- Обед. Первое, второе, третье. Обед, девяносто
шесть копеечек,- донеслось из коридора, бухнуло и повторилось
с бодрой монотонностью, но восторг с лица Бочкаря
не сошел, он слышал совсем другую музыку, и она была
прекрасной.
- Лапша, а тебе в самом деле нужны билеты? - спросил
неожиданно, удачно имитируя шутливое добродушие,
Смур.
- Да, нужны.
- Но они же на футбол. Лапша. Ты же не любишь
футбол, Ленка.
- Врешь!
- Врет,- охотно подтвердил Винт.
- Ну, не веришь, возьми у этого самого, как его,
у Грачика и посмотри.
- А что. ты ему отдал?
Смур не счел себя обязанным отвечать, лишь самодовольно
оскалился, и Винт улыбнулся, но он - невероятной
изобретательностью Димона пораженный.
Затем Винтяра встал и, высунув башку в коридор, поинтересовался
у неумолкающего разносчика:
- Леха, а что на второе?
- Котлета.
- Давай четыре сюда. И первое тоже.
Однако Эбби Роуд (персональный магнит и вселенский
пьезоэлемент), как тут же выяснилось, принимать еду был
неспособен. Смур, презрительно пожав плечами, отверг
свекольный отвар и макароны, удовлетворился хлебом
и компотом, ну а Лапша, несмотря на расстроенные свои
нервы, оказала Кулиничу в деле уничтожения съестного
достойную конкуренцию.
Впрочем, на этом низкая, затеянная Смуром игра, увы,
не завершилась. К теме равноправия и уверенности в себе,
кои, как ничто, гарантирует одинаковый со всеми пай
в общей копилке, он (кстати, сам на все за неимением еще
ни одной копейки не выложивший) возвращался не раз,
попросту говоря, естественным образом, по мере кристаллизации
в его обреченной голове новых издевательских
аргументов.
Правда, упирал ("педалировал", смущая Ожегова и, возможно,
Ушакова) он не столько на человеческое достоинство,
сколько на совершенное отсутствие какой-либо эстетической
или моральной ценности в бесконечно дорогом
Лапше предмете туалета, каковое выводил несчастный интриган
из "ненастоящей" природы синек.
- Они ж болгарские,- пытался утверждать мерзавец.
А часа через два уже безо всякого стыда клеветал:
- Да это Свирина работа вообще. Ясно как день, двойной
шов только с внутренней стороны.
Ленка же не реагировала, лишь скупо и редко огрызалась,
позволяя Димону резвиться в свое удовольствие. Но
если вчера эту стойкость легко можно было бы объяснить
благотворным воздействием на ее организм двух порций
борща со створоженной сметаной, то сейчас, после памятной
встречи Грачика. ясно,- физическому удовлетворению
сопутствовала вера в правдивость той лжи, которую, безусловно,
только очень уставший человек мог признать за
нечаянную оговорку.
Но, впрочем, с каждой секундой приближается Казань.
мост железный через Волгу, текущую издалека долго,
а с ними и развязка, точка под i, превращающая букву
в знак пунктуации. Обещанный жирный, самодовольный
восклицательный знак.
Ну а пока, пока еще есть несколько часов, последуем
поэтом освященному примеру деревенского механика Зарецкого
и в ожидании приказа "теперь сходитесь" осудим
железнодорожные нравы и порядки, во всяком случае, расскажем,
какое именно из бесконечного ряда безобразий
совершенно уже вывело из себя бухгалтера Евдокию Яковлевну,
и что конкретно она там написала в своем заявлении,
и чем, наконец, ее гнев должен отлиться беззаботному
Винту-Винтяре, завершающему, и это не станем скрывать
(между прочим, о чем он и сам пока не догадывается), свой
последний в жизни рейс.
Итак, чай мы уже упоминали, но будем искренни до
конца, дело вовсе не в напитке, некогда своей способностью
бодрить и утолять жажду поразившем венецианского купца,
тем более обеспокоенным гражданам в первый же вечер (то
есть не доезжая станции Юрга) благоволил Кулинич разъяснить,-
нет и не будет китайского деликатеса, поскольку
бюрократы и казнокрады не обеспечили в Южносибирске
своевременного пополнения запасов угля, потребного для
разогрева титана.
