тобою и вовсе недостоин узнавания!.. Проклятые годы. Что делают они с
нами!..
Да в силах ли понять я, каково это: быть о_г_р_а_н_н_ч_е_н_н_о
всемогущим? Когда умеешь все, но никак, никак, никак не можешь создать
аверс без реверса и правое без левого... Когда все, что ты умеешь, и
можешь, и создаешь доброго, - отягощено злом?.. В силах ли я понять, что
Вселенная слишком велика даже для него, а время все проходит, оно только
проходит - и для него, и сквозь него, и мимо него...
Агасфер Лукич разволновался. Я никогда не видел его таким прежде. Мне
показалось, что это был восторг самоуничижения. Я слушал его, затаив
дыхание, и тут, в самый патетический момент, грянул над нами знакомый
голос, исполненный знакомого раздраженного презрения:
- На кухне! Из четвертого котла утечка! Опять под хвостами
выкусываете?
25. Я не слышал звонка. Впрочем, никакого звонка, наверное, и не
было. Я проснулся оттого, что неподалеку бубнили голоса, и голоса эти
возвышались. Вначале я не понимал ни слова, я не сразу понял даже, кто это
бубнит у нас посреди ночи, - гортанно, яростно, с придыханиями, на
совершенно незнакомом языке.
Впрочем, довольно быстро я понял, что один из бубнящих - Агасфер
Лукич, а затем, как водится, начал разбирать и о чем они бубнят, сперва
общий смысл, затем отдельные слова. Ни общий смысл, ни отдельные слова, ни
в особенности все возвышающийся тон мне решительно не понравились, я
торопливо натянул штаны, снял со стены тяжелый шестопер и высунулся в
коридор.
В коридоре было темно и пусто, вся наша контора спала, но в прихожей
горел свет, и я увидел Агасфера Лукича, стоявшего профилем ко мне и, надо
думать, лицом к своему собеседнику. Собеседника не было видно за углом -
Агасфер Лукич, надо понимать, дальше порога его не пускал.
Надо было понимать также, что Агасфер Лукич прямо из постели: был он
в своем бежевом фланелевом белье со штрипками, памятном мне еще по
гостинице "Степной", из-под рубашки торчал угол черного шерстяного платка,
коим Агасфер Лукич оснащал на ночь поясницу в предчувствии приступающего
радикулита, он даже накладное ухо свое не нацепил, оставил в граненом
стакане с агар-агаром...
Невидимый мне визитер гортанно выкрикнул что-то насчет того, что
демонам зла и падения дана великая власть, но не дано им преграждать путь
ищущему милости Милостивого, ибо сказано: рабу не дано сражаться, его дело
- доить верблюдиц и подвязывать им вымя. В ответ на это странное сообщение
Агасфер Лукич уже совершенно для меня внятно произнес, почти пропел, явно
цитируя:
- "Свои пашни обороняйте, ищущему милости давайте убежище, дерзкого
прогоняйте". Почему ты не говоришь мне этих слов, Муджжа ибн-Мурара? Или
твой нечистый не поворачивается повторять за тем, кого ты предал?
Я вышел в прихожую и встал рядом с ним, держа шестопер на виду.
Теперь я видел абитуриента. Это был грузный, я бы сказал даже, жирный
старик в синих шелковых шароварах, спадающих на расшитые золотом
крючконосые туфли. Шаровары еле держались у него на бедрах, низко свисал
огромный, поросший седым волосом живот с утонувшим пупом, по-женски висели
жирные волосатые груди, лоснились округлые потные плечи, а свежевыбритая
круглая голова была измазана сажей, и следы сажи были у него по всему телу
полосами от пальцев, и лицо его, черное от солнца, тоже было в саже, и
белая растрепанная борода была захватана грязными руками, а черные глазки
с кровавыми белками бегали из стороны в сторону, как бы не зная, на чем
остановиться.
Двери на лестничную площадку не было. Зиял вместо нее огромный
треугольный проем, и из этого проема высовывался на линолеум нашей
прихожей угол роскошного цветастого ковра (совершенно так же, как давеча
вместе с Бальдуром Длинноносым ввалился в прихожую огромный сугроб
ноздреватого оттепельного снега). Абитуриент стоял на своем ковре. То ли
дальше не пускал его Агасфер Лукич, то ли сам он боялся ступить на гладкий
блестящий зеленый линолеум.
