молоко! Все-таки я - Бойцовый Кот его высочества, не шпана какая-нибудь
мелкая, передо мной такие вот шапки с тротуара сходили и шляпу еще
снимали... Правда, не каждый день снимали, а только в дни тезоименитства,
но все равно. Так и хотелось мне встать как-нибудь в дверях и гаркнуть
по-гепардовски: "Смир-рна! Глаза на меня, тараканья немочь!" То-то
забегали бы! Потом я, конечно, запретил себе на эти темы думать. Я свое
достоинство унижать права не имею. Даже в мыслях. Пусть все идет как идет.
Мне одному их всех по стойке "смирно" все равно не переставить. Да и нет
передо мной такой задачи...
Корней мой в эти дни совсем извелся. Мало того, что ему этот галдеж
нужно было регулировать, так свалились на него еще и личные неприятности.
Всего я, конечно, не знаю, но вот однажды вернулся я под вечер с прудов -
усталый, потный, ноги гудят, - искупался и завалился в траву под кустами,
где меня никто не видит, а я всех вижу. То есть видеть-то особенно было
некого - которые оставались, те все сидели в кабинете у Корнея, было у них
там очередное совещание, - а в саду было пусто. И тут дверь нуль-кабины
раскрывается, и выходит из нее человек, какого я до сих пор здесь никогда
не видел. Во-первых, одежда на нем. Которые наши - они все больше в
комбинезонах или в пестрых таких рубашках с надписями на спине. А этот -
не знаю даже, как определить. Что-то такое строгое на нем, внушительное.
Материальчик серый, понял? - стильный, и сразу видно, что не каждому такой
по карману. Аристократ. Во-вторых, лицо. Здесь я объяснить уж совсем не
умею. Ну, волосы черные, глаза синие - не в этом дело. Напомнил он мне
чем-то того румяного доктора, который меня выходил, хотя этот был совсем
не румяный и уж никак не добряк. Выражение одинаковое, что ли?.. У наших
такого выражения я не видел, наши либо веселые, либо озабоченные, а
этот... Нет, не знаю, как сказать.
В общем, вышел он из кабины, прошагал этак решительно мимо меня и - в
дом. Слышу: галдеж в кабинете разом стих. Кто же это такой к нам
пожаловал, думаю. Высшее начальство? В штатском? И стало мне ужасно
интересно. Вот, думаю, взять бы такого. Заложником. Большое дело можно
было бы провернуть... И стал я себе представлять во всех подробностях, как
я это дело проворачиваю, - фантазия, значит, у меня разыгралась. Потом
спохватился. В кабинете уже опять галдят, и тут на крыльцо выходят двое -
Корней и этот самый аристократ. Спускаются и медленно идут по дорожке
обратно к нуль-кабине. Молчат. У аристократа лицо замкнутое, рот сжат в
линейку, голову несет высоко. Генерал, хоть и молод. А Корней мой голову
повесил, глядит под ноги и губы кусает. Расстроен. Я только успел
подумать, что и на Корнея здесь, видно, нашлась управа, как они
останавливаются совсем недалеко от меня, и Корней говорит:
- Ну что ж... Спасибо, что пришел.
Аристократ молчит. Только плечами слегка повел, а сам смотрит в
сторону.
- Ты знаешь, я всегда рад видеть тебя, - говорит Корней. - Пусть даже
вот так, на скорую руку. Я ведь понимаю, ты очень занят...
- Не надо, - говорит аристократ с досадой. - Не надо. Давай лучше
прощаться.
- Давай, - говорит Корней.
И с такой покорностью он это сказал, что мне даже страшно стало.
- И вот что, - говорит аристократ. Жестко так говорит, неприятно. -
Меня теперь долго не будет. Мать остается одна. Я требую: перестань ее
мучить. Раньше я об этом не говорил, потому что раньше я был рядом и...
Одним словом, сделай что хочешь, но перестань ее мучить!
Корней что-то сказал, почти прошептал - так тихо, что я не уловил его
слов.
- Можешь! - говорит аристократ с напором. - Можешь уехать, можешь
исчезнуть... Все эти... все эти твои занятия... С какой стати они ценнее,
чем ее счастье?
- Это совсем разные вещи, - говорит Корней с каким-то тихим
отчаянием. - Ты просто не понимаешь, Андрей...
