некоторого времени я опять слышу нечто - нечто совсем уже странное,
совершенно неуместное и невероятно знакомое.
Плакал ребенок. Где-то далеко, на другом конце корабля, за многими
дверями отчаянно плакал, надрываясь и захлебываясь, какой-то ребеночек.
Маленький, совсем маленький. Годик, наверное. Я медленно поднял руки и
прижал ладони к ушам. Плач прекратился. Не опуская рук, я встал. Точнее
сказать, я обнаружил, что уже некоторое время стою на ногах, зажимая уши,
что рубашка у меня прилипла к спине и что челюсть у меня отвисла. Я закрыл
рот и осторожно отвел ладони от ушей. Плача не было. Стояла обычная
проклятая тишина, только звенела в невидимом углу муха, запутавшаяся в
паутине. Я достал из кармана платок, неторопливо развернул его и тщательно
вытер лоб, щеки и шею. Затем, так же неторопливо сворачивая платок, я
прошелся перед пультом. Мыслей у меня не было никаких. Я постучал
костяшками пальцев по кожуху вычислителя и кашлянул. Все было в порядке, я
слышал. Я шагнул обратно к креслу, и тут ребенок заплакал снова.
Не знаю, сколько времени я стоял столбом и слушал. Самым страшным
было то, что я слышал его совершенно ясно. Я даже отдавал себе отчет в
том, что это не бессмысленное мяуканье новорожденного и не обиженный рев
карапуза лет четырех-пяти, - вопил и захлебывался младенец, еще не умеющий
ходить и разговаривать, но уже не грудной. У меня племянник такой есть -
год с небольшим...
Оглушительно грянул звонок радиовызова, и у меня от неожиданности
едва не выскочило сердце. Придерживаясь за пульт, я подобрался к рации и
включил прием. Ребеночек все плакал.
- Ну, как у тебя дела? - осведомился Вадик.
- Никак, - сказал я.
- Ничего не придумал?
- Ничего, - сказал я. Я поймал себя на том, что прикрываю микрофон
рукой.
- Что-то тебя плохо слышно, - сказал Вадик. - Так что же ты думаешь
делать?
- Как-нибудь, - пробормотал я, плохо соображая, что говорю. Ребенок
продолжал плакать. Теперь он плакал тише, но все так же явственно.
- Ты что это, Стась? - озабоченно сказал Вадик. - Я тебя разбудил,
что ли?
Больше всего мне хотелось сказать: "Слушай, Вадька, у меня здесь все
время плачет какой-то ребенок. Что мне делать?" Однако у меня хватило ума
сообразить, как это может быть воспринято. Поэтому я откашлялся и сказал:
- Ты знаешь, я с тобой через часок свяжусь. Здесь у меня кое-что
наклевывается, но я еще не вполне уверен...
- Ла-а-адно, - озадаченно протянул Вадик и отключился.
Я еще немного постоял у рации, затем вернулся к своему пульту.
Ребенок несколько раз всхлипнул и затих. А Том опять стоял. Опять этот
испорченный сундук остановился. И Джек с Рексом тоже стояли. Я изо всех
сил ткнул пальцем в клавишу контрольного вызова. Никакого эффекта. Мне
захотелось заплакать самому, но тут я сообразил, что система выключена. Я
же ее и выключил два часа назад, когда взялся за программу. Ну и
работничек из меня теперь! Может быть, сообщить на базу и попросить
приготовить замену? Обидно-то как, елки-палки... Я поймал себя на том, что
в страшном напряжении жду, когда все это начнется снова. И я понял, что
если останусь здесь, в рубке, то буду прислушиваться и прислушиваться,
ничего не смогу делать, только прислушиваться, и я, конечно, услышу, я
здесь такое услышу!..
Я решительно включил профилактику, вытащил из стеллажа футляр с
инструментами и почти бегом ринулся вон из рубки. Я старался держать себя
в руках и с дохой управился на этот раз довольно быстро. Ледяной воздух,
опаливший лицо, подтянул меня еще больше. Хрустя каблуками по песку, я, не
оглядываясь, зашагал к строительной площадке, прямо к Тому. По сторонам я
тоже не глядел. Айсберги, туманы, океаны - все это меня отныне не
интересовало. Я берег цветы своей селезенки для своих непосредственных
обязанностей. Не так уж много у меня этих цветов оставалось, а
обязанностей было столько же, сколько раньше, и, может быть, даже больше.
