квартирку через дешево подвернувшийся фиктивный брак со сложным обменом и
как-никак обставил ее минимумом необходимого для жизни. Но...
Как уже было сказано, что-то такое надломилось в его характере по мере
накопления нужной суммы, и воля к обустройству быта (то бишь, засорению
собственной жизни ненужными в общем-то вещами) сошла едва ли не на нет.
Не удивительно.
Скитания по снимаемым на последние гроши углам, житье у друзей, а подчас и
просто на улице - все это от многого освобождает. Кого как, конечно,
однако Петяшу вот - освободило. Ладно, хоть не озлобило и не приучило в
откровенку рвать глотки ближним из-за любой едва различимой выгоды. То
бишь, сработал, пожалуй, оптимальнейший из возможных вариантов. Подобная
жизнь на многие, кажущиеся естественными и неотъемлемыми, удобства и вещи
заставляет взглянуть по-новому, вынуждая волей-неволей избавляться от
множества претензий, как материальных, так и... всяких прочих, одним
словом. Благо, ежели вправду освободишься от власти вещей и комфорта:
"свобода от", что бы там ни говорили разные безответственные личности,
существенно отличается от "неимения", хотя в принципе эти понятия друг
друга могут и не исключать.
Так вот; решив для себя жилищный вопрос, Петяша оставил изготовление
сувениров (которое к тому времени уже и перестало кормить), и переключился
на новое поле деятельности. Что из этого вышло, я, кажется, уже
рассказывал - Петяша только-только приличной одеждой успел обзавестись.
Способствовало неудачам и то обстоятельство, что заработанные деньги он
тратил не на налаживание связей в обществе и прочие полезные помещения
капитала, но - расходовал на недоходные развлечения, предпочитаемым из
коих являлось все то же размышление.
"Свобода от", что поделаешь...
Вот почему Петяша теперь медленно умирал от голода, а под столом его, не
востребованные никем, (кроме друзей и знакомых - на "почитать"), лежали
машинописные копии четырех написанных им романов, примерно половиною его
знакомых хвалимых безудержно, другою же - порицаемых за "полное
отсутствие каких-либо моральных норм", "маргинальную пропаганду голого
прагматизма", "циническое словоблудие" и "откровенное хамство".
2.
Некоторое время Петяша лежал на тахте, бессознательно прижимая ладони к
животу и глядя в потолок, по штукатурке коего из угла в угол тянулась
трещина весьма причудливой формы.
Безденежье и бесперспективье приключалось и раньше. Но тогда всякий раз,
как только положение вплотную приближалось к крайнему, точно по волшебству
происходило что-нибудь, в корне менявшее ход дел. И всякий раз Петяше
удавалось отделаться лишь сколь-нибудь продолжительным приступом черной,
гнетущей футурофобии.
А теперь...
Есть уже не хотелось.
Не хотелось вовсе ничего.
Только - лежать, покорившись сминающей слабости, и только думать о том,
что гармония мира не знает границ...
...Даже крыса уже давным-давно не показывалась...
Крыса жила где-то за холодильником. По крайней мере, появлялась всегда
оттуда. Вначале Петяша опасался, как бы провода не погрызла, но крыса,
видать, была умной и понимала, к чему могут привести подобные
гастрономические изыски. Вообще, вела она себя вполне прилично: не точила
зубы о мебель, не покушалась на запасы продуктов, ежели таковые в дому
имелись; Петяша к ней привык и, когда вспоминал о ней, даже подкармливал.
К крысам он относился с уважением, считая их гораздо умнее кошек, собак и
разных прочих шимпанзе.
Ну да. Крыса - умная; понимает, что здесь ей сейчас ловить нечего...
Помимо неопределенной серой тоски, жить мешала лишь противная голодная
горечь во рту. Но мешала - настолько, что едва ли не одолевала желание
лежать, не двигаясь.
Наконец Петяша, собравшись с силами, сел на тахте и оперся о спинку
стоявшего рядом с тахтою стула. Из потревоженных штанов, висевших на
спинке последнего, выпал, покатился, звеня о паркетные плашки, под тахту
желтоватый кругляш. Петяша проводил медяшку взглядом, и сознание его -
впервые за последнюю неделю! - покинуло тесные рамки простой констатации
ощущений. Крякнув, он перетек на пол, с колен опустился на живот и
запустил под тахту руку.
