ранней молодости, он долго был Великим Инквизитором и по сию пору сохранил
тогдашние замашки. Почти все свои неудобопонятные эксперименты он
производил либо над собой, либо над своими сотрудниками, и об этом уже при
мне возмущенно говорили на общем профсоюзном собрании. Занимался он
изучением смысла жизни, но продвинулся пока не очень далеко, хотя и
получил интересные результаты, доказав, например, теоретически, что смерть
отнюдь не является непременным атрибутом жизни. По поводу этого последнего
открытия тоже возмущались - на философском семинаре. В кабинет к себе он
почти никого не пускал, и по институту ходили смутные слухи, что там масса
интересных вещей. Рассказывали, что в углу кабинета стоит великолепно
выполненное чучело одного старинного знакомого Кристобаля Хозевича,
штандартенфюрера СС в полной парадной форме, с моноклем, кортиком,
железным крестом, дубовыми листьями и прочими причиндалами. Хунта был
великолепным таксидермистом. Штандартенфюрер, по словам Кристобаля
Хозевича, - тоже. Но Кристобаль Хозевич успел раньше. Он любил успевать
раньше - всегда и во всем. Не чужд ему был и некоторый скептицизм. В одной
из его лабораторий висел огромный плакат: "Нужны ли мы нам?" Очень
незаурядный человек.
Ровно в три часа, в соответствии с трудовым законодательством, принес
ключи доктор наук Амвросий Амбруазович Выбегалло. Он был в валенках,
подшитых кожей, в пахучем извозчицком тулупе, из поднятого воротника
торчала вперед седоватая нечистая борода. Волосы он стриг под горшок, так
что никто никогда не видел его ушей.
- Это... - сказал он, приближаясь. - У меня там, может, сегодня кто
вылупится. В лаборатории, значить. Надо бы, эта, присмотреть. Я ему там
запасов наложил, эта, хлебца, значить, буханок пять, ну там отрубей
пареных, два ведра обрату. Ну, а как все, эта, поест, кидаться начнет,
значить. Так ты мне, мон шер, того, брякни, милый.
Он положил передо мной связку амбарных ключей и в каком-то
затруднении открыл рот, уставясь на меня. Глаза у него были прозрачные, в
бороде торчало пшено.
- Куда брякнуть-та? - спросил я.
Очень я его не любил. Был он циник, и был он дурак. Работу, которой
он занимался, за триста пятьдесят рублей в месяц, можно было смело назвать
евгеникой, но никто ее так не называл - боялись связываться. Этот
Выбегалло заявлял, что все беды, эта, от неудовольствия проистекают, и
ежели, значить, дать человеку все - хлебца, значить, отрубей пареных, - то
и будет не человек, а ангел. Нехитрую эту идею он пробивал всячески,
размахивая томами классиков, из которых с неописуемым простодушием выдирал
с кровью цитаты, опуская и вымарывая все, что ему не подходило. В свое
время Ученый совет дрогнул под натиском этой неудержимой, какой-то даже
первобытной демагогии, и тема Выбегаллы была включена в план. Действуя
строго по этому плану, старательно измеряя свои достижения в процентах
выполнения и никогда не забывая о режиме экономии, увеличении
оборачиваемости оборотных средств, а также о связи с жизнью, Выбегалло
заложил три экспериментальные модели: модель Человека, неудовлетворенного
полностью, модель Человека, неудовлетворенного желудочно, модель Человека,
полностью удовлетворенного. Полностью неудовлетворенный антропоид поспел
первым - он вывелся две недели назад. Это жалкое существо, покрытое
язвами, как Иов, полуразложившееся, мучимое всеми известными и
неизвестными болезнями, страдающее от холода и от жары одновременно,
вывалилось в коридор, огласило институт серией нечленораздельных жалоб и
издохло. Выбегалло торжествовал. Теперь можно считать доказанным, что
ежели человека не кормить, не поить, не лечить, то он, эта, будет,
значить, несчастлив и даже, может, помрет. Как вот этот помер. Ученый
совет ужаснулся. Затея Выбегаллы оборачивалась какой-то жуткой стороной.
