за неточности, допущенные ими ранее в их прежних публикациях на эту тему,
и наперебой сообщали о наблюдениях, подтверждающих самые разнообразные
следствия эффекта, предсказанного доктором Манохиным. Запущенный в начале
ноября "Эол" сделал свое дело.
Ничуть не отставая от них, Семен Бирюлин, используя данные нашего
"Луча", подтверждал мои "кладбища" в миллиметровых волнах и теоретически
предсказывал, как это будет выглядеть в субмиллиметровых. И Карпентер тут
же подтверждал, что в субмиллиметровых все выглядит именно так. И еще
большая методологическая статья Де-Прагеса... и еще два письма каких-то
незнакомых китайцев...
Удивительно, но все это оставило меня совершенно равнодушным. Как
будто я не имею и никогда не имел ко всему этому никакого отношения. Как
будто никогда я не мучился угрызениями совести, стыдом, ужасом публичного
позора, как будто не пошел в свое время в дикую, унизительную и странную
службу ради того фактически, чтобы полистать такой вот выпуск "Астрофизикл
джорнэл" или хотя бы "Астрономикл лэттэрз".
Столько раз представлял себе, что буду листать его жадно, впиваясь
глазами и упиваясь злорадным облегчением и утоленной гордыней, а теперь
вот листал его равнодушно, совершенно безразлично и думал более о том, что
вот пуговица у меня на манжете оторвалась и ускользнула в рукомойник и
теперь вот придется идти по такому дождю со снегом ради одной пуговицы в
"Галантерею"...
И когда я поднял глаза на Агасфера Лукича, я обнаружил, что банкетное
сияние в лице его значительно потускнело. "Что же это вы, голуба моя?" - с
обидой и упреком произнес он и тут же сделал мне выговор.
Известно ли мне, сколько и каких усилий пришлось потратить ему,
Агасферу Лукичу, чтобы подвигнуть известное лицо на выполнение этого моего
научно-исследовательского каприза? Известно ли мне, какого неестественного
напряжения стоило известному лицу сначала понять поставленную задачу, а
потом разобраться во всех деталях этой моей совершенно чуждой и
неинтересной ему механики? Сколько упреков было обрушено, сколько досады
было вымещено, - вообще сколько времени было потрачено, драгоценного,
невосполнимого времени известного лица? И наконец, известно ли мне, как
близко, на какой последний волосок пришлось подойти известному лицу к той
границе, за которой начинается абсолютное небытие, - и все для чего? Для
того только, чтобы овеществить, сделать реальностью замысловатый бред,
излившийся с кончика шкодливого пера капризного, избалованного
теоретика!..
Большею частию все это было мне неизвестно, поскольку ни во что это
меня не посвящали, так что я оставался вполне равнодушен под градом его
упреков и диатриб. Оказывается, я уже основательно забыл, с чего началась
эта моя история. Все былые чувства мои увяли, горечь выветрилась, а яд
высох, как говаривал сэр Редьярд Киплинг. Гигантский груз новых
впечатлений, нового знания и новой ответственности буквально выдавил,
вытеснил, выпарил из меня прежнего С. Манохина с его маленькими амбициями,
детскими капризами и совершенно микроскопическими вожделениями. В
сущности, я давно перестал быть С. Манохиным. Я был теперь мелким лемуром
в безотказном услужении у непостижимого чудовища, только в отличие от
фаустовских лемуров я сохранял способность сознавать и все еще пытался
разобраться в происходящем, упростить его до такой степени, чтобы
оказаться способным его понять и, следовательно, - хоррибле дикту! -
влиять на него...
Агасфер Лукич, конечно же, разобрался во всех этих моих мыслях и тут
же направил огонь своих репримандов на другой фланг. Оказывается, уже
довольно давно я вызываю у него определенное беспокойство. Я плохо ем. Я
почти не улыбаюсь. Я перестал шутить. Опыт с женщиной, который Агасфер
Лукич произвел, имея в виду мое духовное и физическое здоровье, окончился
скорее неудовлетворительно...