Извлеченный из хлопьев пыли, кругляш оказался жетоном на одну поездку в
метро, какие вошли в обиход за несколько лет до вынужденного Петяшина
затворничества.
Сознание заработало интенсивнее.
Жетон можно продать и купить хлеба. Четверть буханки. До станции быстрым
шагом - пятнадцать минут ходу, а ноги совсем не держат. Солнца снаружи
почти не осталось. Значит, булочные наверняка уже закрыты.
Можно выйти к ближайшему таксофону, каковые также уже управились
переделать под подобные жетоны, и позвонить Елке. Возможно, она уже
приехала. А можно... А можно и поехать к ней.
Повернувшись набок и подтянув колени к животу, Петяша уперся ладонью в
пол, встал на четвереньки, затем выпрямился во весь рост...
В глазах потемнело. К горлу подступил вязкий, противный комок. Ребра
словно бы окаменели, сдавив легкие, не давая им расправиться.
Ухватившись за спинку стула, Петяша удержался на ногах. Постояв немного и
придя в себя, он принялся одеваться, причем, как мог, старался избегать
лишних движений.
Надо же - ноги, что ли, опухли? Надо бы воды пить поменьше...
3.
Оставим его за одеванием - подглядывать как-то неудобно - и спустимся
пока что на двор.
На дворе - вот уже третий или четвертый день - шла шахматная игра не
совсем обычного свойства.
Состязались четверо, судя по всему, страстных любителей шахмат на свежем
воздухе. Облюбовав именно этот тихий дворик на Петроградской, недалече от
Тучкова моста, они повадились собираться здесь ежедень аж около десяти
часов утра, имея при себе громадный трехлитровый термос чаю, бутерброды и
шахматную доску. Далее начиналась игра "на победителя", длившаяся
неуклонно до темноты, причем участники сего бесконечного турнира
отлучались из дворика лишь в общественный сортир, что в скверике за
князьвладимирским собором, против будущей станции метро "Спортивная".
Компания, несмотря на всю общность шахматных интересов, подобралась, надо
заметить, разношерстная.
Одному на вид было лет сорок; длинные сивые волосы свои носил он
зачесанными назад, одежда его была по-бедному неброска и содержалась со
средней степенью опрятности, а по-детски светлые глаза - странно
контрастировали с глубокими морщинами на лице.
Второй был длинен и худощав, лет двадцати семи; этот носил сильные очки в
тонкой металлической оправе, дрянноватые штаны крупнорубчатого вельвету и
застиранную футболку с растянутым воротом.
Третий был здоровым тридцатилетним мужиком с кучерявою вороной шевелюрой и
диковатым взглядом; о его одежде вовсе ничего сказать возможным не
представляется - видимо, облику своему он никогда не придавал значения,
да и средств на какие бы то ни было улучшения в нем никогда не имел.
Четвертый же разительно отличался от всех прочих. То был крепкий, молодой,
лет двадцати четырех человек среднего роста, модно стриженый и довольно
богато одетый. Этот держался, по сравнению с прочими, весьма уверенно и
независимо.
- Расходиться бы пора, - заметил второй, поднося к очкам дрянную
"Электронику-22". - Времени - двенадцатый час. Да и... Который уж день
тут торчим; все без толку.
- Д-да, наверное, - отозвался первый. - К-стати, мне - так в-вообще
непонятно, что мы здесь высиживаем...
- А тебе и не надо ничего понимать, - отрывисто-презрительно бросил
четвертый. - Сказано - значит, сиди. К тому же - свежий воздух. Хоть от
кошатины своей концентрированной отдохнешь.
- Да я бы лучше с р-рукописью продолжал, чем время з-зря тратить, -
робко, однако достаточно твердо возразил первый. -Й-я в-вообще н-не
уверен, что в-вы...
- А не уверен, так заткнись, - настоятельно посоветовал четвертый. -
Ты, вообще, не забыл, почему здесь сидишь?
При этих словах первый отчего-то поежился и более не говорил ничего.
Вместо него ответил второй:
- Хватит, Борис. И так тошно; чего лишний раз вспоминать...