Была создана комиссия для проверки работы Выбегаллы. Но тот, не
растерявшись, представил две справки, из коих следовало, во-первых, что
трое лаборантов его лаборатории ежегодно выезжают работать в подшефный
совхоз, и, во-вторых, что он, Выбегалло, некогда был узником царизма, а
теперь регулярно читает популярные лекции в городском лектории и на
периферии. И пока ошеломленная комиссия пыталась разобраться в логике
происходящего, он неторопливо вывез с подшефного рыбозавода (в порядке
связи с производством) четыре грузовика селедочных голов для созревающего
антропоида, неудовлетворенного желудочно. Комиссия писала отчет, а
институт в страхе ждал дальнейших событий. Соседи Выбегаллы по этажу брали
отпуска за свой счет.
- Куда брякнуть-та? - спросил я.
- Брякнуть-та? А домой, куда же еще в новый год-та. Мораль должна
быть, милый. Новый год дома встречать надо. Так это выходит по-нашему, нес
па? <Не так ли? - (франц.) Выбегалло обожает вкраплять в свою речь
отдельные словосочетания на французском, как он выражается, диалекте.
Никак не отвечая за его произношение, мы взяли на себя труд обеспечить
перевод (Прим. авторов.)>
- Я знаю, что домой. По какому телефону?
- А ты, эта, в книжечку посмотри. Грамотный? Вот и посмотри, значить,
в книжечку. У нас секретов нет, не то что у иных прочих. Ан масс. <В
массе, у большинства.>
- Хорошо, - сказал я. - Брякну.
- Брякни, мон шер, брякни. А кусаться он начнет, так ты его по
сусалам, не стесняйся. Се ля ви. <Такова жизнь.>
Я набрался храбрости и буркнул:
- А ведь мы с вами на брудершафт не пили.
- Пардон?
- Ничего, это я так, - сказал я.
Некоторое время он смотрел на меня своими прозрачными глазами, в
которых ничегошеньки не выражалось, потом проговорил:
- А ничего, так и хорошо, что ничего. С праздником тебя с
наступающим. Бывай здоров. Аривуар <До свидания>, значить.
Он напялил ушанку и удалился. Я торопливо открыл форточку. Влетел
Роман Ойра-Ойра в зеленом пальто с барашковым воротником, пошевелил
горбатым носом и осведомился:
- Выбегалло забегалло?
- Забегалло, - сказал я.
- Н-да, - сказал он. - Это селедка. Держи ключи. Знаешь, куда он один
грузовик свалил? Под окнами у Жиана Жиакомо. Прямо под кабинетом.
Новогодний подарочек. Выкурю-ка я у тебя здесь сигарету.
Он упал в огромное кожаное кресло, расстегнул пальто и закурил.
- А ну-ка, займись, - сказал он. - Дано: запах селедочного рассола,
интенсивность шестнадцать микротопоров, кубатура... - Он оглядел комнату.
- Ну, сам сообразишь, год на переломе, Сатурн в созвездии Весов... Удаляй!
Я почесал за ухом.
- Сатурн... Что ты мне про Сатурн... А вектор магистатум какой?
- Ну, брат, - сказал Ойра-Ойра, - это ты сам должен...
Я почесал за другим ухом, прикинул в уме вектор и произвел,
запинаясь, акустическое воздействие (произнес заклинание). Ойра-Ойра зажал
нос. Я выдрал из брови два волоска (ужасно больно и глупо) и поляризовал
вектор. Запах опять усилился.
- Плохо, - с упреком сказал Ойра-Ойра. - Что ты делаешь, ученик
чародея? Ты что, не видишь, что форточка открыта?
- А, - сказал я, - верно. - Я учел дивергенцию и ротор, попытался
решить уравнение Стокса в уме, запутался, вырвал, дыша через рот, еще два
волоска, принюхался, пробормотал заклинание Ауэрса и совсем собрался было
вырвать еще волосок, но тут обнаружилось, что приемная проветрилась
естественным путем, и Роман посоветовал мне экономить брови и закрыть
форточку.
- Посредственно, - сказал он. - Займемся материализацией.