Впрочем, и на вопрос: "А почему второй туалет не
работает, товарищ проводник?" - Винт без заминки отвечал,
вину за недоступность удобства без всякого смущения
перекладывая на все тех же формалистов и волокитчиков,
бесконечно затягивающих продувку труб и смену прохудившегося
толчка.
Опытные, тертые граждане, конечно, сомневались, щурились,
глядя с недоверием в плутовскую рожу Винта,
ворчали, но улик, изобличающих мошенника, не имея,
смирялись и отступали. Кстати, угля действительно не подвезли,
что же касается места общего пользования, об этом
позвольте позже.
Сейчас о том, как заслуженная чета, несмотря на право
внеочередного доступа к одному-единственному (дальнему)
ватеру, не могла ступить на заветный кафель в полутора
часах езды от города Свердловска.
Старости, коей везде у нас почет, перешла дорогу молодость
в виде семьи из папы, мамы, двух дочерей семи и пяти
лет и трехлетнего мальчугана по имени Денис.
И вот в самый неподходящий момент, когда третий
ребенок сменял второго на унитазе, а второй первого у рукомойника,
некая белокурая мадам (она, она, змея в халате
без рукавов, всему виной) и обратила взор зеленых своих
глаз на Евдокию Яковлевну.
- Мне, конечно, все равно,- сказала она, явно преувеличивая
свое безразличие,- только чем стоять тут еще
десять минут, вы бы сходили к проводнику и потребовали.
чтобы он второй отпер, вам отказать не имеет права.
И, пробуждая праведный гнев, тут же пояснила:
- Вы-то из купе почти не выходите, а я-то за водичкой
хожу и видела,- те, что с проводником едут, они всю
дорогу той стороной пользуются. А девка ихняя вот минут
пять как туда пошла и еще там небось сидит.
Однако девка ихняя, то есть Ладша, как ни странно, но
в тот момент уже успела незаметно шмыгнуть обратно на
свое место у окна, поэтому без труда можно вообразить
сердитый, возбужденный вид напрасно минут пятнадцать
в засаде таившейся Евдокии Яковлевны, когда, наконец
потеряв терпение, она ворвалась в служебный пенал с громогласным
требованием немедленно открыть для инспекции
и всеобщего обозрения соседнее помещение.
Ну а почему бы и нет? Почему, зададимся вопросом
и мы, почему так самоуправничает Винт с общественной
собственностью? Хлорку экономит, тряпку бережет? И сразу
ответим, торопя завершение главы, не станем устраивать
соревнование сообразительных. В отрезанном от пассажиров
клозете ехали в Москву четыре затянутых в полиэтилен
(привет, ребята) японские покрышки, комплект, и два отечественных
(мягких и пахучих), доверху набитых травкой-колбой
мешка.
Мешки принадлежали Винту, а скаты - его напарнику
Гене, Геннадию Иннокентьевичу Мерзякову, беззубому
тридцатипятилетнему ловкачу, пройдохе и вору, человеку,
в форменной фуражке которого щеголял все это время
перед нами Винт и на непредвиденное отсутствие коего,
явки в бригадирский вагон избежать не сумев, Винтяра вяло
ссылался, пытаясь отговориться и свою нерасторопность
оправдать.
- С Мерзяковым мы еще разберемся,- однако, отметает
уважительную причину начальница Винта Ада Федоровна.-
Ты, Кулинич, за себя отвечай.
Увы, с Геной, с которым не только Аде хотелось бы
разобраться, уже никому не придется выяснять отношений,
но простим женщине самоуверенность, ибо обезумевший
от самоволия пьяных угонщиков автокран протаранил
винную стекляшку, "шайбу" на углу Красноармейской
и Дзержинского, где Мерзяков, он же Кореш, со
своим дружком Петей, проводником, кстати, второго вагона,
заканчивал ужин за бутылкой, на этикетке которой
обозначена была, правда, без указания мастей, не очень
надежная покерная комбинация "тройка", всего за два
с половиной часа до отправления скорого поезда
Южносибирск - Москва.
Короче говоря, неожиданный прогул сразу двух проводников
еще никого в длинном составе не испугал, скорее
наоборот.
А между тем Гена, пока мы едем на запад, уже и стонать
перестал на койке реанимационного покоя, куда доставлен
был с тремя другими, столь же нерасчетливо столик
выбравшими гражданами. Проводник второго вагона Петя
Глинин и в больницу взят не был, поскольку холодеть начал
еще до того, как врач "скорой помощи" принялся щупать
у него пульс и трогать веки.
