
дубль Ойры-Ойры и бесцветным голосом попросил ключи от сейфа Януса
Полуэктовича. Я отказал. Он стал настаивать. Я выгнал его вон.
Через минуту примчался сам Роман.
- Давай ключи.
Я помотал головой.
- Не дам.
- Давай ключи!
- Иди ты в баню. Я лицо материально ответственное.
- Сашка, я сейф унесу!
Я ухмыльнулся и сказал:
- Прошу.
Роман уставился на сейф и весь напрягся, но сейф был либо заговорен,
либо привинчен к полу.
- А что тебе там нужно? - спросил я.
- Документация на РУ-16, - сказал Роман. - Ну дай ключи!
Я засмеялся и протянул руку к ящику с ключами. И в то же мгновение
пронзительный вопль донесся откуда-то сверху. Я вскочил.
4
Горе! Малый я не сильный;
Съест упырь меня совсем...
А. С. Пушкин
- Вылупился, - спокойно сказал Роман, глядя в потолок.
- Кто? - мне было не по себе: крик был женский.
- Выбегаллов упырь, - сказал Роман. - Точнее, кадавр.
- А почему женщина кричала?
- А вот увидишь, - сказал Роман.
Он взял меня за руку, подпрыгнул, и мы понеслись через этажи.
Пронизывая потолки, мы врезались в перекрытия, как нож в замерзшее масло,
затем с чмокающем звуком выскакивали в воздух и снова врезались в
перекрытия. Между перекрытиями было темно, и маленькие гномы вперемежку с
мышами с испуганными писками шарахались от нас, а в лабораториях и
кабинетах, через которые мы пролетали, сотрудники с озадаченными лицами
смотрели вверх.
В "Родильном Доме" мы протолкались через толпу любознательных и
увидели за лабораторным столом совершенно голого профессора Выбегалло.
Синевато-белая его кожа мокро поблескивала, мокрая борода свисала клином,
мокрые волосы залепили низкий лоб, на котором пламенел действующий
вулканический прыщ. Пустые прозрачные глаза, редко помаргивая,
бессмысленно шарили по комнате.
Профессор Выбегалло кушал. На столе перед ним дымилась большая
фотографическая кювета, доверху наполненная пареными отрубями. Не обращая
ни на кого специального внимания, он зачерпывал отруби ладонью, уминал их
пальцами, как плов, и образовавшийся комок отправлял в ротовое отверстие,
обильно посыпая крошками бороду. При этом он хрустел, чмокал, хрюкал,
всхрапывал, склонял голову набок и жмурился, словно от огромного
наслаждения. Время от времени, не переставая глотать и давиться, он
приходил в волнение, хватал за края чан с отрубями и ведра с обратом,
стоявшие рядом с ним на полу, и каждый раз придвигал их к себе все ближе и
ближе. На другом конце стола молоденькая ведьма-практикантка Стелла с
чистыми розовыми ушками, бледная и заплаканная, с дрожащими губками,
нарезала хлебные буханки огромными скибками и, отворачиваясь, подносила их
Выбегалле на вытянутых руках. Центральный автоклав был раскрыт, опрокинут,
и вокруг него растеклась обширная зеленоватая лужа.
Выбегалло вдруг произнес неразборчиво:
- Эй, девка... эта... молока давай! Лей, значить, прямо сюда, в
отрубя... Силь ву пле, значить...
Стелла торопливо подхватила ведро и плеснула в кювету обрат.
- Эх! - воскликнул профессор Выбегалло. - Посуда мала, значить! Ты,
девка, как тебя, эта, прямо в чан лей, будем, значить, из чана кушать.
Стелла стала опрокидывать ведра в чан с отрубями, а профессор
ухвативши кювету, как ложку, принялся черпать отруби и отправлять в пасть,
раскрывшуюся вдруг невероятно широко.
- Да позвоните же ему - жалобно закричала Стелла. - Он же сейчас все
доест!
- Звонили уже, - сказали в толпе. - Ты лучше от него отойди все-таки.
Ступай сюда.
- Ну, он придет? Придет?
- Сказал, что выходит. Галоши, значить, надевает и выходит. Отойди от
него, тебе говорят.
Я, наконец, понял, в чем дело. Это не был профессор Выбегалло. Это
был новорожденный кадавр, модель человека, неудовлетворенного желудочно. И
слава богу, а то я уж было подумал, что профессора хватил мозговой
паралич. Как следствие напряженных занятий.
Стелла осторожненько отошла. Ее схватили за плечи и втянули в толпу.
Она спряталась за моей спиной, вцепившись мне в локоть, и я немедленно
расправил плечи, хотя не понимал еще, в чем дело и чего она так боится.
Кадавр жрал. В лаборатории, полной народа, стояла потрясенная тишина, и
было слышно только, как он сопит и хрустит, словно лошадь, и скребет
кюветой по стенкам чана. Мы смотрели. Он слез со стула и погрузил голову в
чан. Женщины отвернулись. Лилечке Новосмеховой стало плохо, и ее вывели в
коридор. Потом ясный голос Эдика Амперяна произнес:
- Хорошо. Будем логичны. Сейчас он прикончит отруби, потом доест
хлеб. А потом?
В передних рядах возникло движение. Толпа потеснилась к дверям. Я
начал понимать. Стелла сказала тоненьким голоском:
- Еще селедочные головы есть...
- Много?
- Две тонны.
- М-да, - сказал Эдик. - И где же они?
- Они должны подаваться по конвейеру, - сказала Стелла. - Но я
пробовала, а конвейер сломан...
- Между прочим, - сказал Роман громко, - уже в течении двух минут я
пытаюсь его пассивизировать, и совершенно безрезультатно...
- Я тоже, - сказал Эдик.
- Поэтому, - сказал Роман, - было бы очень хорошо, если бы кто-нибудь
из особо брезгливых занялся починкой конвейера. Как паллиатив. Есть тут
кто-нибудь еще из магистров? Эдика я вижу. Еще кто-нибудь есть? Корнеев!
Виктор Павлович, ты здесь?
- Нет его. Может быть за Федором Симеоновичем сбегать?
- Я думаю, пока не стоит беспокоить. Справимся как-нибудь. Эдик,
давай-ка вместе, сосредоточенно.
- В каком режиме?
- В режиме торможения. Вплоть до тетануса. Ребята, помогайте все, кто
умеет.
- Да-да-да, - сказал я. - Вы уж лучше не надо. Пусть уж он лучше меня
сожрет.
- Не беспокойся, не беспокойся. Мы будем осторожны. Эдик, давай на
прикосновениях. В одно касание.
- Начали, - сказал Эдик.
Стало еще тише. Кадавр ворочался в чане, а за стеной переговаривались
и постукивали добровольцы, возившиеся с конвейером. Прошла минута. Кадавр
вылез из чана, утер бороду, сонно посмотрел на нас и вдруг ловким
движением, неимоверно далеко вытянув руку, сцапал последнюю буханку хлеба.
Затем он рокочуще отрыгнулся и откинулся на спинку стула, сложив руки на
огромном вздувшемся животе. По лицу его разлилось блаженство. Он посапывал
и бессмысленно улыбался. Он был несомненно счастлив, как бывает счастлив
предельно уставший человек, добравшийся, наконец, до желанной постели.