- Демон зла и падения Абу-Сумама! - после некоторого молчания
возгласил абитуриент. - Снова и снова заклинаю тебя: перед тобой смертный,
который нужен Рахману!
- Муджжа ибн-Мурара, - явно пародируя, ответствовал Агасфер Лукич. -
Ничтожнейший из смертных, предавший учителя и благодетеля племени своего
Масламу Йемамского, снова и снова отвечаю тебе: ты не нужен Рахману!
Муджжа ибн-Мурара непроизвольно облизнул пересохшие губы и, словно бы
ожидая подсказки, оглянулся через жирное плечо в темноту треугольного
проема.
Мрак там, надо сказать, не был совершенно непроницаемым. Какой-то
красноватый огонь тлел там - то ли костер, то ли жаровня, - и колебались
на сквозняке огоньки светильников, и отсвечивало что-то металлическим
блеском, - вроде бы развешанное по невидимым стенам оружие. И в этом
неверном свете чудилось мне некое белесое лицо с черными, исполненными
ужаса провалами на месте глаз и рта.
- Я свидетельствую: ты лжешь, Абу-Сумама! - прохрипел толстяк, не
получивший из тьмы никакого подкрепления. - Я нужен Рахману! Если он
захочет, я залью кровью Египет во имя его!
- Он не захочет, - равнодушно сказал Агасфер Лукич. - И Омар ибн
ал-Хаттаб обойдется без тебя. Он заберет Египет мечом Амра. И без
особенной крови, между прочим...
- Омар ибн ал-Хаттаб - жалкий пес и выскочка! - взвизгнул толстяк. -
Он стал халифом только потому, что Пророк по упущению Рахмана остановил
благосклонный взгляд на его худосочной дочери! Клянусь темной ночью,
черным волком и горным козлом, кроме этой дочери, нет ничего у Омара ни в
прошлом, ни в настоящем, ни в будущем!
- Клянусь ночью мрачной и волком смелым, - отвечал Агасфер Лукич, - у
тебя, Муджжа, нет даже дочери, не говоря уже о сыновьях, ибо Рахман
справедлив. Уходи, ты не нужен Рахману.
Толстяк рванул себе бороду обеими руками. Глаза его выкатились.
- Я не прошу службы, - прохрипел он. - Я прошу милосердия... Я не
могу вернуться назад. Доподлинно стало мне известно, что не переживу я
этой ночи... Пусть Рахман оставит меня у ног своих!
- Нет тебе места у ног Рахмана, Муджжа ибн-Мурара, предатель. Иди к
салукам, если они примут тебя, ибо сказано: ближе нас есть у тебя семья -
извечно не сытый; пятнистый короткошерстый; и гривастая вонючая... Да
только не примут тебя салуки, и даже тариды тебя не примут - слишком ты
сделался стар и мирен, чтобы приводить кого-нибудь в трепет...
Я почти ничего не понимал из происходящего. Мне все время казалось,
что Агасфер Лукич терзает этого жирного старца из, так сказать,
педагогических соображений, что вот он сейчас поучит его уму-разуму, а
потом сделает вид, будто смягчился, и все же пропустит его пред светлые
очи. Однако довольно скоро я понял, что не пропустит. Ни за что. Никогда.
И как видно, толстый старый Муджжа тоже понял это. Выкаченные глаза
его сузились и остановились наконец, чтобы испепелить ненавистью.
- Лишенный стыда и позволивший называть себя именем Абу-Сумамы, -
просипел он, тяжело глядя в лицо Агасферу Лукичу. - Я узнал тебя. Я узнал
тебя по отрубленному уху, Нахар ибн-Унфува, прозванный Раххалем! Клянусь
самумом жарким и верблюдом безумным, я отрублю тебе сейчас второе ухо моим
йеменским клинком!
Короткопалая рука его судорожно зашарила у левого бедра, где ничего
сейчас не было, кроме шнурка полусвалившихся шаровар. Агасфер Лукич ничуть
не испугался.
- Клянусь пустым кувшином и высосанной костью, - сказал он с
усмешкой. - Ты никому не сможешь ничего отрубить, Муджжа ибн-Мурара. Здесь
тебе не Йемама, смотри, как бы тебе самому не отрубили последнее висящее.
Уходи вон, или я прикажу своим ифритам и джиннам вышвырнуть тебя, как
шелудивого, забравшегося в шатер.