Прежде всего я проверил Тому рефлексы. Рефлексы у Тома оказались в
превосходном состоянии. "Отлично!" - сказал я вслух, извлек из футляра
скальпель и одним движением, как на экзаменах, вскрыл Тому заднюю черепную
коробку.
Я работал с упоением, даже с остервенением каким-то, быстро, точно,
расчетливо, как машина. Одно могу сказать: никогда в жизни я так не
работал. Мерзли пальцы, мерзло лицо, дышать приходилось не как попало, а с
умом, чтобы иней не оседал на операционном поле, но я и думать не хотел о
том, чтобы загнать киберов в корабельную мастерскую. Мне становилось все
легче и легче, ничего неподобающего я больше не слышал, я уже забыл о том,
что могу услышать неподобающее, и дважды сбегал в корабль за сменными
узлами для координационной системы Тома. "Ты у меня будешь как новенький,
- приговаривал я. - Ты у меня больше не будешь бегать от работы. Я тебя,
старикашечку моего, вылечу, на ноги поставлю, в люди выведу. Хочешь небось
выйти в люди? Еще бы! В людях хорошо, в людях тебя любить будут, холить
будут, лелеять. Но ведь что я тебе скажу? Куда тебе в люди с таким блоком
аксиоматики? С таким блоком аксиоматики тебя не то что в люди - в цирк
тебя не возьмут. Ты с таким блоком аксиоматики все подвергнешь сомнению,
задумываться станешь, научишься в носу ковырять глубокомысленно. Стоит ли,
мол? Да зачем все это нужно? Для чего все эти посадочные полосы,
фундаменты? А сейчас я тебя, голубчик..."
- Шура... - простонал совсем рядом хриплый женский голос. - Где ты,
Шура... Больно...
Я замер. Я лежал в брюхе Тома, стиснутый со всех сторон колоссальными
буграми его рабочих мышц, только ноги мои торчали наружу, и мне вдруг
стало невероятно страшно, как в самом страшном сне. Я просто не знаю, как
я сдержался, чтобы не заорать и не забиться в истерике. Может быть, я
потерял сознание на некоторое время, потому что долго ничего не слышал и
ничего не соображал, а только пялил глаза на озаренную зеленоватым светом
поверхность обнаженного нервного вала у себя перед лицом.
- Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура... - хрипела женщина,
корчась от невыносимой боли. - Здесь кто-то есть... Да отзовись же, Шура!
Больно как! Помоги мне, я ничего не вижу...
Она хрипела и плакала, и повторяла снова и снова одно лицо, залитое
смертным потом, и в хрипе ее была уже не только мольба, не только боль, в
нем была ярость, требование, приказ. Я почти физически ощутил, как ледяные
цепкие пальцы тянутся к моему мозгу, чтобы вцепиться, стиснуть его и
погасить. Уже в полубеспамятстве, сжимая до судороги зубы, я нащупал левой
рукой пневматический клапан и изо всех сил надавил на него. С диким воющим
ревом ринулся наружу сжатый аргон, а я все нажимал и нажимал на клапан,
сметая, разбивая в пыль, уничтожая хриплый голос у себя в мозгу, я
чувствовал, что глохну, и чувство это доставляло мне невыразимое
облегчение.
Потом оказалось, что я стою рядом с Томом, холод прожигает меня до
костей, а я дую на окоченевшие пальцы и повторяю, блаженно улыбаясь:
"Звуковая завеса, понятно? Звуковая завеса..." Том стоял, сильно
накренившись на правый бок, а мир вокруг меня был скрыт огромным
неподвижным облаком инея и мерзлых песчинок. Зябко пряча ладони под
мышками, я обошел Тома и увидел, что струя аргона выбила на краю площадки
огромную яму. Я немного постоял над этой ямой, все еще повторяя про
звуковую завесу, но я уже чувствовал, что пора бы прекратить повторять, и
догадался, что стою на морозе без дохи, и вспомнил, что доху я сбросил как
раз на то место, где сейчас яма, и стал вспоминать, не было ли у меня в
карманах чего-нибудь существенного, ничего не вспомнил, легкомысленно
махнул рукой и нетвердой трусцой побежал к
В кессоне я прежде всего взял себе новую доху, потом пошел в свою
каюту, кашлянул у входа, как бы предупреждая, что сейчас войду, вошел и
сейчас же лег на койку лицом к стене, накрывшись дохой с головой. При этом
я прекрасно понимал, что все мои действия лишены какого бы то ни было
смысла, что в каюту к себе я направлялся с вполне определенной целью, но
цель эту я запамятовал, а лег и укрылся, словно бы для того, чтобы
показать кому-то: вот это именно и есть то, зачем я сюда пришел.