Я чуть не подскочил в кустах. Ну ясно же - никакой это не начальник и
не генерал. Это же его сын, они же даже похожи!
- Я не могу уехать, - продолжает Корней. - Я не могу исчезнуть. Это
ничего не изменит. Ты воображаешь, что с глаз долой - из сердца вон. Это
не так. Постарайся понять: сделать ничего невозможно. Это судьба.
Понимаешь? Судьба.
Этот самый Андрей задрал голову, посмотрел на отца надменно, словно
плюнуть в него хотел, но вдруг аристократическое лицо его жалко задрожало
- вот-вот заревет, - он как-то нелепо махнул рукой и, ничего не сказав, со
всех ног пустился к нуль-кабине.
- Береги себя! - крикнул ему вслед Корней, но того уже не было.
Тогда Корней повернулся и пошел к дому. На крыльце он постоял
некоторое время - не меньше минуты, наверное, стоял, словно собирался с
силами и с мыслями, - потом расправил плечи и только после этого шагнул
через порог.
Такие вот дела. Насели на человека. Ладно, не мое это дело. Жалко
только его. Я бы, конечно, на его месте накидал бы этому сыночку пачек,
чтобы знал свое место и не встревал, но только на Корнея это не похоже. То
есть непохоже, чтобы он кому-нибудь мог пачек накидать... вернее, пачек-то
он накидать мог бы, по-моему, кому угодно, силищи и ловкости он
неимоверной. Видел я, как они однажды возились возле бассейна - Корней, а
против него трое его этих... ну, офицеров, что ли... Как он их кидал! Это
же смотреть было приятно. Так что насчет пачек вы будьте спокойны. Но тут
дело в том, что без крайней необходимости он никому пачек кидать не
станет... не то что пачек, резкого слова от него не услышишь... Хотя с
другой стороны, конечно, был один случай... Как-то раз сунулся я к нему в
кабинет - не помню уже зачем. То ли книжку какую взять, то ли ленту для
проектора. Одним словом, дождь был в тот день. Сунулся и попал вдруг в
полную темноту. Я даже засомневался. Не было еще такого, чтобы в этом доме
среди бела дня попадал в темное помещение. Может, меня по ошибке в
какую-нибудь кладовку занесло? И вдруг оттуда, из темноты - голос Корнея:
- Прогоните еще раз с самого начала...
Тогда я шагнул вперед. Стена за мной затянулась, и стало совсем уж
темно, как в ночном тире. Я вытянул перед собой руки, чтобы не треснуться
обо что-нибудь, двух шажков не сделал - запутался пальцами в какой-то
материи. Я даже вздрогнул от неожиданности. Что еще за материя? Откуда она
здесь, в кабинете? Никогда ее здесь раньше не было. И вдруг слышу голоса,
и как я эти голоса услышал, так о материи и думать позабыл, и замер, и
дышать перестал.
Я сразу понял, что говорят по-имперски. Я это ихнее хурли-мурли где
хочешь узнаю, сипение это писклявое. Говорили двое: один - нормальный
крысоед, так бы и полоснул его из автомата, а второй... вы, ребята, не
поверите, я сначала сам не поверил. Второй был Корней. Ну точно - его
голос. Только говорил он, во-первых, по-имперски, а во-вторых, на таких
басах, каких я до сих пор не то что от Корнея - вообще на этой планете ни
от кого не слыхивал. Это, ребята, был настоящий допрос, вот что это было.
Я этих допросов навидался, знаю, как там разговаривают. Тут ошибки быть не
может. Корней ему этак свирепо: гррум-тррум-бррум! А тот, поганец
трусливый, ему в ответ жалобно: хурли-мурли, хурли-мурли... Сердце мое
возрадовалось, честное слово.
Понимал вот, к сожалению, я только с пятого на десятое, да и то, что
понимал, до меня как-то не доходило по-настоящему. Получалось вроде, что
этот крысоед - не "армия", "столица" мне знакомы, а они то и дело
повторялись. И еще мне было понятно, что Корней все время нажимает, а
крысоед, хоть и юлит, хоть и подхалимничает, но чего-то недоговаривает,
полосатик, крутит, гадина. Корней гремел все яростнее, крысоед пищал все
жалобнее, и лично мне было совершенно ясно, что вот именно сейчас и
следовало бы влепить как следует - я даже весь вперед подался, касаясь
носом ткани, отделявшей меня от допросной, чтобы ничего не пропустить,
когда эта сволочь завизжит и начнет выкладывать, чего от него добиваются.