Кто-то часто задышал у меня над ухом. Я оглянулся. Ифриты и джинны
были тут как тут. Вся бригада в полном составе. Тоже, наверное, проснулись
и сбежались на крики. Все были дезабилье, даже Селена Благая. Только Петр
Петрович Колпаков счел необходимым натянуть спортивный костюм с наклейкой
"Адидас".
Наверное, с точки зрения средневекового араба мы все являли собой
зрелище достаточно жуткое и уж, во всяком случае, фантастическое. Однако
Муджжа либо был не из трусливых, либо уже на все махнул рукою и пустился
во все тяжкие, не думая больше о спасении жизни, а лишь о спасении лица.
Он не удостоил нас даже беглого взгляда. Он смотрел только на Агасфера
Лукича, все сильнее сутулясь, все шире оттопыривая жирные руки, обильно
потея и тяжело дыша.
- Ты, Раххаль, - произнес он, захлебнувшись, - шелудивый бродяга и
бездомный пес. Ты смеешь называть меня предателем. Предавший самого
пророка Мухаммеда и перекинувшийся к презренному Мусейлиме!..
- А я запомнил времена, когда этого презренного ты называл милостивый
Маслама! - вставил Агасфер Лукич, но Муджжа его не слушал.
- Трусливый и бесчестный, приказавший четвертовать мирного
посланника! Вспоминаешь ли ты Хабиба ибн-Зейда, которого даже презренный
Мусейлима отпустил с миром, не решившись преступить справедливость и
обычаи? Посланником Пророка был Хабиб ибн-Зейд, а ты велел схватить его,
мирно возвращавшегося, и отрезать ему обе руки и обе ноги, - ты, Раххаль,
да превзойдут зубы твои в огне гору Сход!
- Пустое говоришь, - снисходительно сказал Агасфер Лукич, - и в
пустом меня обвиняешь, ибо отлично знаешь сам: презренный Хабиб умерщвлял
младенцев, отравлял колодцы и осквернял поля. Все получившее благословение
Масламы он отравлял, чтобы погибло. Я всего лишь приказал отрубить ноги,
носившие негодяя, и руки, рассыпавшие яд.
- Свидетельствую, что ты лжешь! - отчаянно выкрикнул Муджжа и вытер
трясущейся ладонью пену, проступившую в уголках рта. - Лучше меня знаешь
ты, что именно благословения фальшивого Мусейлимы были злом для детей, для
земли и для воды йемамской! Ты, Раххаль, раб лжепророка, предавший и его,
вспомни сражение у Акрабы! Может быть, стыд наконец сожжет тебя? Ты,
бросивший свое войско перед самым началом битвы, покинувший лучших из
лучших Бену-Ханифа умирать под саблями жестокого Халида! Ты бросил их, и
все они легли там, у Акрабы, все по единого, кроме тебя!
- А ты с фальшивыми оковами на умытых руках беспечно смотрел из шатра
Халида, как они умирают, твои братья по племени...
- Лжешь ты и лжешь! Железо оков проело мясо мое до костей моих, слезы
прожгли кровавые вади на щеках моих, но когда пришло время, я спас от
жестокого Халида женщин и детей Бену-Ханифа, я обманул Халида!.. Ты,
бросающий лживые обвинения, вспомни лучше, почему ты ускакал от Акрабы,
будто гонимый черным самумом! Это похоть гнала тебя! Клянусь черным
волком, похоть, похоть и похоть! Ради бабы ты бросил все - своего
лжепророка, которому клялся всеми клятвами дружбы и верности; и сына его,
Шурхабиля, которого Мусейлима доверил твоей верности и мудрости; и друзей
своих, и своих воинов, которые, даже умирая, кричали "Раххаль! Раххаль с
нами!" Ты бросил их всех ради грязной христианской распутницы, которую ты
сам же сперва подложил под бессильного козла Мусейлиму, надеясь заполнить
таким образом его душу...
- Я не советую тебе говорить об этом, - произнес Агасфер Лукич таким
странным тоном, что меня всего повело, словно огромный паук пробежал у
меня по голой груди.
Но Муджжа уже ничего не слышал.
- ...однако лжемилостивый оказался слишком стар для твоего подарка, и
ты остался с носом - и без вожделенной души его, и без своей вожделенной
бабы! Ты, Раххаль, дьявол при лжепророке, преуспевший во зле!
