коридора весьма даже удивившего в тот момент, когда
заботливо направлял бедолагу Лысого к месту отдыха доблестный
проводник Винт. Друзья, предстоит незабываемая
встреча с лирическим поэтом, в самом деле членом писательского
союза.
Но, впрочем, не всЛ сразу.
Итак, Дмитрий Георгиевич Смолер не первый носитель
славной фамилии, выставленный на улицу Лидией Леонидовной
Смолер, урожденной Катковой. За семь лет до того,
как Димона постигла незавидная участь, жертвой непреклонного
характера своей супруги стал сам Гарри Аркадьевич
Смолер, в то время заведующий литературно-художественным
отделом областной молодежной газеты "Юность
Южбасса".
Надо признаться, Гарри Аркадьевич охотно предавался
несвойственному его богоизбранным предкам-левитам пороку,
заведующий отделом, мужчина видный, импозантной
наружности, любивший красиво говорить и со вкусом одеваться,
к вечеру (а частенько прямо с утра) припахивал
влагой, близкой по составу к одеколону, но ароматизированной
без принятых в парфюмерии выдумки и изыска.
Пагубная склонность до времени, правда, прощалась
Гарри Аркадьевичу, но не за благородство экстерьера, а за
тонкую художественную, поэтическую организацию
души. Дурное пристрастие Лидия Леонидовна
склонна была считать печальной долей художника в грубом
нашем мире. (Хотя, не скроем, подкупала, безусловно,
и склонность Смолера-старшего приносить в дом цветы без
повода и в любое время года, делать презенты и изобретать
сувениры, с календарем не обязательно сверяясь, и (о!)
читать часами на память Блока, впрочем, как кажется
автору, как раз в этом Гарри Аркадьевич был по-своему
несносен.)
Негодяем, подлым пьяницей и мерзавцем Гарри Аркадьевича
в одночасье сделал неизвестный (если всю правду
как есть, то неизвестная), любезно опустивший однажды
в смолеровский почтовый ящик адресованный Лидии Леонидовне
пакет.
В не доверенном почте конверте оказалось два письма,
писанных из южного города Гагры студенткой смуровской
мамы, жены подонка. Вообразите, какая низость,- заведующий
литературно-художественным отделом молодежной
газеты обманывал свою супругу, доцента, читавшего на
факультете романо-германской филологии ЮжГУ курс
истории английской драматургии, с ее же собственной студенткой,
о Бог мой, ученицей, кою интерес к прекрасному
привел однажды на заседание литературного объединения
"Юность", где сердце девушки и пленилось красноречивым
Гарри Аркадьевичем.
Итак, восторженным (едва ли не ямбом писанным) критическим
подвалом о втором томе дилогии нашей южносибирской
знаменитости Василия Космодемьянова заслужив
путевку в гагринский Дом творчества. Гарри Аркадьевич
взял в поездку к морю и талантливую воспитанницу,
которая, ополоумев, должно быть, от тщеславия и победою
заслуженно гордясь, имела неосторожность описать
своей подруге, оставшейся работать в приемной комиссии,
с непристойной прямо-таки обстоятельностью, о чем говорили
они с метром и чем занимались среди магнолий. Ну
а подруга тоже хороша, хранила весточки из Абхазии в общажной
тумбочке, так что, памятуя о том, как лютовала
шекспироведка на экзаменах, даже нет смысла гадать, кто
из лишенных ежемесячных сорока стипендиальных рублей
стащил бесценные документы и, аккуратно запаковав, не
отказал себе в удовольствии бросить в почтовый ящик of
dear comrade Lidia Leonidovna.
Так вот, воротившись из Кижей, куда изволил он махнуть
после утомительных солнечных ванн, Гарри Аркадьевич
войти в свою квартиру уже не смог. За время его
отсутствия (отдыха) обновились не только оба замка, но
и совершенно неожиданно появился третий, повышенной
секретности, без прорези, без скважины, с круглой аккуратной
дырочкой, в каковую даже и предположить не мог
заведующий отделом, что следовало вставлять - то ли
гвоздь, то ли шило.
Семь лет спустя это самое "то ли - то ли", кусок
голубого стального прутка с замысловатой нарезкой, а вместе
с ним и всю связку забрала у сына Дмитрия сразу после
педсовета, прямо в школьном коридоре разъяренная специалистка
по средневековым интригам западноевропейских
королевских дворов.
- Ключи,- коротко приказала маманя.
И сын отдал, даже брелок в виде японского пузатого
мудреца не отцепив. Повернулся к родительнице спиной
и удалился, обернуться не соизволив ни разу. (Мать свою,
некогда заставившую его вызубрить наизусть древнюю пьесу
о северном принце, Смур считал просто больной, а отца
ненавидел, нет, скорее, презирал, кажется, уже в утробе
и еще в пору семейного счастья супругов весьма смущал
и того и другого упорным желанием доказать всем и каждому,
будто Гарри Аркадьевич ему не родной. Убеждение,
кое автор, даже числя милосердие среди первейших своих
добродетелей, принужден под тяжестью неоспоримых доказательств
отвергнуть со всей категоричностью.)
