души и темного его экстаза (эйфории), позволим себе
передышку, глоток чистой, эгоизмом не отравленной радости.
Расскажем, где (поведаем историю, так и оставшуюся
тайной для всех наших героев) и как Сережа Винт раздобыл
роскошный провиант.
В девятом вагоне. Честно признаться, по счастливой
случайности. Неожиданно для себя самого. Просто шел
в ресторан, любовался пятками плацкартных горемык,
и вдруг, ба, видит на крючке над нижним боковым местом
с парой сливочных пятен на черной болонье сумка, определенно,
не с грязным бельем.
Нет, вы только подумайте, не просить, не искать, не
унижаться, не переплачивать, даже и ходить никуда не надо,
просто протянуть руку. Нет, тут даже технику описывать
нет нужды, выдержку если только похвалить.
Винт, ничем не выдав преступного намерения, хладнокровно
(а ведь одного пива за истекшую ночь его почки
перекачали никак не меньше пяти литров) прошел в тамбур
(профессиональную привычку салютовать дверями сочтя
в данном случае неуместной), развернулся и с видом посыльного
от бригадирши двинулся обратно, на ходу молниеносным
движением освободил крючок от обузы, а уже
в следующем вагоне, ускорив ход, послал Серега мирно
дрыхнувшему растяпе телепатическое "мерси".
Ну, а теперь облом, то сеть песня, еще вернее, опера.
Да-да, оговорки нет, опера Jesus Christ Superstar. Знаете,
там в третьей части, вечеряя за длинным столом, негромко,
задушевно и благостно бухие апостолы затягивают:
Look at all my trails and tribulations
Sinking in a gentle pool of wine
Don't disturb me now I can see the unswers
Till this evening is this morning life is tine.
И вот в божественный момент, когда негой абсолютного
освобождения, сладкой слюной подкатывала к нЛбу строка:
Always hoped that I'd be an apostle,
вот тут, в этот самый миг радость затемнила рассудок
Лысого, и он возвестил мерзким своим альтом, дегенерат:
- Леди Мадонна.
Час молчал, два молчал, три, пиво отхлебывал из стакана,
мычал что-то тихо, сам с собой беседу вел, терся плечом
о плечо, стукнулся разок башкой о стенку и вдруг на тебе:
Wonder, how you manage to make ends meet.
Исковеркал, нарушил, оборвал ослиным воплем расслабляющее,
возвышающее, очищающее течение "Христа".
А петь оперу начали, отъехав от треклятого Новосиба
километров тридцать-сорок. Сначала, правда, Эбби Роуд
молча и споро забил три косяка разом, причем чистой
травой, табачную горку отправил с ладони со встречным
ветром вослед черной, на восток унесенной сумке. Две
заметно удлинившиеся папиросины, привстав, положил на
верхнюю полку, а третью дал взорвать Смолеру и уже
после него затянулся сам, раз, еще раз, третий, передал
эстафету, повернулся к Димычу, руку положил ему на
колено и завел, дыша в смуглое ухо, увертюру. И снял
плохую волну, вернул на галактическую счастливую спираль,
и когда пришло время спеть
Nazareth your famous son,
они уже пели хором - Эбби Роуд, Смолер и Винт. Впрочем,
не путал артикли и времена один только Димон,
Коля знал лишь обрывки фраз, делал второй голос, гениально
угадывал по губам друга продолжение и выстукивал
пальцами на смолеровском колене ритмический узор.
Винт, пять лет мучивший немку исключительной неспособностью
к языку. оказался виртуозным имитатором
дифтонгов аналитического языка Альбиона, но главное -
взял на себя основной аккомпанемент (директора первой
школы Сережа, было время, радовал, размеренно фукая
в грандиозного размера желтую водопроводную улитку
с названием "геликон"), делал Кулинич бас, сакс, где
надо - киборд и даже гитару с фусом с легкостью и вдохновением.
Короче, тащились чуваки, не спешили: что-то забыв или
случайно спутав, возвращались к первому такту и "на бис"
исполняли особо клевые отрывки.
Try not to get worried, try not to turn on to...
Переждали молча Барабинск, пассажиров охватившее
оживление, вновь тронулись, поехали (Смур, честное слово,
даже глаза закрыл, предвкушая волшебный отлет) и только-только
начали Last Supper, как раздалось кошмарное,
непереносимое, рвущееся из самого сердца:
- Леди Мадонна...
