у него печать, и, может, так оно и лучше.
Я помолчал, не зная, что ответить на это, а когда я, наконец, поднял
голову, собираясь заговорить, Мери меня опередила.
- Чарли, - сказала она, - мой долг ведь не твой долг. Этот дом омра-
чен грехом и бедой. Ты здесь посторонний. Так бери свою сумку и иди в
лучшие места, к лучшим людям. А если когда-нибудь задумаешь вернуться
назад - будь то даже через двадцать лет - все равно я буду ждать тебя
здесь.
- Мери-Урсула, - сказал я, - я просил тебя стать моей женой, и ты да-
ла мне понять, что согласна. И теперь мы связаны навек. Где будешь ты,
там буду и я - бог мне свидетель.
Едва я произнес эти слова, как внезапно взревел ветер, а потом вдруг
все вокруг дома смолкло и словно задрожало. Это был пролог, первый удар
надвигающейся бури. Мы вздрогнули и вдруг заметили, что в доме воцари-
лась полутьма, будто уже настал вечер.
- Господи, смилуйся над всеми, кто в море! - сказала Мери. - Отец те-
перь не вернется до рассвета.
И тогда-то, когда мы сидели у очага, прислушиваясь к ударам ветра,
Меои рассказала мне, как произошла с моим дядей эта перемена.
Всю прошлую зиму он был угрюм и раздражителен. Когда Гребень вздымал-
ся особенно высоко, или, как выразилась Мери, когда плясали Веселые Мо-
лодцы, дядя много часов подряд лежал на мысу, если была ночь, а днем -
на вершине Ароса, смотрел на бушующее море и вглядывался в горизонт, не
покажется ли там парус. После десятого февраля, когда на берег в Песча-
ной бухте был выброшен обогативший его бриг, дядя вначале был неестест-
венно весел, и это возбуждение не проходило, но только менялось и из ра-
достного стало мрачным. Он не работал и не давал работать Рори. Они ча-
сами шептались за домом с таинственным, почти опасливым видом. А если
она задавала вопросы тому или другому (вначале она пыталась их расспра-
шивать), они отвечали уклончиво и смущенно. С тех пор, как Рори заметил
у переправы большую рыбу, дядя всего один раз побывал на Россе. Это слу-
чилось в разгар весны, при сильном отливе, и он перешел туда посуху, но
задержался на дальнем берегу и, возвращаясь, увидел, что прилив вот-вот
отрежет его от Ароса. С отчаянным воплем он перепрыгнул через полоску
воды и добрался до дома вне себя от ужаса. Его мучил страх перед морем,
постоянные и неотвязные мысли о море - этот страх сквозил в его разгово-
рах, в молитвах, даже в выражении лица, когда он молчал.
К ужину вернулся только Рори. Но чуть позже в дом вошел дядя, взял
под мышку бутылку, сунул в карман хлеб и снова отправился на свой наблю-
дательный пост - на этот раз в сопровождении Рори. Дядя сказал, что шху-
ну несет к бурунам, но команда по-прежнему с безнадежным упрямством и
мужеством пытается отстоять каждый дюйм. От этого известия на душе у ме-
ня стало совсем черно. Вскоре после заката ярость бури, достигла полной
силы - мне еще не приходилось видеть летом подобных бурь, да и зимние
никогда не налетали так внезапно. Мы с Мери молчали и слушали, как скри-
пит, содрогаясь, дом, как воет снаружи ветер, а огонь в очаге между нами
шипел от дождевых брызг. Наши мысли были далеко отсюда - с несчастными
моряками на шхуне, с моим столь же несчастным дядей на мысу среди разбу-
шевавшихся стихий. Но то и дело мы вздрагивали и отвлекались от своих
раздумий, когда ветер обрушивался на дом, как тяжелая скала, или внезап-
но замирал, затихал, и пламя в очаге вытягивалось длинными языками, а
наши сердца начинали отчаянно биться в груди. То буря схватывала все че-
тыре угла кровли и встряхивала ее, ревя, как разгневанный Левиафан, то
наступало затишье, и ее холодное дыхание, всхлипывая, пробиралось в ком-
нату и шевелило волосы у нас на голове. А потом ветер вновь заводил
тоскливую многоголосую песню, стонал в трубе, плакал, как флейта, вокруг
дома.