Ему, Агасферу Лукичу, совершенно понятна причина этого духовного и
физического увядания. Я потерял ориентировку. Я утратил представление о
конечных целях. И все это потому, что с самого начала, вот уже много
месяцев, я пребываю в состоянии хронического недоумения по поводу того
мира, который окружил меня.
Сначала я (впопыхах и сгоряча) вообразил себе, будто оказался
секретарем, мажордомом и лакеем Антихриста, явившегося наконец на Землю с
тем, чтобы подготовить процедуру, известную в источниках под названием
Страшный Суд. Эта безумная при всей своей примитивности идея заметно
травмировала мою психику закоренелого атеиста, потому что продралась в мое
сознание в результате свирепого сражения между всей совокупностью
благоприобретенных материалистических представлений, с одной стороны, и
железной логикой наблюдения - с другой. Это было время, когда мое душевное
здоровье находилось под самой серьезной угрозой, ибо нельзя
последовательному материалисту надолго погружаться в мир объективного
идеализма безнаказанно.
К счастью, дальнейшее накопление наблюдаемых данных (скажем,
появление в доме таких перлов мироздания, как Марек Парасюхин, участковый
Спиртов-Водкин и неописуемая Селена Благая) благополучно разрушили
первоначальную апокалиптическую гипотезу. Рассудок мой был спасен, однако
ненадолго.
Новая гипотеза сформировалась. Известное лицо из совершенно
мифического Антихриста трансформировалось в некоего Космократа,
фантастически могущественного, фантастически вездесущего, фантастически
надчеловеческого - вообще фантастического, но при этом фантастического
научно. Сей Космократ обрушил свое внимание на Землю, имея целью
произвести над человечеством некий грандиозный, сами понимаете,
эксперимент, суть коего для современного землянина принципиально, сами
понимаете, непостижима. И вот собирает он здесь, в этой квартире без
номера, людей и людишек, одержимых самыми конкретными идеями, как
наилучшим образом ущемить, ущучить, уязвить несчастное человечество.
Зачем? А затем, чтобы Космократ в дальнейшем дал бы им всем волю, а сам
наблюдал бы интересующие его реакции человечества на все эти ущемления,
ущучивания и уязвления.
Именно это мучительное видение несчастного человечества, поверженного
на гноище неописуемых страданий, подвергаемого беспощадным и равнодушным
вивисекциям, и привело меня сейчас на грань отчаяния и безнадежности, за
которыми вновь встает призрак безумия.
Ибо, несмотря ни на что, я все-таки люблю человечество. Несмотря на
тупое стремление к самоистреблению этой огромной массы людей. Несмотря на
тупое стремление этой массы людей получить самые низменные удовольствия
ценою самых высоких наслаждений духа. Несмотря на потоки глупостей,
подлостей, мерзостей, предательств, преступлений, уже тысячелетиями
порождаемых и извергаемых из себя и на себя этой огромной массой людей. И
несмотря, наконец, на совершенную несоизмеримость моей отдельно взятой
личности с этим грандиозным явлением природы, частицей которого я,
несмотря ни на что, остаюсь.
Любовь, как известно, зла. Она порождает удивительные намерения и
провоцирует любящего на поступки противоестественные и благородные,
благородные до неестественности, до извращенности даже. Если здесь вообще
можно говорить о логике, то она у меня такова: раз уж Космократу так
приспичило произвести гигантский эксперимент над миллионами, так, может
быть, ему будет благоугодно устроиться таким образом, чтобы совершить
миллионы экспериментов над одним? Ведь с научной точки зрения это одно и
то же, то есть с научной точки зрения две эти ситуации инвариантны. Дело
лишь за искусством экспериментатора, а в нем сомневаться не приходится.
Что же касается подопытного материала, то вот он, здесь, перед вами!