Теперь неуютно сделалось и четвертому, имя коего мы теперь знаем. Похоже,
не от хорошей жизни собралась в Петяшином дворе такая необычная компания.
И то сказать: какому нормальному человеку придет в голову бросить все дела
и дни напролет просиживать за шахматами в чужом дворе? Я, например, такого
вовсе не понимаю.
В этот-то момент и хлопнула дверь парадной, обратив взоры шахматистов к
вышедшему во двор Петяше.
Приволакивая ноги, герой наш вышел сквозь подворотню на Съезжинскую и
побрел к метро "Горьковская", тоскливо поглядывая на разбросанные по
тротуару бычки. Курить хотелось смертельно, сильнее даже, чем есть или
пить, однако при народе с земли подбирать - было "за падло"...
Выждав минуты полторы, трое шахматистов, оставив во дворе буйно-курчавого
брюнета, тронулись следом за Петяшей.
4.
Поднявшись наверх на "Московской", Петяша дождался одного из автобусов,
что ходят в сторону Пулкова, и, уповая на отсутствие за поздним часом
контролеров, зайцем доехал до самой окраины города, где последние высотные
дома сменялись бескрайним полем из стеклянных крыш бесчисленных оранжерей.
Как раз в самом последнем из таких домов и жила Елка, которая уже должна
бы была и вернуться из трехнедельной поездки в Москву. Число было нужное,
в этом Петяша убедился в метро, поспрошав попутчиков.
Один из двух лифтов, к счастью, работал. Поднявшись на шестой этаж,
Петяша, едва не рухнув плашмя всем туловом о дверь, нажал пипку звонка.
Мерзкое электрическое устройство залилось свистом игрушечного базарного
соловья, в которого для приведения в рабочее состояние надобно влить пару
чайных ложек воды.
Более из квартиры не слыхать было ничего.
Петяша даванул пипку еще раз.
И снова - ничего, кроме издевательского "тиу-тиу-фьюттть"...
В первый раз за многие дни внутри, сквозь пелену тупого бесстрастия
проклюнулась и принялась разрастаться, словно раковая опухоль, противная,
сосущая тревога.
Родные Елкины, видимо, на даче. Сама она, раз уж день -правильный, еще в
обед должна была приехать. Где же она? Отчего не приехала к нему? Что
телефон отключен - она знает... или -нет?
Для решения задачи явно не хватало информации. Спустившись на лифте вниз,
Петяша подошел к секции пыльных почтовых ящиков и дернул дверцу с номером
126.
Заперто.
Сосредоточившись на ненавистном куске древесно-стружечной плиты с дыркою
для ключа и латунной чеканной цифирью, Петяша собрал все оставшиеся силы,
оперся руками о перила лестницы и ударил ногой в середину дверцы. Та с
ватно-глухим хрустом вдавилась внутрь.
Запахло пылью.
Справившись с головокружением, Петяша запустил руку в ящик и обревизовал
его содержимое. Внутри обнаружился хороший, в добрых полсигареты, бычок и
телеграфный бланк. Бережно спрятав окурок в карман, Петяша развернул
телеграмму.
Срочная... адрес... ага:
" БИЛЕТОВ НЕ ДОСТАТЬ. БУДУ ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ. НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ. ЦЕЛУЮ..."
Остатки сосредоточенного равнодушия, перемежающегося противной тряской
тревогой, исчезли без следа, смытые волной расслабляющего разочарования.
Раз семь, не меньше, перечитал Петяша телеграмму, и только после этого
смысл происходящего сделался очевиден для него в полной мере. А сводился
сей смысл к тому, что Елки не будет аж допо-за-послезавтра, и до утра
придется пережидать на улице: метро вот-вот закроют, если уже не закрыли,
автобусы "не ходют", таксисты и прочие обладатели автомобилей на халяву не
повезут, пешком же - сил нет.
Вяло обдумывая, каким образом добираться назавтра домой, Петяша направился
к выходу из парадной.
Тут, под козырьком, в неярком свете лампочки, торчали три человека,
откуда-то смутно знакомых, словно бы виданых где-то мельком.
С виду троица была вовсе не агрессивна, и потому Петяша, пройдя мимо,
здорово удивился, получив тяжелый удар по затылку.
Голова тут же наполнилась черным, болючим туманом; ноги подогнулись...
