к чему достаточным считая нежданную-негаданную
идентичность номера его вагона цифре, проставленной в билетах
наших путешественников.
Худшее произошло. Однако неописуемое горе Смура
оставим неописанным. С одной стороны, автор не мнит себя
способным поспорить с категоричностью определения.
а с другой - скорее признает в Винте радушного хозяина,
травку требовавшего всего лишь для понта и порядка,
ибо, и это совершенная правда, не считал он ее ни царицей
полей, ни властительницей ума. Старым южносибирским
двором, беседкой, гаражами, тополями и неоштукатуренной
стеной физкультурного диспансера укрытым, выпестованный,
полагал ее совершенно необязательным дополнением
к пиву, коего оказалось у него запасено (о!) четырнадцать
литров в пластиковой автомобильной канистре.
Короче, описание печали отложим, поскольку, пусть и расходясь
в основном философском вопросе о первичности,
трое молодых людей и девица, свои пропорции соблюдая,
примирились с безрадостной действительностью, от нее
попросту оторвавшись.
И светлый их мир, теперь мы знаем, погубило одно
неверное движение.
Впрочем, почему так скверно чувствовал себя на землю
низвергнутый Смур, мы, похоже, разобрались, но Лапша,
она-то с чего надулась, у нее-то (позволим себе даже голос
немного возвысить) какие претензии к окружающим,-
едет себе, горя не знает, страха не ведает, кочумает по
Западно-Сибирской равнине с уютом и комфортом, катит
чуду (не мифическому, настоящему, вот у Смура в кармане
билеты) навстречу.
Ну что ж, признаемся, опять автор попался на лакировке
действительности. Увы, забылись каждые по-своему
под стук, такой подогревающий, колес особи с мужским
хромосомным набором. Лапша же, прекрасная четверть
компании, стебалась. Ей было не в кайф, она не двигалась
вместе со всеми, она все время выпадала, ломки ее,
абстинентный синдром, отступая, осчастливили медсестру
новым и неожиданным симптомом. Неуемным голодом,
безудержным аппетитом. Под последним ребром слева поселился,
завелся (где-то с середины вчерашнего дня) червяк,
буравчик, глист и скребся, и ворочался в пустом ее
желудке, безрадостный и неутомимый. Томительно и без
утешающего предчувствия насыщения тянуло девушку
есть, хавать, жрать, кусать, жевать и заглатывать. Ощущение
левитации в хороводе "Марии и Анны" металось
с голодными тошнотиками и отдавалось свинцовыми пульсами
в висках.
И ведь ела она, кушала, вот что обидно. Перед самым
отправлением купила в привокзальном буфете кулек беляшей
(с сосисками) и три крупных, желтовато-матовых куска
жареной трески. А Винт уже в дороге, испив хмельного
и почувствовав себя христианином, около полуночи
сходил в ресторан и выпроси для нее две пачки печенья
и килограмм батончиков "Школьные", и все это она тоже
съела и тем не менее ощущала в себе молодость, каковая
Рембо (не говоря уже о Бурлюке) даже и не снилась.
Больше того, к чувству голода добавилась жажда. Соленую
рыбу и приторные конфеты хотелось запить, ну а поскольку
пиво сестричка не любила, находя напиток в равной
степени горьким и кислым, то приходилось ей время от
времени вставать, открывать кран и наполнять стакан
с вишневой полоской прозрачной, вкусовыми добавками не
оскверненной водой.
Дважды ей это удавалось проделать, окружающих не
потревожив, а третий (Богу, как утверждают, особенно
угодный) оказался (надо же) роковым.
Равновесие нарушилось. Ах, и теперь, лишь дав чемпионам
молниеносных умозаключений пару-другую мгновений
блеснуть даром предвидения, откроем, повторим те слова,
с которыми в минуту его скорбных манипуляций с рубахой
отнеслась Лавруха к Смуру. Итак, Ленка, Лапша, всю ночь
что-то жевавшая без перерыв и остановки, сказала, объяснила,
повернувшись к Смолеру и глядя в его черные зрачки:
- Я хочу есть.
Ответил он одним словом, потребовалась одна частица,
один слог, две буквы для достойной реакции. Достойной, но
не молниеносной. Смур выдержал паузу, задрал ногу, брякнул
на стол прямо перед Ленкиным носом поношенный
тапочек цебовских умельцев и щедро предложил, трудно
сказать, подошву ли, шнурки или все изделие в целом имея
в виду:
- На.