Глядите и приступайте!
Глядя на меня с жалостью и брезгливым восхищением, Агасфер Лукич
всплескивал короткими лапками и повторял: "Какое нелепое простодушие!
Какое благородное убожество! Какая несусветная и неуместная
мизинтерпретация великого образца! Стыд! Изуверство! Какое беспомощное
изуверство!.."
Признаюсь, ему-таки удалось расшевелить меня. Это было крайне
неприятно - ощущать себя просматриваемым насквозь, да еще глазом бывалого
микропсихолога. И в то псе время я испытывал определенное облегчение
человека, болезнь которого наконец названа и признана пусть тяжелой,
стыдной, неприличной, но излечимой. Я искал слова, чтобы достойно
ответить, и слышал уже энергические и раздраженные толчки пульса в висках,
уже просыпалась во мне целительная злоба, однако нужные слова найти я не
сумел, и Агасфер Лукич продолжал.
Откуда у меня эта презумпция зла? Откуда это навязчивое стремление
громоздить ужасы на ужасы, страдания на страдания? Что это за инфантильный
мазохизм? Разумеется, он, Агасфер Лукич, понимает, откуда у меня все это.
Но ведь я же все-таки научный работник, сама профессия моя, сама моя
идеология обязывают, казалось бы, смотреть широко, анализировать
добросовестно и с особенной настороженностью относиться к тому, что лежит
на поверхности и доступно любому полуграмотному идиоту.
По складу ума своего я не способен воздерживаться от построения
гипотез относительно всего, что окружает меня. Я не люблю без гипотез, я
не умею без них. Ради бога! Но если уж повело меня строить гипотезы, зачем
же сразу строить такие ужасные, что меня же самого норовят свести с ума?
Почему не предположить что-нибудь благое, приятное, радующее душу?
Почему бы не предположить, например, что известное лицо, вконец
отчаявшись затопить Вселенную добром, решило по крайней мере избавить ее
от зла? Как мне это понравится: собрать в квартиру без номера всех
наиболее омерзительных, безапелляционных, неисправимых и настырных
носителей разнообразного зла, а собравши, - утопить в Тускарорской
впадине? "Всех утопить!" Фауст. Пушкин.
Я ни в коем случае не должен воображать, будто эта гипотеза хоть в
какой-то мере соответствует истинному положению вещей.. По рангу своему,
по своей глубине она столь же убога, как и первые две. Но неужели я не
вижу за ней по крайней мере одного преимущества - преимущества оптимизма?
Нетрудно догадаться, что именно помешало мне предпочесть оптимизм
всем этим гипотезам барахтанья в тоскливом болоте апокалиптических и
псевдонаучных ужасов. Разумеется, уже сам внешний вид известного лица
никак не способствует приступам сколько-нибудь радужных чувств. Его
неприятная метаестественность. Его грубость. Его брезгливость ко мне
подобным. Его истерики. Наконец, его манера таращить глаза, каковая манера
даже Агасфера Лукича приводит в рефлекторное содрогание...
Все это так. Но за всем тем не мог же я не заметить его постоянной
изнуряющей занятости. Его метаний. Его измученного, но неутолимого
любопытства. Не мог же я не заметить на этих изуродованных плечах
невидимого мне, непонятного, но явно тяжкого креста. Этой его
забывчивости, этих странных его оговорок и невнятных распоряжений... Да в
силах ли я понять, что это такое: пребывать сразу во всех восьмидесяти с
гаком измерениях нашего пространства, во всех четырнадцати параллельных
мирах, во всех девяти извергателях судеб!..
Да в силах ли я понять, каково это: вернуться туда, где тебя помнят,
чтут и восхваляют, и выяснить вдруг, что при всем том тебя не узнают!
Никто. Никаким образом. Никогда. Не узнают до такой степени, что даже
принимают за кого-то совсем и чрезвычайно другого. За того, кто презираем
