Муджжа замолчал. Он задыхался, борода его продолжала шевелиться,
будто он еще говорил что-то, и клянусь, он улыбался, не отрывая жадного
взгляда от окаменевшего лица Агасфера Лукича. А тот медленно проговорил
все тем же страшным, кусающим душу, голосом:
- Ты просто чувствуешь приближение смерти, Муджжа. Перед самой
смертью люди часто говорят то, что думают, им нечего больше скрывать и
незачем больше томиться. Я вижу, ты сам веришь тому, что говоришь, и
трижды заверяю я тебя, Муджжа: не было этого, не било этого, не было.
Тогда Муджжа засмеялся.
- Записочку! - проговорил он, захлебываясь смехом и пеной. -
Записочку вспомни, Раххаль! - хохотал он, задыхаясь и всхлипывая, тряся
отвислыми грудями и огромным брюхом. - Вспомни записочку, которую передали
тебе накануне битвы... Ты помнишь ее, я вижу, что ты не забыл! Так слушай
меня и никому не говори потом, что ты не слышал! Твоя Саджах нацарапала
эту записочку, сидя на могучем суку моего человека. Ты знаешь его - это
Бара ибн-Малик, горячий и бешеный, как хавазинский жеребец, вскормленный
жареной свининой, искусный добиваться от женщин всего, что ему нужно. А
нужно ему было тогда, чтобы дьявол Раххаль, терзаемый похотью, покинул
войско Мусейлимы на чаше верных весов!
И сейчас же, без всякой паузы:
- Ты позволил себе недозволенное, - произнес Нахар ибн-Унфува по
прозвищу Раххаль. - Ты должен быть строго наказан.
"Милиция!" - ужасно взвизгнул у меня над ухом Матвей Матвеевич. Он
понял, что сейчас произойдет. Мы все поняли, что сейчас произойдет. И уж,
конечно, Муджжа ибн-Мурара понял, что сейчас произойдет. Рука его нырнула
во тьму треугольного проема и сейчас же вернулась с широким иззубренным
мечом, но Раххаль шагнул вперед, мелькнуло на мгновение длинное узкое
лезвие, раздался странный чмокающий звук, широкое черное лицо над
испачканной бородой враз осунулось и стало серым... храп раздался,
наподобие лошадиного, и страшный плеск жидкости, свободно падающей на
линолеум.
Тут я, видимо, на некоторое время вырубился.
Вся прихожая была залита. Ужасно кричал Матвей Матвеевич. "Милиция! -
кричал он. - Милиция!" Уткнувшись головой в зеркало, неудержимо блевал
Марек Парасюхин... А Агасфер Лукич, фарфорово-белый, совершая выпачканными
лапками выталкивающие жесты, бормотал нам успокаивающе:
- Тише, тише, граждане! Ничего страшного, все будет путем. Идите,
идите, я тут все сам приберу...
Exit Муджжа ибн-Мурара, наместник йемамский.
26. Вся эта история завязалась тринадцать с половиной веков назад...
ДНЕВНИК. 20 ИЮЛЯ, 13 ЧАСОВ
Мы остались без Мишеля.
За ним приехал отец из Новосергиевки. Всю ночь гнал на машине, как
сумасшедший. Была очень тяжелая сцена. Мишель, конечно, уезжать
отказывался, но отец сказал ему, что мать лежит в тяжелом приступе
(начиталась газет, наслушалась слухов, в Новосергиевке ходят ужасающие
слухи), и Мишель ее просто убьет, если не приедет тотчас же. Огромный
седоголовый красавец, а глаза тоскливые, губы трясутся, руки трясутся, - я
не стал на это смотреть, ушел подобру-поздорову.
Конечно, Мишель сдался. И я бы сдался. Любой в таком положении сдался
бы. Тем более что у нас здесь ничего страшного не происходит, толпа
основательно подрассосалась - надоело, опять же и обедать пора. Ребята из
патруля уже не стоят цепочкой, а столпились у крыльца и покуривают. Только
милиция по-прежнему на своем посту, но смотрит уже явно не так угрюмо, как
раньше.
Мишель демонстративно не взял с собой ничего. Он объявил, что через
два дня снова будет здесь.
Без Мишеля тускло.