Кстати, один из угонщиков, прыщавый долговязый малец,
переступив через Петины ноги, пытался дать тягу, но
был изловлен.
Все это, однако, коварная и неумолимая бригадирша
Ада Федоровна в расчет принять, увы, не может.
- Не только ты один работаешь,- выговаривает она
скучающему Винту и зачитывает разгильдяю не без видимого
удовольствия гневный текст до того лишь по памяти ею
цитируемого заявления.
И мы наконец узнаем полный перечень обид и претензий
Евдокии Яковлевны и, отметая как несущественное и,
главное, не к месту и не по адресу упомянутое сырое белье,
с дрожью отступаем после расчетливого и точного прямого
справа - "всю дорогу пьянствует с пассажирами".
- Последний раз,- говорит бравый Винт, отводя глаза.
- Восемьдесят,- отвечает Ада Федоровна с внезапной
приветливой улыбкой.
- В Москве, - просит Винт, жестом показывая
"истинный крест, сейчас ни копейки".
- Тогда сто двадцать и не позже пятнадцати двадцати
шестого июня,- устанавливает, вычтя из времени отправления
в обратный путь полчаса, безжалостная Ада последний
срок выкупа заявления.
Винт кивает в знак отсутствия выбора и отбывает восвояси.
А времени девятый час, и в ревущем переходе из седьмого
вагона в восьмой у Винта закладывает уши, наш скорый,
хода не сбавляя, въезжает на мост через Волгу.
Как? Неужели и день прошел? Да, и ничего особенного
не произошло с полудня до самого этого момента.
Проходящие мимо проводники дважды (полное сарказма
соболезнование выражая каждый по-своему) передавали
Кулиничу приглашение посетить Аду Федоровну, но он,
никаких иллюзий не питая, оттягивал удовольствие. В Казани
же на платформе он имел несчастье свидеться с Адой
лично, и забывчивость (допустим) всех прочих ее гонцов не
могла более освобождать его от невеселой прогулки из
своего двенадцатого в седьмой бригадирский.
Ну что, что еще произошло с той поры, как побитая
Ленка затихла, затаилась в своем углу, до той минуты, как
Винт, закрыв пыльную зеленую дверь с цифрой "двенадцать",
отправился матросской походкой узнать цену своей
халатности и безалаберности?
Эбби Роуд все напрягал внутреннее мистическое ухо,
ловя за сутки изрядно ослабевшие, отдалившиеся волшебные
голоса и звуки, в Казани задержавшегося на выходе
в железном проеме Смура грубо вытолкнул на перрон
Егор Гаврилович Остяков, в жизни бы к Смолеру не прикоснувшийся,
кабы был предупрежден, чей это сын, ну
а Лысый, гуляя вдоль вагона, из окна стоявшего рядом
встречного услышал песню, которой, малюя стенгазету.
развлекали себя бойцы стройотряда Московского рудо-разведочного
института Яша Цыпер и Леша Вайновский. Размазывая
гуашь, два дурака-отличника орали во всю глотку:
- Жена едет в Есентухес, а я еду в Кислопоцк.
Отчего такое веселье и в чем соль, Лысому было невдомек,
и это, наверное, самое забавное, поскольку в паспорте
у него, если помните, южносибирским каллиграфом
была выведена национальность из пяти букв, Цыпер же.
представьте себе, происхождение вел от запорожских сечевиков,
а соответствующая графа в Лехином документе
и вовсе объявляла Вайновского природным русаком.
Ну, вот, собственно, и все, ничего, в сущности, примечательного,
о прошлом нам нечего жалеть, стремительно
приближаясь к уже сладко вибрирующему в ожидании приветственной
песни мосту через матерь православных рек
и мусульманского моря.
Пусть о невозвратных мгновениях пожалеет Смолер
еще на суше, на восточном еще берегу пусть пронзит его
боль и тоска удручит, когда он протянет руку к своей из
старой латаной куртки сшитой сумке с ремнем. Вот сейчас,
когда опускает С-м-о руку в пустоту, хватает пальцами
воздух, черпает горстями мрак. Нет початого пакета, нечем
набить косяк.
- У тебя? - вопрос Бочкарю.
- Ум-ум...
Поворот головы, так и есть,- за спиной С-м-о стоит
Лапша и держит в руке пакет с желтовато-зеленой массой