С полминуты, наверное. Лысый в одиночку наполнял
купе восторженным ревом.
-- Ты чЛ, парень? - наконец, не видя пению конца,
выразил свое изумление Винт. тронул безумца рукой и так,
вообразите, легко и неожиданно остановил бессмысленный
расход энергии. - Ты чЛ?
- Я...- На лице Грачика смешались стыд, смущение
и если не гордость, то выражение удовлетворения, уж
точно. - Я, - сказал он, однако, тихо и без малейшего
выражения, - я не спал двое суток.
- Пошли. - Винтяра разогнул затекшие от долгого
сидения на корточках ноги, вывел крикуна в коридор и,
ласково подталкивая в спину, повел от окна к окну белых
сияющих дверей. - Здесь, - объявил Кулинич, когда, миновав
полвагона, покорно шагавший Грачик, казалось, вот-вот
уже должен был столкнуться с бровастым красноглазым
дядькой лет сорока семи так, неизвестно почему, но, по
всему видно, определенно, дать проход шествию не намеренного.
Насупившись, незнакомец стоял у растворенного
окна, грудью повернувшись к надвигающейся паре, большим
(с черным сломанным ногтем) пальцем разминая и без
того уже жеваный-пережеваный, на четверть уже истлевший
гвоздик "Примы". - Сюда. - скомандовал Винт совершенно
неожиданно для готового к бою курильщика,
завел Лысого в купе и. указав на верхнюю, аккуратно
застеленную полку, коротко велел: - Полезай и спи.
Ах. Винт, Серега, откликавшийся охотно на крик из
дворовой беседки "Куля", ну как тебя не расцеловать,
хитреца и грубияна, ведь вот ничем не сбить парня с копыт
и панталыку, все ведь просекает, бычит и соображает. Не
повел же на место Эбби Роуда или Смура, не отдал Лысого
на растерзание, да и себя от слишком идейных предохранил.
привел в купе, доставшееся Лапше, прикинул дулю к носу,
все рассчитал, а то, что не спасла его сообразительность, на
то уж, видно, Господня воля.
Ну, ладно, об этом успеем. А пока Лысый без споров
и пререканий снял ботинки (кеды), влез наверх (на самом
деле сначала влез, потом снял), лег на бочок, руки положил
под щечку и закрыл глаза.
Триумфатор Винт отправился с очередной победой восвояси.
a за ним со словами: "Земляк, постой" - выскочил
некий плечистый и сероглазый субъект, лениво наблюдавший
за укладкой Грачика с нижней полки.
Но что ему понадобилось, позвольте сообщить чуть
позже.
Сейчас же автор считает пренеприятнейшей необходимостью
воспроизвести слова, с коими в очередной раз
жестоко обломанный Смур обратился после отбытия Грачика
и Винта к Эбби Роуду. несмотря ни на что пребывавшему
в прекрасном расположении духа.
- Бочка. - спросил желтый злой буратино-Димон, -
где же ты. скажи на милость, подцепил этого лысого
стукача?
WHAT DO YOU MEAN MAN BARON
OR ISLAND?
Вот так да. Всякое мы уже видели и слышали разное
с тех пор. как Мишку Грачика стали "наконец-то принимать
всерьез", молчали, бывало. улыбались, посмеивались в усы,
но сейчас уж. наверное, просто бессовестно было бы плечами
всего лишь пожать, да, пожалуй, пришла пора возмутиться,
поставить кое-кого на место, заявить со всей решительностью:
- Ерунда, чушь, и никаких в этом сомнений. Маниакальный
бред. Нет-нет, лишь в лишенном рассудка мозге,
в безнадежно спутанных макаронах извилин могло вызреть
нелепое. гадкое, просто в высшей степени оскорбительное
предположение, будто бы Мишка, Лысый (уж нам ли не
знать), сентиментальный романтик, педант, мученик общей
теории поля, жертва The More - (ну, надо же) доносчик,
осведомитель, сексот. Слов нет выразить...
А впрочем... м-да... в общем, простите великодушно,
милейшие читатели, горе автора безгранично, но нелепой
своей вспышки он уже сам стыдится. Чувства, эмоции
действительно неуместны, крик тем более, автору следует
помнить о скромной своей роли простого регистратора,
летописца (и не покушаться на право одного лишь Вседержителя
наказывать и прощать), ну, а вам, терпеливые мои
попутчики в стране утраченного детства; увы; как ни больно
и ни печально сие, но принять надо без ропота, подготовиться
к столь не вовремя напросившемуся в полную оптимизма
и сладких грез минуту новому, ужасному своей неизбежностью
разочарованию.