Все-таки, наверное, это было что-то вроде истерики, и, немного придя
в себя, я только порадовался, что истерика моя приняла вот такие,
совершенно безобидные формы. В общем, мне было ясно, что с моей работой
здесь покончено. И вообще в космосе работать мне, вероятно, больше не
придется. Это было, конечно, безумно обидно, и - чего там говорить! -
стыдно было, что вот не выдержал, на первом же практическом деле сорвался,
а уж, казалось бы, послали для начала в самое что ни на есть безопасное и
спокойное место. И еще было обидно, что оказался я такой нервной
развалиной, и стыдно, что когда-то испытывал самодовольную жалость к
Каспару Манукяну, когда тот не прошел по конкурсу проекта "Ковчег" из-за
какой-то там повышенной нервной возбудимости. Будущее представлялось мне в
самом черном свете - тихие санатории, медосмотры, процедуры, осторожные
вопросы психологов и целые моря сочувствия и жалости, сокрушительные
шквалы сочувствия и жалости, обрушивающиеся на человека со всех сторон...
Я рывком отшвырнул доху и сел. Ладно, сказал я тишине и пустоте, ваша
взяла. Горбовского из меня не вышло. Переживем как-нибудь... Значит, так.
Сегодня же я расскажу обо всем Вандерхузе, и завтра, наверное, пришлют мне
замену. Елки-палки, а у меня на площадке что творится! Том демобилизован,
график сломался, ямища эта дурацкая рядом с полосой... Я вдруг вспомнил,
зачем сюда пришел, выдвинул ящик стола, нашел кристаллофон с записью
ируканских боевых маршей и аккуратно подвесил его к мочке правого уха.
Звуковая завеса, сказал я себе в последний раз. Взявши доху под мышку, я
снова вышел в кессон, несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул, чтобы
совершенно уже успокоиться, включил кристалл и шагнул наружу.
Теперь мне было хорошо. Вокруг меня и внутри меня ревели варварские
трубы, лязгала бронза, долбили барабаны; покрытые оранжевой пылью
телемские легионы, тяжело печатая шаг, шли через древний город Сэтэм;
пылали башни, рушились кровли, и страшно, угнетая рассудок врага, свистели
боевые драконы-стенобитчики. Окруженный и огражденный этими шумами
тысячелетней давности, я снова забрался во внутренности Тома и теперь без
всякой помехи довел профилактику до конца.
Джек и Рекс уже заравнивали яму, а в потроха Тома нагнетались
последние литры аргона, когда я увидел над пляжем стремительно растущее
черное пятнышко. Глайдер возвращался. Я взглянул на часы - было без двух
минут восемнадцать по местному времени. Я выдержал. Теперь можно было
выключить литавры и барабаны и заново обдумать вопрос: стоит ли беспокоить
Вандерхузе, беспокоить базу, ведь сменщика найти будет не так-то просто,
да и ЧП все-таки, работа на всей планете может из-за этого задержаться,
набегут всякие комиссии, начнутся контрольные проверки и перепроверки,
дело остановится, Вадик будет ходить злой, как черт, а если вдобавок
представить себе, как глянет на меня доктор ксенопсихологии, член КОМКОНа,
специальный уполномоченный по проекту "Ковчег" Геннадий Комов, восходящее
светило науки, любимый ученик доктора Мбога, новый соперник и новый
соратник самого Горбовского... Нет, все это надо тщательно продумать. Я
глядел на приближающийся глайдер и думал: все это надо продумать самым
тщательнейшим образом. Во-первых, у меня еще целый вечер впереди, а