Некоторое время мы занимались материализацией. Я творил груши, а
Роман требовал, чтобы я их ел. Я отказывался есть, и тогда он заставлял
меня творить снова. "Будешь работать, пока не получится что-нибудь
съедобное, - говорил он. - А это отдашь Модесту. Он у нам Камноедов". В
конце концов я сотворил настоящую грушу - большую, желтую, мягкую, как
масло, и горькую, как хина. Я ее съел, и Роман разрешил мне отдохнуть.
Тут принес ключи бакалавр черной магии Магнус Федорович Редькин,
толстый, как всегда озабоченный и разобиженный. Бакалавра он получил
триста лет назад за изобретение портков-невидимок. С тех пор он эти портки
все совершенствовал и совершенствовал. Портки-невидимки превратились у
него сначала в кюлоты-невидимки, потом в штаны-невидимки, и, наконец,
совсем недавно о них стали говорить как о брюках-невидимках. И никак он не
мог их отладить. На последнем заседании семинара по черной магии, когда он
делал очередной доклад "О некоторых новых свойствах брюк-невидимок
Редькина", его опять постигла неудача. Во время демонстрации
модернизированной модели что-то там заело, и брюки, вместо того чтобы
сделать невидимым изобретателя, вдруг со звонким щелчком сделались
невидимы сами. Очень неловко получилось. Однако главным образом Магнус
Федорович работал над диссертацией, тема которой звучала так:
"Материализация и линейная натурализация Белого Тезиса, как аргумента
достаточно произвольной функции сигма не вполне представимого
человеческого счастья".
Тут он достиг значительных и важных результатов, из коих следовало,
что человечество буквально купалось бы в не вполне представимом счастье,
если бы только удалось найти сам Белый Тезис, а главное понять что это
такое и где его искать.
Упоминание о Белом Тезисе встречалось только в дневниках Бен
Бецалеля. Бен Бецалель якобы выделил Белый Тезис как побочный продукт
какой-то алхимической реакции и, не имея времени заниматься такой мелочью,
вмонтировал его в качестве подсобного элемента в какой-то свой прибор. В
одном из последних мемуаров, написанных уже в темнице, Бен Бецалель
сообщал: "И можете вы себе представить? Тот Белый Тезис не оправдал-таки
моих надежд, не оправдал. И когда я сообразил, какая от него могла быть
польза - я говорю о счастье для всех людей, сколько их есть, - я уже
забыл, куда же я его вмонтировал". За институтом числилось семь приборов,
принадлежавших некогда Бен Бецалелю. Шесть из них Редькин разобрал до
винтика и ничего особенного не нашел. Седьмым прибором был
диван-транслятор. Но на диван наложил руку Витька Корнеев, и в простую
душу Редькина закрались самые черные подозрения. Он стал следить за
Витькой. Витька немедленно озверел. Они поссорились и стали заклятыми
врагами, оставались ими по сей день. Ко мне, как представителю точных
наук, Магнус Федорович относился благожелательно, хотя и осуждал мою
дружбу с "этим плагиатором". В общем-то Редькин был неплохим человеком,
очень трудолюбивым, очень упорным, начисто лишенным корыстолюбия. Он
проделал громадную работу, собравши гигантскую коллекцию разнообразнейших
определений счастья. Там были простейшие негативные определения ("Не в
деньгах счастье"), простейшие позитивные определения ("Высшее
удовлетворение, полное довольствие, успех, удача"), определения
казуистические ("Счастье есть отсутствие несчастья") и парадоксальные
("Счастливей всех шуты, дураки, сущеглупые и нерадивые, ибо укоров совести
они не знают, призраков и прочей нежити не страшатся, боязнью грядущих
бедствий не терзаются, надеждой будущих благ не обольщаются").
Магнус Федорович положил на стол коробочку с ключом и, недоверчиво
глядя на нас исподлобья, сказал:
- Я еще одно определение нашел.
- Какое? - спросил я.
- Что-то вроде стихов. Только там нет рифмы. Хотите?
- Конечно, хотим, - сказал Роман.
Магнус Федорович вынул записную книжку и, запинаясь, прочел:
