развивается в темпе многосерийного телефильма. Неторопливый проход в
интерьере спецкабинета и резкий поворот в дальнем углу. Монолог из дальнего
угла.
-- Из этого вытекает, братцы, необходимость определенных действий.
Поверьте уж мне, что я не чудовище какое-нибудь, не государственная
машина... -- Сергеев снова закурил, явно волновался, почему-то помахал
зажигалкой, словно это была спичка. -- Впрочем, можете и не верить, --
усмехнулся не без горечи. -- Чем я это докажу? Так или иначе, давайте вместе
думать. Вы, Глеб, ведь были нашим кумиром, -- улыбнулся он Супу. -- Когда вы
впервые перешагнули за 8000 очков, это для нас всех был праздник. Вы --
гигант, Глеб, честное слово, вы для меня какой-то идеал славянской или, если
хотите, варяжской мужественности. Я потому и попросил вас прийти вместе с
Таней, потому что преклоняюсь перед вами, потому что считаю недостойной
всякую игру за вашей спиной, потому что надеюсь на ваше мужество и понимание
ситуации, ну а если мы не найдем общего языка, если вы меня пошлете сейчас
подальше, я и это пойму, поверьте, я только сам себя почувствую в говне,
поверьте, мне только и останется, что развести руками. Что делать? Проклятая
история только и делает, что заставляет нас руками разводить... -- Он вдруг
смял горящую сигарету в кулаке и не поморщился, тут же вытащил и закурил
другую. -- Вздор... дичь... как все поворачивается по-идиотски... ей-ей, нам
бы лучше с вами за коньячком посидеть или... или... -- Сергеев глубоко
вздохнул, кажется, набрался решимости. -- Короче говоря, у нас считают, что
в интересах государственных дел чрезвычайной важности было бы полезно, если
бы Татьяна Никитична Лунина стала женой Андрея Арсениевича Лучникова,
законной супругой или другом, это на ваше усмотрение, но обязательно его
неотлучным спутником.
Монолог закончился, и в кабинете воцарилась странная атмосфера какой-то
расплывчатости, произошла как бы утечка кислорода, во всяком случае,
произведено было несколько странных движений: начспец, например, встал и
открыл окно, хотя, разумеется, уличный шум только лишь мешал запрятанным его
магнитофонам, тов. Сергеев выпил сразу два стакана шипучки, причем второй
пил явно с каким-то отвращением, но допил до конца. Татьяна для чего-то
открыла сумку и стала в ней как бы что-то искать, на самом же деле просто
перебирала пузырьки, коробочки, деньги и ключи. Суп почему-то заглянул к ней
в сумочку, а потом стянул с шеи галстук и намотал его себе на левый кулак...
-- Мне еще поручено вам сообщить следующее, -- вроде бы совсем через
силу проговорил товарищ Сергеев. -- В любом случае, какое бы решение вы ни
приняли, Татьяна Никитична и Глеб, это нисколько не отразится на ваших
делах, на служебном положении или там на этих... ну... -- явно не без нотки
презрения, -- ... ну, на этих поездках за рубеж, словом, никакой неприязни у
нас к вам не возникнет. Это мне поручено вам передать, а мне лично поручено
быть чем-то вроде гаранта... -- Он снова как бы оборвал фразу, как бы не
справившись с эмоциями, впрочем, наблюдательный собеседник, безусловно,
заметил бы, что эмоциональные эти обрывы происходили всякий раз, когда все
уже было сказано.
В Тане этот наблюдатель проснулся задним числом к вечеру этого дня,
когда старалась вспомнить все детали, сейчас она ничего не замечала, а
только лишь смотрела на Глеба, который свободно и мощно прогуливался по
кабинету, с некоторой даже небрежностью помахивая сорванным галстуком. Она
вспомнила их первую встречу, когда он просто поразил ее, мощью, молодостью и
свободой движений. Он тренировался в секторе прыжков с шестом, а она
отрабатывала вираж на двухсотметровке и всякий раз, пробегая мимо, наклоняла
голову, как бы не замечая юного гиганта, как бы поглощенная виражом и
взмахами своих чудных летящих конечностей, пока он, наконец, не бросил свой
шест и не побежал с ней рядом, хохоча и заглядывая ей в лицо. Впервые за
долгие годы вспомнился этот вечер в Лужниках. Немудрено -- впервые за долгие
годы в движениях одутловатого Супа промелькнул прежний победоносный Глеб. В
любовных делах тот юноша был далек от рекордов, то ли весь выкладывался в
десяти своих видах, то ли опыта не хватало, но она ни на кого, кроме него,
тогда не смотрела, сама еще недостаточно "раскочегарилась", восхищалась им
безудержно, и, когда они шли рядом, сдержанно сияя друг на друга, все вокруг
останавливались -- ну и пара! -- и это был полный "отпад".
Он промелькнул на миг, тот юноша, будто бы готовый к бою, рожденный
победителем, и исчез, и снова посреди кабинета нелепо набычился ее нынешний
домашний Суп, сокрушительная секс-дробилка, одутловатый пьянчуга, трусоватый
спортивный чиновник, беспомощный и родной.
Набычившись, он постоял с минуту посреди кабинета, переводя взгляд с
начспеца на товарища Сергеева, а жену свою как бы не видя, выронил из кулака
галстук и, тяжело ступая, вышел из кабинета, неуклюжий и потный.
-- Я согласна, -- сказала Таня товарищу Сергееву. Старый сталинист
суженными глазами демонстрировал презрение: стратегия, мол, стратегией, а
белогвардейская, мол, койка для советской дивчины все равно помойка.
Сергеев строго кивнул, сел напротив и протянул Тане руку. Та весело
помахала ладошкой перед его носом. Если уж сука, то сука -- пусть видит,
какая она веселая, наглая и циничная сучка. Веселая и наглая -- ну и баба,
мол, перешагивает через трупы, вот ценный кадр.
-- Поздравляю, -- сказала она Сергееву.
-- С чем? -- спросил он.
-- С успешным началом операции. Для полного успеха не хватает теперь
только одной детали -- самого Лучникова. Ну, подавайте мне его, и я тут же
ринусь в бой.
-- Разве вы не знаете, где сейчас Андрей? -- осторожно спросил Сергеев.
-- Уже три дня ни слуху, ни духу, -- сказала Татьяна. -- А вы, Сергеев,
выходит, тоже не знаете?
Сергеев улыбнулся с привычной тонкостью "мы все знаем", но было
совершенно очевидно, что растерян.
-- Ай-я-яй, -- покачала головой Татьяна. -- Покололись, кажется?
Тут вдруг нервы у разведчика сдали, он даже сделал неопределенное
движение к телефону.
-- Я вас прошу, Татьяна, вы мне голову не морочьте, -- очень жестким на
этот раз тоном заговорил он. -- Вы не можете не знать, где находится ваш
любовник. Вы встречаетесь с ним ежедневно. Хотите, я назову все ваши адреса,
хотите я...
-- Снимочки, что ли, покажете? -- усмехнулась она. -- Выходит, все-таки
халтурите, Сергеев, если не знаете, где уже три дня сшивается редактор
"Курьера"...
-- Машина его возле вашего дома уже три дня, -- быстро сказал Сергеев.
-- А самого-то в ней нет, -- засмеялась Татьяна.
-- Номер в "Интуристе" он не сдал.
-- Но и не появляется там.
-- Беклемишеву дважды звонил.
-- Откуда? -- истерически завопила Татьяна. Сорвалась. Вскочила и
выдала обоим типам по первое число. Они ее утешали, Сергеев даже руки грел
-- теперь ведь уже своя, вот только подпись надо здесь поставить... Начспец
наливал в стаканчик виски, вновь -- после подписки -- преисполнился
отеческими чувствами. А сам Сергеев внутренне немыслимо трепетал -- что
теперь будет? Найдем, найдем, конечно же, найдем, где угодно найдем, но как
же это произошло такое невероятное -- на три дня упустили из виду!!!
Это был то ли Волгоградский проспект, то ли шоссе Энтузиастов, то ли
Севастопольский бульвар, то ли Профсоюзная. -- нечто широченное, с
одинаковыми домами по обе стороны, в красной окантовке огромных лозунгов, с
агитационными клумбами, увенчанными могучими символами, склепанными и
сваренными хоть и наспех, но из нержавеющего металла, -- серп, молот, звезда
с пятью лучами, -- с ракетами и с гигантскими лицами Ильичей, взирающими из
самых неожиданных мест на трех бредущих в пятом часу утра по этой магистрали
похмельных персон.