Ну а любуясь произведенным эффектом, не удержался
и добавил:
- Жри, не стесняйся.
От такого скотского обращения Лапша сжалась, уголки
губ задрожали, отвернулась Ленка к окну и принялась
тихонько всхлипывать, нечаянную радость злюки Смура
простодушием своим обратив в бессильную тоску. Воистину
никакого просвета во тьме, никакого избавления от вечного
дурдома бедному мечтателю не было и не предвиделось.
Впрочем, Эбби Роуд все же сумел вывести друга из
оцепенения, нашел способ возродить вновь, пусть ненадолго,
но раздуть в душе Смура огонь, угасший не совсем,
а еще раньше Винт умудрился восстановить душевное равновесие
Лаврухи и Лысого, между делом привести в состояние
блаженного восторга.
Но по порядку, в хронологической, последовательности,
начиная с той самой секунды, когда, входя в купе, Бочкарь
не удержал в руках бумажные коробки...
Хотя нет, пожалуй, лучше пропустить минуты две-три
и начать с обиженного шлепанья губами, неразборчивого
шепотка, да, именно так и надо поступить. Итак, папиросы
уже собраны и вновь трепещут в Колиных руках, то есть
сами просятся скорей на липкую, но широкую и устойчивую
поверхность служебного стола.
- Ленка,- обращается Эбби Роуд (негромко, но отчетливо)
к девичьей сутулой, стол загородившей спине.- Лапша,-
зовет Бочкарь из звездного своего далека неподвижное
темя.
- Тэ-пэ-тэ,- отзывается Лавруха, не оборачиваясь.
- Что?
- Тэ-пэ-тэ,- бормочут невидимые губы.
- Чего она? - смущенный и счастливый глубиной благостной
своей интоксикации, просит Коля объяснения
у Грачика, и тот, демонстрируя усталостью и бесконечными
неожиданностями обостренную сенсорную восприимчивость,
а может, что тоже не исключено, как раз наоборот,
превозмогая себя в желании быть полезным своему спасителю,
говорит:
- По-моему, она чего-то хочет.
От этих слов левая сторона смуровской рожи приходит
в движение, совершенно при этом не считаясь с правой,
кривую гадкую ухмылку утрируют теперь несимметричные
щеки и дьявольский прищур.
- Тэ-пэ-тэ.
- Есть она хочет, - отбросив сомнения, констатирует
Грачик. - Проголодалась.
- Вот прорва, - искренне изумляется Винт и щелкает
пальцами.
- Извини, - то ли сетует, то ли просит Лапшу войти
в его положение Эбби Роуд, в новом приливе торчковых
ощущений взором проникающий за горизонт, радость выпускающий,
как птицу (как седого сизого орла) лететь с приветом
туда, где расцветают яблони и груши. Он, Коля.
в самом деле больше не может ждать, вникать в смысл
чужих гонок, он должен немедленно добавить, затянуться,
задержать дыхание, поддержать возвышающее его, с любимой
соединяющее безрассудство гипоталамуса и надпочечников.
- Извини, - произносит Коля и сваливает пачки на
стол (порок и добродетель перепутав) через правое Ленкино
плечо.
А у Смура при этом из-под неестественно перекошенной
губы появляется белый прекрасный клык и начинается (вот
вам, однако, какая неожиданность со стороны физиологии)
от переизбытка отрицательных, черных-пречерных эмоций
легкая, но необыкновенно приятная (с мазохистским, конечно,
привкусом) вибрация в организме.
Но дальше, дальше уже совершенно неожиданное.
- Минуту, - требует внимания Винт,. - минуту, - поднимает
палец к потолку. - Гулять так гулять, - говорит
он, - кутить так кутить, - и еще что-то такое, должное
означать одно: он, Серега Кулинич, завелся, пошел в раскрут
и посему море ему по колени, а все прочее ниже
пояса. - Минуту, - призывает к терпению Винт и, ничего
к сему не добавляя, исчезает за дверью.
Надо заметить, ждать он себя заставил недолго, явился
очень скоро, торжественно скалясь и с черной болоньевой
сумкой (родной сестрой грачиковского bag'a) в руке. Свойственного
победителям пренебрежения к церемониям не
скрывая. Винт отодвинул печальную медсестру и, скомандовав:
"Раз, два, три, выходи", вывалил содержимое авоськи
прямо на стол. On - сначала выпадает смятая газета,
следом, вертясь и раскалываясь, десяток вареных яиц,
с приятным шлепком - жареный цыпленок (без ножек,
в полиэтилене), соль в спичечном коробке, пара пучков
(один заметно ощипанный) редиски, дюжина пирожков
(сейчас выяснится - с капустой), бестрепетной рукой верхушки
лишенный кирпич пшеничного и перочинный ножик
"белочка".
