золотое правило всех вышибал - гасить любую драку в самом зародыше, а с
фланга появилась Диана, Диана Бешеная, оскаленная ненавистью, непохожая на
себя, уже без белого пакета, а с тяжелой плетенной бутылью в руках; и еще
подоспел швейцар, человек хотя и пожилой, но, судя по ухваткам, бывший
солдат - он действовал связкой ключей, словно это был ремень со штыком в
ножнах. Так что когда из кухни прибежали два официанта, делать им было уже
нечего. Племянник удрал, забыв на столике транзистор. Один из молодчиков
остался лежать под столиком - это был тот, которого Диана свалила бутылью,
остальных четверых Виктор с Тэдди, подбадривая друг друга удалыми
возгласами, буквально вынесли из зала на кулаках, прогнали через вестибюль
и пинками забили в вертящуюся дверь. По инерции они вылетели наружу сами и
только там осознали под дождем полную победу и несколько успокоились.
- Сопляки паршивые, - сказал Тэдди, закуривая сразу две сигареты, -
себе и Виктору. - Манеру взяли - каждый четверг буянить. Прошлый раз
недоглядел - два кресла сломали. А кому платить? Мне!
Виктор щупал распухшее ухо.
- Племянничек ушел, - сказал он с сожалением. - Так я до него как
следует не добрался.
- Это хорошо, - сказал Тэдди деловито. - С этим губастым лучше не
связываться. Дядюшка у него знаешь кто, да и сам он... опора Родины и
Порядка, или как они там называются. А драться ты, господин писатель,
навострился. Такой, помню, хлипкий сопляк был - тебе, бывало, дадут, а ты
и под стол. Молодец.
- Такая уж у меня профессия, - вздохнул Виктор. - Продукт борьбы за
существование. У нас как ведь - все на одного. А господин Президент за
всех.
- Неужели до драки доходит? - простодушно удивился Тэдди.
- А ты думал! Напишут на тебя похвальную статью, что ты-де проникнут
национальным самосознанием, идешь искать критика, а он уже с компанией - и
все молодые, задорные крепыши, дети Президента...
- Надо же, - сказал Тэдди сочувственно. - И что?
- По-разному. И так бывает, и эдак.
К подъезду подкатил джип, отворилась дверца, и под дождь, прикрывшись
одним плащом, вылезли молодой человек в очках и с портфелем и его
долговязый спутник. Из-за руля выбрался Голем. Долговязый с острым,
каким-то профессиональным интересом смотрел, как швейцар выбивает через
вертящуюся дверь последнего буяна, еще не вполне пришедшего в себя.
"Жалко, этого не было, - шепотом сказал Тэдди, указывая на долговязого. -
Вот это мастер! Это тебе не ты. Профессионал, понял?" "Понял", - тоже
шепотом ответил Виктор. Молодой человек с портфелем и долговязый рысцой
пробежали мимо и нырнули в подъезд. Голем неторопливо двинулся было
следом, уже издали улыбаясь Виктору, но дорогу ему заступил Зурзмансор с
белым свертком под мышкой. Он что-то ему сказал вполголоса, после чего
Голем перестал улыбаться и вернулся в машину. Зурзмансор пробрался на
заднее сидение, и джип укатил.
- Эх! - сказал Тэдди. - Не того мы били, господин Банев. Люди кровь
из-за него проливают, а он сел в чужую машину и уехал.
- Ну, это ты зря, - сказал Виктор. - Больной несчастный человек, - -
сегодня он, завтра ты. Мы с тобой сейчас пойдем и выпьем, а его в
лепрозорий повезли.
- Знаем мы, куда его повезли! - непримиримо сказал Тэдди. - Ничего ты
не понимаешь в нашей жизни, писатель.
- Оторвался от нации?
- От нации не от нации, а жизнь нашу ты не знаешь. Поживи-ка у нас:
который год дожди, на полях все погнило, дети от рук отбились... Да чего
там - ни одной кошки в городе не осталось, от мышей спасенья нет... Э-эх!
- сказал он, махнув рукой. - Пошли уж.
Они вернулись в вестибюль, и Тэдди спросил швейцара, уже занявшего
свой пост:
- Что! Много наломали?
- Да, нет, - ответил швейцар, - можно считать, что обошлось. Торшер
один покалечили, стену загадили, а деньги я у этого... у последнего
отобрал, на вот, возьми.