20 ИЮЛЯ, 15 ЧАСОВ
Плохо дело.
В два часа в дверь позвонили. Это явился Первый и с ним еще какой-то
деятель в элегантнейшем костюме и фотохромных очках. Я им открыл. Точно
помню, что уже тогда подумал: "Плохо дело", - хотя еще не понимал, что
именно плохо и почему.
Первый поздоровался, представился и сказал, что хочет видеть Г.А. Я
повел их под перекрестными взглядами жалких остатков нашего гарнизона,
сбежавшегося на дверные звонки. На лестнице Первый изволил пошутить: "Ну
как вы тут, осажденные? Крыс уже всех подъели?" Мне было не до шуток.
Я запустил их в кабинет Г.А. и остался сидеть в приемной. Девочки и
Аскольд посидели со мной немного, а потом разошлись по своим делам. Все
они были настроены совершенно оптимистично. Логика: раз уж сам Первый
нанес визит, значит, все будет ОК.
Из кабинета не доносилось ни звука. Я ждал. И чем дольше я ждал, тем
яснее мне становилось, что ничего хорошего ожидать не приходится. Раз уж
сам Первый в такое время и в такой ситуации наносит визит Г.А. это может
означать только одно: дорогой Георгий Анатольевич, мы вас высоко ценим и
глубоко уважаем, однако вы должны понять нас правильно... демократия...
позиция первичных партийных организаций... наробраз... комсомол...
невозможно, да и неверно было бы идти против воли всего города, выраженной
настолько определенно... разумеется, мы учтем все ваши соображения, они
представляют большую ценность, мы тщательно изучим их при формировании
долгосрочной политики в будущем, но сегодня, сейчас... и не обращайте
внимания на выпады экстремистов... культура дискуссий у нас пока еще
далека от совершенства, и вы погорячились, и они вот теперь горячатся...
но все мы ни на минуту не забываем, что вы - гордость нашего города, всего
края, всего Союза, наконец!..
Все это я представлял себе так ясно, как будто слышал своими ушами.
(А может быть, я действительно все это слышал? Только не ушами. Со мной и
раньше такое бывало, когда доводили меня до крайности.)
Когда они вышли от Г.А., я еще владел собой. Пока пожимались руки и
происходил обмен прощальными любезностями, я все еще сдерживался. (Лицо у
Г.А. было такое, что я только разок глянул на него и больше уж не
смотрел.) И я еще сдерживался, пока вел их по главному коридору, вывел на
лестничную площадку и вот тут сдерживаться перестал. (Г.А. с нами уже не
было, он вернулся к себе.)
К сожалению, - а может быть, к счастью, - я плохо помню, что я им
говорил. И спросить не у кого - ни одного из наших поблизости не
оказалось. Допускаю, что я назвал их предателями. Вы предали его, сказал
я. Он так на вас надеялся, он до последней минуты на вас надеялся, ему в
этом городе больше ни на кого не оставалось надеяться, а вы его предали,
(Щеголь в фотохромных очках, кажется, пытался остановить меня: "Не
забывай, с кем ты разговариваешь!" И я тогда сказал ему: "Молчите и
слушайте!") Может быть, вы вообразили себе, что ваши комплименты и все
ваши красивые слова что-нибудь для него значат? Да не нужны ему ни ваши
комплименты, ни ваши фальшивые похвалы. Ему нужна была ваша поддержка!..
И еще что-то в этом роде, совсем не помню. А помню, как он прервал
меня и спросил с искренним удивлением: "Так ты что же - веришь во все эти
его фантазии?" "Нет, - сказал я честно. - К сожалению, нет. Умишка у меня
не хватает в это поверить. Но я одно знаю: пусть это фантазии, пусть это
он даже ошибается, но его ошибка в сто раз грандиознее и выше, чем все
ваши правильные решения. И в сто раз нужнее всем нам".
Они обошли меня с двух сторон и стали спускаться по лестнице, а я
говорил им вслед. А может быть, и не говорил, может быть, только думал. Вы
сейчас послали его на крест. Вы замарали свою совесть на всю свою
оставшуюся жизнь. Наступит время, и вы волосы будете на себе рвать,
вспоминая этот день, - как вы оставили его одного в кабинете,
раздавленного и одинокого, а сами нырнули в эту толпу, где все вам
подхалимски улыбаются и молодцевато отдают честь...