Часов в восемь вошел Рори и таинственно поманил меня к дверям. Дядя,
по-видимому, напугал даже своего верного товарища, и Рори, встревоженный
его выходками, попросил меня пойти с ним и разделить его стражу. Я пос-
пешил исполнить его просьбу - с тем большей охотой, что страх, ужас и
электрическая атмосфера этого вечера пробуждали во мне беспокойство и
желание действовать. Я велел Мери не тревожиться, обещал присмотреть за
ее отцом и, закутавшись в плед, вышел вслед за Рори на улицу.
Хотя лето было в разгаре, ночь казалась чернее январской. Порой сум-
рачные отблески на мгновение рассеивали чернильный мрак, но в мятущемся
хаосе небес нельзя было уловить причину этой перемены. Ветер забивался в
ноздри и в рот, небо над головой гремело, как один гигантский парус, а
когда на Аросе вдруг наступало затишье, было слышно, как шквалы с воем
проносятся вдали. Над низинами Росса ветер, наверно, бушевал с той же
яростью, что и в открытом море, и только богу известно, какой рев стоял
у вершины БенКайо. Дождь, смешанный с брызгами, хлестал нас по лицу.
Вокруг Ароса всюду пенились буруны, и валы с непрерывным грохотом обру-
шивались на рифы и пляжи. В одном месте этот оглушительный оркестр играл
громче, в другом - тише, хотя общая масса звука почти не менялась, но,
вырываясь из нее, господствуя над ней, гремели прихотливые голоса Гребня
и басистые вопли Веселых Молодцов. И в эту минуту я вдруг понял, почему
они получили такое прозвище: их рев, заглушавший все остальные звуки
этой ночи, казался почти веселым, полным какого-то могучего добродушия;
более того, в нем было что-то человеческое. Словно орда дикарей перепи-
лась до потери рассудка и, забыв членораздельную речь, принялась выть и
вопить в веселом безумии. Именно так, чудилось мне, ревели в эту ночь
смертоносные буруны Ароса.
Держась за руки, мы с Рори с трудом пробирались против ветра. Мы
скользили на мокрой земле, мы падали на камни. Наверное, прошел почти
час, когда, промокшие насквозь, все в синяках, измученные, мы наконец
спустились на мыс, выходящий на Гребень. По-видимому, именно он и был
излюбленным наблюдательным пунктом моего дяди. На самом его краю, в том
месте, где утес наиболее высок и отвесен, земляной пригорок образует
нечто вроде парапета, где человек, укрывшись от ветра, может любоваться
тем, как прилив и бешеные волны ведут спор у его ног. Оттуда он может
смотреть на пляску Веселых Молодцов, словно из окна дома на уличные бес-
порядки. В подобную ночь, разумеется, он видит перед собой только чер-
нильный мрак, в котором кипят водовороты, волны сшибаются с грохотом
взрыва, и пена громоздится и исчезает в мгновение ока. Мне еще не дово-
дилось видеть, чтобы Веселые Молодцы так буйствовали. Их исступление,
высоту и прихотливость их прыжков надо было видеть - рассказать об этом
невозможно. Белыми столпами они взлетали из мрака высоко над утесом и
нашими головами и в то же мгновение пропадали, точно призраки. Порой они
взметывались по трое сразу, а порой ветер подхватывал кого-нибудь из них
и опрокидывал на нас брызги, тяжелые, как волна. Тем не менее зрелище
это не столько впечатляло своей мощью, сколько раздражало и заражало
своим легкомыслием. Оглушительный рев не давал думать, и в мозгу возни-
кала блаженная пустота, родственная безумию. По временам я замечал, что
мои ноги двигаются в такт танцу Веселых Молодцов, словно где-то играли
джигу.
Дядю я разглядел, когда мы находились от него еще в нескольких ярдах,
потому что в это мгновение черноту ночи рассеял один из тех отблесков, о
которых я уже упоминал. Дядя стоял позади холмика, откинув голову и при-
жимая ко рту бутылку. Когда он поставил бутылку на землю, он увидел нас
и помахал нам рукой.
- Он пьян? - закричал я Рори.
- Он всегда пьет, когда дует ветер, - ответил Рори таким же громовым
голосом; но я его еле расслышал.
- Так, значит... так было... и в феврале? - спросил я.