Лучников обнимал за зябкие плечики Лору Лерову, одну из тех увядающих
"букетиков", что украшали недавний праздник "Курьера". Десяток лет назад --
звезда Москвы, манекенщица Министерства легкой промышленности, поочередная
любовница дюжины гениев, сейчас явно выходила в тираж. Все на ней было еще
самое последнее, широкое, парижское, лиловатое, но приходило это лиловатое к
ней уже не от бескорыстных московских гениев, а от каких-то сомнительных
музыкантов, подозрительных художников, короче говоря, от молодчиков фарцы и
сыска, а потому и носило какой-то отпечаток сомнительности.
Она плакала, клонясь к лучниковской груди, чуть заваливаясь, ее била
похмельная дрожь -- еще более явный признак заката. Раньше, после ночи
греха, Лора Лерова только бойко всполаскивалась, подмазывалась,
подтягивалась и с ходу устремлялась к новым боям. Сейчас душа ее явно алкала
какого-нибудь пойла, пусть даже гнусного, портвейного.
-- У меня уже все уехали, -- плакала она, размазывая свою парфюмерию по
небритым щекам Лучникова. -- Ирка в Париже, у нее там "бутик"... Алка за
богатого бразильца вышла замуж... Ленка у Теда Лапидуса работает в
Нью-Йорке... Вера, и та в Лондоне, хоть и скромная машинисточка, но
счастлива, посвятила свою жизнь Льву, а ведь он больше любил меня, и я... ты
знаешь. Андрей... я могла бы посвятить ему свою жизнь, если бы не тот
проклятый серб... Все, все, все уехали... Лев, Оскар, Эрнест, Юра, Дима,
все, все... все мои мальчики... не поверишь, просто иногда некому
позвонить... в слякоти мерзкой сижу в Москве... никто меня уже и на Пицунду
не приглашает... только жулье заезжает на пистон... все уехали, все уехали,
все уехали...
Лучников сжимал ее плечики и иногда вытирал мокрое опухшее лицо бывшей
красавицы носовым платком, который потом комкал и совал в карман
болтающегося пиджака. За три дня московского свинства он так похудел, что
пиджак болтался теперь на нем, словно на вешалке. Жалость к заблудшим
московским душам, от которых он и себя не отделял, терзала его. Он очень
нравился себе таким -- худым и исполненным жалости.
Дружище его Виталий Гангут, напротив, как-то весь опух, округлился,
налился мрачной презрительной спесью. Он, видимо, не нравился себе я
таком состоянии, а потому ему не нравился и весь мир. На предрассветном
социалистическом проспекте не видно было ни души, только пощелкивали
бесчисленные флаги, флажки и флажищи.
-- Не плачь, Лорка. -- говорил Лучников. -- Мы тебя скоро замуж отдадим
за богача, за итальянского коммуниста. Я тебе шмоток пришлю целый ящик.
Гангут шел на несколько шагов впереди, подняв воротник и нахлобучив на
уши "федору", выражая спиной полное презрение и к страдалице и к утешителю.
-- Ах, Андрюша, возьми меня на Остров, -- заплакала еще пуще Лора. --
Мне страшно. Я боюсь Америки и Франции! На Острове хотя бы русские живут.
Возьми бедную пьянчужку на Остров, я там вылечусь и маргаритствовать не
буду...
-- Возьму, возьму, -- утешал ее Лучников. -- Ты наша жертва, Лорка. Мы
из тебя всю твою красоту высосали, но мы тебя на помойку не выбросим, мы
тебя...
-- Ты лучше спроси у нее, сколько она башлей из Вахтанга Чарквиани
высосала, -- сказал Гангут не оборачиваясь. -- Жертва! Сколько генов она
сама высосала из нашего поколения!
-- Скот! -- вскричала Лора.
-- Скот, -- подтвердил Лучников. -- Витася -- скот, ему никого не
жалко. Распущенный и наглый киногений. Пусть гниет в своем Голливуде, а мы
будем друг друга жалеть и спасать.
-- А ты Остров свой скоро товарищам подаришь, ублюдок, -- ворчал
Гангут. -- Квислинг, дерьмо, идите вы все в жопу...
Вдруг он остановился и показал на небольшую группу людей, стоящих в