И с лютым наслаждением ловил я токи растерянности, недоумения и
недовольства собой, исходящие от их прямых спин и аккуратных вороных
затылков,
20 ИЮЛЯ, ПОЛОВИНА ШЕСТОГО ВЕЧЕРА
Подуспокоив нервы, отправился к Г.А. посмотреть, как он там. Все наши
уже сидели у него. Серафима Петровна принесла плюшки. Мы пили чай и
молчали, Иришка как-то странно на меня посматривала, а Зойка все время
подкладывала мне плюшки. Видимо, они все-таки слышали, как я орал на
Первого. А может быть, ничего они не слышали, а просто вид у меня был
недостаточно успокоенный.
Потом Г.А. посмотрел на часы и включил телевизор. Оказывается, голова
наш Петр Викторович вознамерился сегодня, на неделю раньше срока,
выступить с ежемесячным обращением к своему городу.
Обычная двадцатиминутная речь. Как всегда жовиален, прост, округл,
хитроват и задушевен. Наши немалые достижения и главным образом наши
недоделки, недостатки и недодумки. Средства освоены, с одной стороны,
сроки не выдерживаются, с другой стороны; приток валюты, с одной стороны,
отток квалифицированной рабочей силы, с другой стороны; не умеем еще как
следует работать, с одной стороны, отдыхать совершенно разучились, с
другой стороны...
И только в самом конце, без особого нажима, как о делах, всем хорошо
известных, а потому не требующих никаких специальных пояснений, - сначала
о работе санэпидслужбы города (недостаточный надзор за очистными
сооружениями, успешная ликвидация сезонной эпизоотии у сусликов), и только
потом, наконец: "В окрестностях города у нас уже который год регулярно
возникает нездоровая в гигиеническом отношении обстановка, особенно на
десятом километре, в излучине Ташлицы. Не могу сказать, что мы ничего не
предпринимали. Уговаривали, предупреждали, вели разъяснительную работу. К
сожалению, безуспешно. Васька, понимаете ли, слушает, но по-прежнему ест.
Все необходимые меры мы уже давно подготовили. Упрекнуть нас ни в чем
нельзя, разве что в излишней неторопливости, которая происходила от нашей
излишней, может быть, терпимости. Могу сообщить, что сегодня нами сделано
последнее и окончательное предупреждение. Всякому терпению приходит конец,
и у нашего города терпения больше нет". И снова - об осушении Ереминского
болота, о мерах против бродячих животных, еще минуты две жовиальности и
простодушия и: "До следующей встречи, спасибо за внимание".
Вот так. Спасибо тебе, Петр Викторович. "На мэра, надейся, но и сам
не плошай... Кто за доброе дело, тот мой союзник".
Г.А. выключил телевизор. На нас он не глядел, и мне подумалось, что
ему стыдно сейчас глядеть на нас, своих учеников. За все человечество
перед нами стыдно. Мне, во всяком случае, было стыдно, и я старался ни на
кого не глядеть - только на Г.А., да и то исподлобья.
Тут Г.А. пододвинул к себе телефон и набрал номер. На экранчике
появился Михайла Тарасович, вяловатый и безмятежный. Вид у него был такой,
словно его грубо оторвали от заслуженного отдыха. Впрочем, обнаружив, кто
его беспокоит, он очень натурально обрадовался, приветствовал Г.А. шумно и
многословно и тут же принялся с добродушной укоризной высказывать свое
мнение по поводу вчерашней статьи.
Г.А. прервал его немедленно. Что же это такое? Значит, завтра
все-таки акция? Михайла Тарасович подувял и со вздохом развел руки: что
поделаешь, такова жизнь. Г.А. сказал очень резко: "Как же вам не стыдно?
Вы же обещали!" Михайла Тарасович перестал улыбаться и сказал заносчиво:
"Что это я вам обещал? Ничего я вам не обещал!"
Г.А.: Стыдно, Кроманов. Стыдно! Перед людьми за вас стыдно! А что
будет, если я расскажу всем о нашей договоренности?
М.Т.: О какой еще такой договоренности? Не было никакой
договоренности... Вы, Георгий Анатольевич, говорите, да не
