потеряла руку и получила двенадцать боевых ранений. Шурхабиль, сын
Масламы, перед боем призвавший войско сражаться за своих жен и за свою
честь - о вере он упомянуть забыл, - так вот Шурхабиль задохнулся насмерть
под грудой зарубленных и заколотых им врагов. Упомянутый выше "бешеный и
горячий" Бара ибн-Малик при взятии харама остервенел до такой степени, что
приказал своим воинам перебросить себя через стену харама - там,
окруженный воющей толпой йемамцев, он, как безумный, пробился к воротам,
впустил внутрь харама свой отряд, после чего снова запер ворота, а ключ
зашвырнул в пространство...
В этих сражениях полегло десять тысяч йемамцев. Как военная сила
Бену-Ханифа перестали существовать. Но и потери мусульман были ужасны:
список одних только знатных, погибших на поле боя, достигает тысячи
двухсот человек.
Муджжа ибн-Мурара исправно разыгрывал свою роль. Изможденный и
несчастный, лязгая кандалами, подталкиваемый в спину ножнами жестоких
конвойных, он бродил по полям битв, опознавая тела наиболее известных
врагов Халида. Он опознал труп Мухаккима, командира гвардейского полка
Масламы. Он опознал труп самого Масламы и опознал труп сына Масламы -
Шурхабиля. И конечно же, он опознал труп Раххаля, так что весть о гибели
дьявола сразу же широко распространилась по всей Йемаме.
Над телом Масламы, малорослого, желтого, тупоносого человечка, между
Муджжой и Халидом при стечении свидетелей произошел следующий диалог:
- Вот это и есть главный враг ислама, - объявил Муджжа. - Теперь вы
избавились от него.
- Быть того не может! - с хорошо разыгранным изумлением воскликнул
Халид. - Неужели этот облезлый привел вас туда, куда он вас привел?
- Да, именно так оно и случилось, Халид, - сказал Муджжа сокрушенно.
Но тут же гордо выпрямился и произнес на всю округу: - Однако клянусь
богом, не радуйся слишком рано. Пока против тебя вышли только передовые
застрельщики из самых торопливых, по-настоящему опытные жнут тебя в
крепостях, и с ними тебе непросто будет справиться.
И действительно, когда Халид подступил к Хаджру, он увидел на стенах
его огромную массу воинов в сверкающих доспехах - весьма внушительное и
грозное зрелище. На самом же деле это все были женщины да подростки,
настоящих воинов в стенах столицы почти не осталось.
Халид картинно задумался, а затем, повернувшись к советникам,
вопросил: "Что скажете, почтенные?" Почтенные тут же высказались в том
смысле, что, мол, хватит проливать кровь и надлежит немедленно предложить
противнику условия капитуляции, а именно: желтое и белое (золото и
серебро) - все, какое есть; кольчуги и кони - все, какие есть; а от
пленных - только половину.
Переговоры начались. Муджжа выступил делегатом от Халида, и все
закончилось даже легче, чем опасались в Хаджре. И, наконец, последняя
сцена.
Ворота крепости распахиваются, Халид входит в город, и очень скоро
обнаруживается, что там только женщины и дети. На рыночной площади, полной
народа, Халид в великолепной ярости топает ногами, хватается за саблю и
орет на Муджжу: "Ты обманул меня!", - а тот, изможденный, но гордый,
высоко поднимает голову и ответствует в том смысле, что да, обманул,
однако поступил так исключительно во имя и ради своего народа. Буря
восторгов. Все валятся ниц. Занавес.
О дальнейшей судьбе Муджжи ибн-Мурары известно немного. Он более или
менее благополучно правил Йемамой, обращенной в ислам, исправно платил
подати халифу и железной рукой подавлял беспорядки. Умер он как-то
странно. Существует версия, будто некий колдун заранее предсказал день и
час его смерти. И действительно, в назначенное время он был найден на
ковре в своих покоях зарезанным. Кто его зарезал и почему - осталось
тайной. Знающие люди связывали это убийство с претензиями Муджжи
возглавить поход мусульман на Египет.
27. Саджах.
О Саджах!