- Кушать подано, - объявляет Винт, с необыкновенным
проворством одной рукой подцепляя пирожок, а другой,
вот так дела, отправляя опустошенную сумку прямо
в оконную щель.
О! Все-таки есть на свете справедливость. Нет, не будем
бояться повторений, все-таки есть, и не только она, дева
с завязанными глазами. Нет, не один лишь холодный расчет
да злая насмешка правят миром, и, пожалуйста, не спорьте.
есть, есть под луной и бескорыстие, и вдохновение, да-да,
и дружба, и любовь.
В общем, развезло Мишку Грачика, разморило лапушку,
укачало. От ласки и сочувствия, от удачи, от яичка
вкрутую, от пары пирожков с капустой да двух стаканчиков
пива затуманилась его бритая головушка, отдыха двое
суток не ведавшая. И стали одолевать Мишку видения,
живые картинки возникали у него в голове, в то время как
сидел он возле Эбби Роуда, покачивался со всемм, вынуждаемый
быстрой ездой, неумело (без толку) затягивался
вкруговую ходившим косяком (учащал понапрасну пульс,
напрягал попусту сердечную мышцу). И чего ему только не
представлялось, но в конце концов вспомнился Лысому
Академгородок, прошлогодний, такой непохожий на нынешний,
танцы при свечах в полутемном холле физфака,
магнитофон прямо на полу посреди зала, босые ноги, штаны
с бахромой, бусы, волосы и запах, вот этот самый,
ноздри щекочущий аромат, пряный вкус тлеющей травы,
теплота всепрощения и любви.
"Но где же, - неотвязная мысль мучает Грачика, - где
все это теперь и куда все это делось, что случилось, где те
люди, где тот запах? А? В самом деле, допустим, с Емелей
все ясно, что с ним, понятно, в какую ловушку он попал,
в какой капкан ступил. Но где все остальные, где очки-блюдечки,
где майка с дырой под мышкой, где?"
И не находит Лысый ответа, подпирает плечом плечо
Бочкаря, открывает глаза, закрывает, силится, и все напрасно,
нет объяснения.
И вдруг, ох, внезапное озарение, библейское "да будет".
Все свалили. Уехали. Конечно. Точно. Все клевые чуваки
катят сейчас в одном направлении. В Москву, в столицу.
Ну, надо же, какое везение, какой кайф, что и он, Мишка,
успел на этот поезд. Вскочил на ходу и едет, едет со всеми
туда, где исполняются желания, где обретают плоть
и кровь.
Да, так думал Лысый, и восторгом наполнялись его
артерии и вены, и сам он был сыр, и сам он был масло.
И стало казаться ему, - не будет теперь конца его нынешнему
счастью, одни лишь чудесные превращения ждут впереди:
и в Лужники он попадет, и "Шизгару давай" поорет,
но самое главное - обязательно, наверняка, сто процентов
поступит в университет, в московский (золотой? рубиновой?),
звездой осененный, будет зачислен, да не куда-нибудь,
а на специализацию астрофизика.
В общем, ополоумел юноша от голода и усталости,
потерял разум от полноты чувств и запел. Серьезно, запел
вслух. Запел песню, в которой знал наверняка только два
слова (слова, слова, автор не оговорился, именно, слова,
ибо мелодию, на кою Лысый их положил, при самом доброжелательном
отношении считать оригинальной никак невозможно).
- Леди, - с редким энтузиазмом загудел Мишка, -
Мадонна.
А дальше вот в каком, извините, виде:
- Дилдит ин зе мит.
Итак, мы снова подошли к роковой черте, ко второму, это
утро отметившему облому Дмитрия Смолера, ко второму
"пусто-пусто", дыре, чернухе, разрешившейся вновь не просветлением,
а сгущением. Плохой, очень плохой вибрацией,
жабьим кайфом - "чем хуже, тем лучше", не только физиономию
СМО перекосившим, но и всю экспедицию к полюсу
счастья подтолкнувшим к ужасной катастрофе. Увы.
Но прежде чем погрузиться в мрачную пучину Димкиной