Итак, предстоит свыкнуться вот с чем. В искреннем
(хоть и простоватом), восторженном (хоть и недалеком),
доверчивом Мишке, похоже, не только друг отказывается
видеть будущее физической науки, но, как ни прискорбно,
и приятели, южносибирские естествоиспытатели, и те не
думают признавать не то чтобы равного, а просто настоящего.
Беспримерную же несправедливость, гадкое обвинение,
отвратительное предубеждение, каковое, кстати, как и прочие,
если родилось, то все - уже ни силой, ни аргументом
не может быть вышиблено из смуровской башки, давным-давно
уже (без чьих-либо страстных призывов) отверг
(впрочем, без гнева и горячности, но уверенно и твердо)
Эбби Роуд.
Верите ли, но С-м-о (обреченный носитель разрушительной
склонности питать свою мизантропию видом мук
ближнего) и прежде уже не раз и не два пытался бросить
черную тень кошмарного подозрения вопросами типа "А
зачем этот чистюля-поплавок (Грачик) шляется сюда (то
есть в "Льдинку"), зачем выспрашивает, что запоминает?"
на нашего недотепу-аккуратиста, фантазера и дурачка
Мишку Грачика. И неизменно нашпигованный по самые
уши и помидоры Эбби Роуд отвечал змию просто и ясно,
без привлечения всяческих туманных, неверных, недоверие
лишь способных сгущать понятий, вроде наивности, восторженности
и недоумения.
- Брось,- говорил Коля Смуру.- Ну какой он, к черту,
секушник, он просто чайник и лох.
(Понимаете, малый добрый и безобидный, конечно.
маменькин сынок, но не свинья, не подонок какой-нибудь и,
to clear the point, всегда при деньгах, с которыми расстается
без жлобских прихватов, старые долги то ли прощая, то ли
в самом деле не помня, в общем, от беседы с ним уклонятся
нет никакого резона, а гнать и обижать просто не по-хозяйски.)
В вагоне Эбби Роуд и объяснять ничего не стал, рта не
раскрыл, и не оскомина тому виной, не притупление, при
повторах нередкое, чувства справедливости, нет, - кайф,
чудное сияние, прекрасное видение, колокольчиков небесных
перекличка. Нет, определенно, колеса не его дурь, чья-то
чужая галлюция этот лживый грызун, бестия, не приведи
еще раз Боже, травка, травка, колокольчики, динь, зай,
динь, ка, зай-зай, динь-дон, вижу тебя, вижу...
Короче, не стал стыдить, мораль читать, а жаль,
жаль, ибо только он, Коля, один мог (обязан был) напомнить
Димону (именно в тот момент) о превратностях судьбы,
о капризах фортуны и о том, чье бескорыстие (ну,
глупость, наивность - решайте сами) поддерживало
в юных жилах живительный, согревающий плодово-ягодный
ток "чернил" в ту скорбную, но не слишком уж
отдаленную пору, когда его, Смура, позорно исключенного
из десятого класса, собственная маманя, Лидия Леонидовна,
считая долгом уравновесить педагогические качели "семья
и школа", выгнала из дома.
Уф, тут все же необходимо остановиться. Вполне понятное
нетерпение гонит автора вперед, сулит ему отдохновение
в конце многотрудного пути, но, сказавшись однажды
груздем, находит он теперь весьма неприличным стремление
обернуться лошадью и перейти на безоглядный галоп.
Достоинство прежде всего, прочь искушение, будем иметь
честь.
То есть не станем делать вид, будто ничего мы не знаем
о маме и папе Дмитрия Георгиевича Смолера и что славные
и примечательные деяния представителей его рода никакого
значения для нашего приключения не имеют.
Дополним нашу историю (в суете минутной слабости)
опущенной персоналией, не станем выделять Смура бессмысленным
вопросительным знаком, тем более, честный
и правдивый рассказ о его предках видится если не единственной.
то, во всяком случае, естественной возможностью
ненавязчиво представить еще одну роковую фигуру в нашем
гамбите. Да-да, есть шанс эффектно ввести в общество
безумных наших персонажей непримиримого курильщика.
агрессивной своей стойкой, нежеланием уступить хоть пядь