Саджах из Джезиры!
Груди твои...
Получив записку, Раххаль не размышлял и минуты. Записка была на
арамейском: "Любимый! Я жду тебя в Басре. Спеши, ибо ты можешь опоздать".
Четыре месяца он ждал этого зова и вот дождался. Даже не извинившись перед
Шурхабилем, он встал и вышел из шатра. Военный совет остался у него за
спиной. Он уже забыл о нем. Он распорядился вполголоса. Верблюдов
снаряжали целую вечность. Наконец доложили, что все готово, он принял из
рук Молчаливого Барса драгоценный кофр, обшитый свиной кожей, и сам
приторочил к седлу Белобрюхого.
Через десять минут Акраба, спящая армия и поле завтрашней битвы
остались у него за спиной. Он уже забыл о них. До Басры было тридцать
караванных переходов. Следовало пройти этот путь за десять суток или даже
быстрее. Это было в пределах возможного Под ними были лучшие дромадеры
Аравии, и всадники были лучшими в Аравии: двадцать бывших таридов, изгоев
без роду и племени, двадцать телохранителей, двадцать поэтов, двадцать
побратимов, преданных друг другу по последнего и почитающих его, Раххаля,
как самого бога. А может быть, как дьявола. Они никогда ни о чем не
спрашивали его, как никогда ни о чем не спрашивают тебя твои руки. Он
мельком тепло подумал об этих людях.
Он был безумен. Любовь старого человека производит обычно впечатление
несколько комическое. Этим летом Раххалю исполнилось шестьсот тридцать
четыре года. Любовное безумие старика не способно вызвать уже ни улыбки,
ни сочувствия. Оно вызывает только страх. Раххаль сейчас был неудержим,
ничто не могло его остановить. Ни войско, ни самум, ни землетрясение. Ни
даже море. Ни даже смерть. Так по крайней мере он ощущал себя. Он сам был
страшнее любого самума, землетрясения или смерти. Его снова назвали
"любимый", и он рисковал опоздать.
Саджах.
О Саджах!
Саджах Месопотамская!
Бедра твои...
(С непривычно и неприятно стесненным сердцем следил я украдкой за
Агасфером Лукичом, как он мечется по моей комнатушке, то и дело сшибая
плечом со стены развешанное оружие, с хрустом выкручивает себе пальцы, как
он то бросается к двери и замирает, упершись слабыми ручками в косяки, то
с размаху кидается в мое колченогое кресло у стола и колотит кулачками по
столешнице рядом с иззубренным йеменским мечом Муджжи ибн-Мурары,
маленький, нелепый, безобразный, - и говорит, говорит, говорит...)
Отряд стремительно мчался по пустыне, и шайки разбойных темимитов,
уже нацелившиеся было наброситься, в ужасе разворачивали коней и, словно
стаи вспугнутых уток, опрометью разлетались кто куда.
Басра.
Ее здесь нет уже. Был бой, персы отбросили ее, и она ушла на Хиру.
Точно ли на Хиру? Умирающий от ран танухид клянется богом своего племени:
ушла на Хиру, здорова, прекрасна, но не весела. Неужели опоздал? Неужели я
нужен был ей здесь, под Басрой? Проклятые персы!
Купцы каравана, попавшегося пол ноги, валятся ничком на раскаленный
песок, в мыслях своих расставшись уже и с желтым, и с белым, и с мягким, и
с сухим, и с жидким, и с самою жизнью впридачу. Некогда! Потом, братья,
потом! Вперед!
Хира.
Она была здесь. Еще дымятся развалины гарнизонной казармы, еще
причитают, исходя проклятьями, женщины на порогах своих глинобитных халуп,
вывернутых наизнанку, еще болтается веревка на поперечной балке, где она
распорядилась повесить ромейского попа, знаменитого зверскими своими
расправами над несторианами... Слава всем богам, удача сопутствовала ей
здесь, она разгромила ромеев и пошла на Алеппо... Куда? На Алеппо? Она
тоже обезумела. С толпой дикарей она одна идет на всю мощь ромеев!