На ходу считая деньги, Тэдди пошел в ресторан. Виктор последовал за
ним. В зале опять установился покой. Молодой человек в очках и долговязый
уже скучали над бутылкой минеральной воды, меланхолично пережевывая
дежурный ужин. Диана сидела на прежнем месте, очень оживленная, очень
хорошенькая, и даже улыбалась занявшему свое место доктору Р._Квадриге,
которого обычно не терпела. Перед Р._Квадригой стояла бутылка рому, но он
был еще трезв и потом выглядел странным.
- С викторией! - мрачно приветствовал он Виктора. - Сожалею, что не
присутствовал при сем хотя бы мичманом.
Виктор рухнул в кресло.
- Красивое ухо, - сказал Р._Квадрига. - Где ты такое достал? Как
петушиный гребень.
- Коньяку! - потребовал Виктор. Диана налила ему коньяку. - Ей и
только ей обязан я викторией своей, - сказал он, показывая на Диану. - Ты
заплатила за бутылку?
- Бутылка не разбилась, - сказала Диана. - За кого ты меня
принимаешь? Но как он упал! Боже мой, как он чудесно свалился! Все бы
так...
- Приступим, - мрачно сказал Р._Квадрига, и налил себе полный стакан
рому.
- Покатился, как манекен, - сказала Диана. - Как кегля... Виктор, у
тебя все цело? Я видела, как тебя били ногами.
- Главное цело, - сказал Виктор. - Я специально защищал.
Доктор Р._Квадрига со скворчанием всосал в себя последнюю каплю рома
из стакана, совершенно как кухонная раковина всасывает остатки после мытья
посуды. Глаза у него сразу же осоловели.
- Мы знакомы, - поспешно сказал Виктор. - Ты - доктор Рем Квадрига, я
писатель Банев...
- Брось, - сказал Р._Квадрига. - Я совершенно трезв. Но я сопьюсь.
Это единственное, в чем я сейчас уверен. Вы не можете себе представить, но
я приехал сюда полгода назад абсолютно непьющим человеком. У меня больная
печень, катар кишок и еще что-то с желудком. Мне абсолютно запрещено пить,
а я теперь пьянствую круглые сутки... Я абсолютно никому не нужен. Никогда
в жизни этого со мной не бывало. Я даже писем не получаю, потому что
старые друзья сидят без права переписки, а новые - неграмотны...
- Никаких государственных тайн, - сказал Виктор. - Я неблагонадежен.
Р. Квадрига снова наполнил стакан и принялся прихлебывать ром как
остывший чай.
- Так лучше действует, - сообщил он. - Попробуй, Банев, пригодится...
И нечего на меня смотреть! - сказал он вдруг Диане бешено. - Попрошу
скрывать свои чувства. А если вам не нравится...
- Тихо, тихо, - сказал Виктор, и Р. Квадрига остыл.
- Они ни черта во мне не понимают, - сказал он грустно. - Никто.
Только ты немножко понимаешь. Ты меня всегда понимал. Только ты очень
груб, Банев, и всегда меня ранил. Я весь израненный... Они теперь боятся
меня ругать, они теперь меня только хвалят. Как похвалит какая-нибудь
сволочь - рана. Другая сволочь похвалит - другая рана. Но теперь все это
позади. Они еще не знают... Слушай, Банев, какая у тебя замечательная
женщина... Я тебя прошу... Попроси ее, пусть придет ко мне в студию... Да
нет, дурак! Натурщица! Ты ничего не понимаешь, я такую натурщицу ищу
десять лет...
- Аллегорическая картина, - пояснил Виктор Диане. - "Президент и
Вечно Юная Нация..."
- Дурак, - грустно сказал Р. Квадрига. - Вы все думаете, что я
продаюсь... Ну, правильно, было! Но больше я не пишу президентов...
Автопортрет! Понимаешь?
- Нет, - признался Виктор. - Не понимаю. Ты хочешь писать свой
портрет с Дианы?
- Дурак, - сказал Р. Квадрига. - Это будет лицо художника...
- Моя задница, - объяснила Диана Виктору.