Но крысоед вдруг совсем замолчал - в обморок закатился, что ли? - а Корней
сказал обыкновенным голосом, по-русски:
- Очень неплохо. Вольдемар, вы свободны. Теперь попробуем подвести
итоги. Во-первых...
Так я, ребята, и не узнал, что там было во-первых. Засветили мне
вдруг в лоб с такой силой, что стало мне светло в этом мраке, и очнулся я,
ребята, уже в гостиной. Сижу на полу, глазами хлопаю, а надо мной стоит,
потирая плечо, этот самый Вольдемар, здоровенный дядька, башка под самый
потолок, лицо у него растерянное и расстроенное, смотрит он на меня из-под
потолка и говорит - то ли укоризненно, то ли виновато:
- Ну что же ты, голубчик? Что же ты там торчал в темноте? Откуда мне
было знать? Ты уж извини меня, пожалуйста... Не ушибся?
Я потрогал осторожно свою переносицу - есть у меня там переносица или
ее уже вовсе нету, - кое-как поднялся и говорю:
- Нет, - говорю. - Не ушибся. Меня ушибли - это было.
6
Когда Драмба закончил ход сообщения к корректировочному пункту, Гаг
остановил его, спрыгнул в траншею и прошелся по позиции. Отрыто было на
славу. Траншея полного профиля с чуть скошенными наружу идеально ровными
стенками, с плотно утрамбованным дном, без всякой там рыхлой землицы и
другого мусора, все в точности по наставлению, вела к огневой - идеально
круглой яме диаметром в два метра, от которой отходили в тыл крытые
бревнами блиндажи для боеприпасов и расчета. Гаг посмотрел на часы.
Позиция была полностью отрыта за два часа десять минут. И какая позиция!
Такой могла гордиться его высочества Инженерная академия. Гаг оглянулся на
Драмбу. Рядовой Драмба возвышался над ним и над краем траншеи. Огромные
ладони его были прижаты к бедрам, локти оттопырены, уши опущены, грудь
колесом, и от него, смешиваясь с запахом разрытой земли, исходила
атмосфера свежести и прохлады.
- Молодец, - сказал Гаг негромко.
- Слуга его высочества, господин капрал! - гаркнул робот.
- Чего нам теперь еще не хватает?
- Банки бодрящего и соленой рыбки, господин капрал!
Гаг ухмыльнулся.
- Да, - сказал он. - Я из тебя сделал солдата, из разгильдяя.
Он взялся за край траншеи и одним движением перебросил тело на траву,
потом поднялся, отряхнул колени и еще раз осмотрел позицию - теперь уже
сверху. Да, позиция была на славу.
Солнце поднялось высоко, от росы не осталось и следа, луна бледным
куском тающего сахара висела над западным горизонтом, над туманными
очертаниями города-чудовища. Вокруг мириадами кузнечиков стрекотала степь,
ровная, рыже-зеленая, на всем своем протяжении одинаковая и пустая, как
океан. Однообразие ее нарушало лишь облачко зелени вдали, в котором
краснела черепичная крыша Корнеева дома. Стрекочущая, напоенная пряными
запахами степь вокруг, чистое серо-голубое небо над нею, а в центре - он,
Гаг. И ему хорошо.
Хорошо, потому что все далеко. Далеко отсюда непостижимый Корней,
бесконечно добрый, бесконечно терпеливый, снисходительный, внимательный,
неуклонно, миллиметр за миллиметром вдавливающий в душу любовь к себе, и в
то же время бесконечно опасный, словно бомба огромной силы, грозящая
взорваться в самый неожиданный момент и разнести в клочья Вселенную Гага.
Далеко отсюда лукавый дом, набитый невиданными и невозможными механизмами,
невиданными и невозможными существами вперемешку с такими же, как Корней,
людьми-ловушками, шумно кипящий беспорядочной деятельностью без всякой
видимой разумной цели, а потому такой же непостижимый и отчаянно опасный
для Вселенной Гага. Далеко отсюда весь этот лукавый обманчивый мир, где у