Несомненно, это любовная тоска. Он понимает ее. Она готова сейчас грызть
железо, только потому, что любимого нет рядом с нею. Он вспоминает: лесная
прогалина над Гангом после любовных игр пары леопардов - словно табуны
диких жеребцов сутки напролет дрались там не на жизнь, а на смерть. Вот
что такое любовная тоска Саджах. А любимый слишком медлителен, он еле
ползет по бесконечным пескам... Коней! Где взять коней?
В двух переходах от Хиры он натыкается на кочевье безвестного
племени. Кони. Много коней. Но эти кочевники не понимают своего положения.
Им кажется, будто их много, и они могут сделать выгодный обмен. Тем хуже
для ник, потому что торговаться некогда. Это безвестное племя - оно
навсегда останется безвестным, больше о нем никто никогда не услышит. А мы
сохраним в сердцах наших брата Шарана, брата Серого и брата Хасана
Беззубого. Не хоронить! Некогда! Вперед!
Сиффин.
Она не дошла до Алеппо. Под Сиффином ее встретила бригада панцирной
кавалерии под командованием генерала Аммона и пресвитера Евпраксия. Они
убили ее. Им удалось взять ее живой, и вот здесь, на Бараньем Лбу,
пресвитер Евпраксий предал ее ужасной смерти как еретичку и лжепророчицу.
Саджах.
О Саджах!
Саджах, дочь танух и тамим!
Лоно твое...
Тысячи и тысячи женщин были у него, он никогда не был аскетом, он был
лакомка, он и сейчас не пройдет мимо сдобной булочки, несмотря на годы
свои и на свою невзрачную внешность. Почему же из этих тысяч всегда
глодала его душу, мучительно гложет сейчас и, видно, вечно будет глодать
память о ней одной? Почему эта любовь так болит? Ведь ее давно нет, она
была тринадцать веков назад! Почему же так мучительно ноет, ломит и саднит
она, словно мочка отрубленного уха в дурную погоду?
О Саджах.
Насмерть перепуганный сиффинец не только показал, по какой пороге
ушли ромеи, но и согласился быть проводником. Уже на третий день Раххаль
увидел дымы их костров. Дальше все было делом техники. На рассвете
четвертого дня они уже скакали назад. Рядом с Молчаливым Барсом,
перекинутый через спину подсменного жеребца, дергался и мычал ковровый
мешок, содержащий в себе пресвитера Евпраксия (взятого в полевом нужнике
со спущенными штанами).
На Бараньем Лбу в присутствии стонущих от ужаса свидетелей гибели
Саджах проделал Раххаль с пресвитером все то, что было проделано с
любимой. Разумеется, с необходимой поправкой на мужские статьи. Пресвитер
Евпраксий кричал, не переставая, все два часа. Раххаль не слышал его.
Чувства в нем отключились. Он только вспоминал.
Губы твои...
Глаза твои...
Что же все-таки произошло на самом деле с этой достопамятной
запиской? Может быть, следует поверить появившимся позднее слухам о том,
что записка была подложной, - умный враг состряпал ее для того, чтобы в
нужный момент заставить грозного дьявола бросить все и умчаться на север,
где никто не ждал его и где никому он не был нужен? Ведь и действительно,
если судить по всем действиям Саджах, она к тому времени уже напрочь
выбросила бывшего возлюбленного из головы и сердца и жила в свое
удовольствие - лихо, дерзко, кроваво. Ей и в голову не могло прийти, что
он спешит к ней, а потому и не было от нее к Раххалю ни связных, ни
гонцов, ни пересыльщиков. И только в любовном своем безумии способен был
объяснить хитрый, многоопытный, осторожный Раххаль поступки ее как
любовное безумие хитрой, многоопытной, осторожной воительницы.
Гипотеза о подложной записке долгое время утешала его. Из этой
гипотезы следовало, что она вовсе и не ждала его помощи, нисколько не
рассчитывала на него и в последние страшные минуты свои не искала сквозь
кровавый туман на горизонте блеска его сабель. И тогда можно было
проклинать злобного врага, подсунувшего ему эту фальшивку, только за то,
что фальшивка была подсунута слишком поздно. Ведь, получи ее Раххаль хотя