"Да" старого слуги исполнило меня радостью. Следовательно, убийство
было совершено не хладнокровно, не по расчету. Это был поступок сумас-
шедшего, который так же не подлежал осуждению, как и прощению. Конечно,
мой дядя был опасным безумцем, но не жестоким, низким негодяем, как я
страшился. Но какое место для попойки, какой немыслимый порок избрал для
себя бедняга! Я всегда считал пьянство страшным, почти кощунственным
удовольствием, более демоническим, нежели человеческим. Но напиваться
здесь, в ревущей тьме, на самом краю утеса, над адской пляской волн, где
голова кружится, как сам Гребень, нога балансирует на краю смерти, а
чутко настороженный слух ждет, чтобы раздался треск гибнущего корабля, -
казалось бы, если бы и нашелся человек, способный на это, то уж никак не
мой дядя, неколебимо верующий в ад и возмездие, терзаемый самыми мрачны-
ми суевериями. И все же это было так. А когда мы укрылись за пригорком и
могли перевести дух, я заметил, что глаза дяди сверкают в темноте
дьявольским блеском.
- Эгей, Чарли, красота-то какая! - воскликнул он. - Ты только посмот-
ри... - продолжал он, подтаскивая меня к краю бездны, откуда вздымался
этот оглушающий рев и взлетали тучи брызг. - Посмотри-ка, как они пля-
шут! Уж это ли не грех?
Последнее слово он произнес со вкусом, и я подумал, что оно подходит
к этому зрелищу.
- Они воют, так им не терпится заполучить шхуну, - продолжал он, и
его визгливый безумный голос было легко расслышать под прикрытием при-
горка. - И ее тянет все ближе, и ближе, и ближе, и ближе, и ближе... И
все они знают это, знают, что им пришел конец! Чарли, они на шхуне там
все напились, залили себе глаза вином. На "Христе-Анне" все под конец
были пьяны. В море трезвыми не тонут! Что ты об этом знаешь! - с внезап-
ной яростью крикнул он. - Я тебе говорю, и так оно и есть: никто не пос-
меет пойти на дно трезвым. Возьми-ка, - добавил он, протягивая бутылку,
- выпей глоток.
Я хотел было отказаться, но Рори предостерегающе дернул меня за ру-
кав, да и я сам уже передумал. Поэтому я взял бутылку и не только сделал
большой глоток, но и постарался пролить на землю как можно больше.
Это был чистый спирт, и я чуть не задохнулся, пытаясь его проглотить.
Не заметив, насколько убыло содержимое бутылки, дядя вновь запрокинул
голову и допил все до конца. Затем с громким хохотом швырнул бутылку Ве-
селым Молодцам, которые, казалось, с воплями подпрыгнули повыше, чтобы
поймать ее.
- Эй, ребята, - крикнул он, - вот вам подарочек! А до утра получите и
кое-что получше!..
Внезапно в черном мраке под нами, всего в какихнибудь двухстах ярдах
от нас, в секунду затишья ясно прозвучал человеческий голос. Тут же ве-
тер с воем опрокинулся на мыс, и Гребень заревел, закипел, затанцевал с
новой яростью. Но мы успели расслышать этот голос и с мучительным ужасом
поняли, что гибель обреченного корабля уже недалека и, до нас донеслась
последняя команда его капитана. Сбившись в кучку на краю утеса, мы, нап-
рягая все чувства, ждали неизбежного конца. Однако прошло немало време-
ни, которое нам показалось вечностью, прежде чем шхуна на мгновение вы-
рисовалась на фоне гигантской горы сверкающей пены. Я до сих пор вижу,
как захлопал ее зарифленный грот, когда гик тяжело упал на палубу, я все
еще вижу черный силуэт ее корпуса, и мне все еще кажется, что я успел
различить фигуру человека, навалившегося на румпель. А ведь шхуна воз-
никла перед нами лишь на кратчайшее мгновение, и та самая волна, которая
показала ее нам, навеки погребла ее под водой. На миг раздался нестрой-
ный хор голосов, но этот предсмертный вопль тут же заглушили своим ревом
Веселые Молодцы. На этом трагедия кончилась. Крепкий корабль со всеми
своими снастями и фонарем, быть может, еще горящим в каюте, с жизнями
стольких людей, возможно, дорогими кому-нибудь еще и, уж во всяком слу-
чае, драгоценными, как райское блаженство, для них самих - все это в
мгновение ока было поглощено бушующими водами. Все они исчезли, как сон.