- Лицо художника! - повторил Р. Квадрига. - Ты ведь тоже художник. И
все, кто сидит без права переписки, и все, кто лежит без права
переписки... и все, кто живет в моем доме... то есть не живет... Ты
знаешь, Банев, я боюсь. Я ведь тебя просил: приди, поживи у меня хоть
немножко. У меня вилла, фонтан... А садовник сбежал. Трус... Сам я там
жить не могу, в гостинице лучше... Ты думаешь, я пью, потому что продался?
Дудки, это тебе не модный роман... Поживешь у меня немного и
разберешься... Может быть, ты даже их узнаешь. Может быть, это вовсе не
мои знакомые, может быть, это твои. Тогда бы я знал, почему они меня не
узнают... Ходят босые... смеются... - Глаза его вдруг наполнились слезами.
- Господа! - сказал он. - Какое счастье, что с нами нет этого Павора. Ваше
здоровье!
- Будь здоров, - сказал Виктор, переглянувшись с Дианой. Диана
смотрела на Р. Квадригу с брезгливой тревогой. - Никто здесь не любит
Павора, - сказал он. - Один я урод какой-то.
- Тихий омут, - произнес доктор Р. Квадрига. - И прыгнувшая лягушка.
Болтун. Всегда молчит.
- Просто он уже готов, - сказал Виктор Диане. - Ничего страшного...
- Господа! - сказал доктор Р. Квадрига. - Сударыня! Я считаю своим
долгом представиться! Рем Квадрига, доктор "гонорис кауза".
5
Виктор пришел в гимназию за полчаса до назначенного времени, но
Бол-Кунац уже ждал его. Впрочем, он был мальчиком тактичным, он только
сообщил Виктору, что встреча состоится в актовом зале, и сейчас же ушел,
сославшись на неотложные дела. Оставшись один, вдыхая забытые запахи
чернил, мела, никогда не оседающей пыли, запаха "до первой крови",
изнурительных допросов у доски, запаха тюрьмы, бесправия возведенного в
принцип, он все надеялся вызвать в памяти какие-то сладкие воспоминания о
детстве и юношестве, о рыцарстве, о товариществе, о первой чистой любви,
но ничего из этого не получалось, хотя он очень старался, готовый
умилиться при первой возможности. Все оставалось по прежнему - и светлые
затхлые классы, и поцарапанные доски, парты, изрезанные закрашенными
инициалами и апокрифическими надписями, и казематные стены, выкрашенные до
половины веселой зеленой краской, и обитая штукатурка на углах - все
оставалось по-прежнему неказисто, гадко, наводило злобу и беспросветность.
Он нашел свой класс, хотя и не сразу, нашел свое место, но парта была
другая, только на подоконнике еще выделялась глубоко врезанная эмблема
Легиона Свободы, и он вспомнил одуряющий энтузиазм тех времен,
бело-красные плакаты, жестяные копилки в фонд Легиона, бешеные кровавые
драки с красными и портреты во всех газетах, во всех учебниках, на всех
стенах - лицо, которое казалось тогда значительным и прекрасным, а теперь
стало дряблым, тупым, похожим на кабанье рыло, и огромный, клыкастый
брызжущий рот. Такие юные, такие серые, такие одинаковые... И глупые. И
этой глупости сейчас не радуешься, не радуешься, что стал умнее, а только
обжигающий стыд за себя тогдашнего, серого деловитого птенца,
воображающего себя ярким, незаменимым, отборным... И еще стыдные детские
вожделения, и томительный страх перед девчонкой, о которой ты уже столько
нахвастался, что теперь просто невозможно отступать, а на другой день -
оглушительный гнев отца и пылающие уши и все это называется счастливой
порой: серость, вожделение, энтузиазм... Плохо дело, подумал он. А вдруг
через пятнадцать лет окажется, что и нынешний я так же сер и несвободен,
как и в детстве, и даже хуже, потому что теперь я считаю себя взрослым,
достаточно много знающим и достаточно пер жившим, чтобы иметь основания
для самодовольства и для права судить.
Скромность и только скромность, до самоунижения... и только правда,
никогда не ври, по крайней мере - самому себе, но это ужасно:
самоуничижаться, когда вокруг столько идиотов, развратников, корыстных
лжецов, даже лучшие испещрены пятнами, как прокаженные... Хочешь ты снова
стать юным? Нет. А хочешь прожить еще пятнадцать лет? Да. Потому что жить