Ну вот, осветив основные (поворотные) события его
биографии, мы можем на время оставить Димона в покое,
добавив лишь пару предложений. Жил изгнанный поначалу
у Эбби Роуда, а по известному нам поводу повздорив с Бочкарем,
перебрался (хотите угадать к кому? угадали?)...
конечно, ответ очевиден - через дорогу, к Лапше. Жил
Смур у медсестры недели три, покуда однажды на улице
его не подкараулила Лидия Леонидовна и со словами: "Я
тебе работу подыскала" - вернула магическое железо, через
кольцо и тонкую цепочку соединенное с костяной макушкой
восточного сенсея.
Что произошло? Видите ли, непримиримость к Гарри
Аркадьевичу общественность некогда одобрила и поддержала,
а вот крутую меру в отношении оступившегося
отпрыска считать искуплением собственных педагогических
грехов Лидии Леонидовны не сочла возможным.
Хорошо. А теперь нас ждет папаша Смолер, да не
один, а в обществе, как мы уже имели честь сообщить,
поэта, автора трех стихотворных книжек (две на плохой
бумаге южносибирской типографии, а одна на мелованной
издательства "Современник") Егора Гавриловича Остякова.
Но прежде чем Егор Гаврилович Остяков швырнет
в Гарри Аркадьевича чугунного Дон Кихота, отметим кое-какие
подробности и выскажем кое-какие замечания, не
связанные непосредственно со взаимоотношениями двух
мужчин.
Итак, в отличие от своего непутевого сына Гарри Аркадьевич
со своей матушкой Дианой Львовной никогда не
конфликтовал, более того, нежно любил, осев в Южносибирске,
сюда же перевез и маму, не убоявшись трудностей
обмена Иркутска на Южносибирск. Потому не к дяде и не
к тете, а к ней, к Диане Львовне, отправился лишенный
крова и приюта Гарри, там и утешение нашел, и понимание.
А сочувствие Смолеру-старшему в ту черную осень
требовалось едва ли не ежедневно. Не только в семье не
стало прощения Гарри Аркадьевичу, но, увы, и на службе
прозвучало позорное слово - алкаш. Вылетело из розовых
уст нового, не по годам прыткого редактора молодежного
органа, сменившего неожиданно для себя самого ниву
инструктора орготдела на политико-воспитальное поприще.
- Это что за бухое чмо,- спросил новый у своего (и
ему недолго томиться) заместителя,- заседает у вас там
в литературном отделе?
Не прошло и двух недель, как "собственное желание"
Гарри Аркадьевича было охотно удовлетворено...
Ну, а вечером дня окончательного расчета именно отчаявшаяся
мать, отбросив все условности, с немалым трудом
и не через справочное выяснив нужный номер,
обеспокоила (некогда одногруппника Гарри, когда-то
в доме у него бывавшего студента Иркутского госуниверситета)
Василия Ивановича Сухарева, и он, надо отдать ему
должное, несмотря на поздний час, с дневной усталостью не
считаясь, отправился вызволять горемыку Смолера из специального
медицинского учреждения.
А еще через три дня Г. А. Смолер. подстриженный,
выбритый, в новой сорочке и отутюженном костюме, вошел
в свой, пусть маленький, но кабинет и приступил
к исполнению обязанностей редактора Южносибирского
книжного издательства. Любопытно заметить,- когда пару
лет спустя нежданная опала стала участью самого Василия
Ивановича, почетной отставкой он счел для себя пост директора
этого самого Южносибирского книжного, посчитал
за честь стать непосредственным начальником Гарри Аркадьевича.
Ну вот. теперь любезные мои читатели, вы, надеюсь
вполне освоились с культурной, доселе, увы. должного
освещения в наших воспоминаниях не получившей, жизнью
промышленного края и вполне готовы услышать рассказ
о том, как Егор Остяков запустил образцом каслинского
литья в голову своего редактора, а промахнувшись, ворвался
в кабинет Василия Ивановича Кухарева и потребовал
немедленно избавить его (получается, теперь уже чужими
руками) от (собственные слова поэта) му-, а какого уж -ка,
не смею и уточнить, а также долбо-, что уж именно,
пожалуйста, догадывайтесь сами.
Итак, друзья Людмилы и Руслана, Гумберта и Лолиты.
Фердинанда и Лолы, в конце апреля (сего) 197... года
известный наш сибирский стихотворец Егор Остяков сдал
в издательство первую свою (но давно задуманную и сердцем
выношенную) прозаическую книгу, озаглавленную
"Шестопаловский балакирь".
Книгу, кстати, весьма забавную, по-своему даже примечательную,
но (сугубо, конечно, с точки зрения автора этих записок)
не лишенную длиннот, повторов и главное,
местами просто утомляющую нравоучительностью тона.
Представляла она собой не связанный сюжетом набор
разнообразных, с рассуждениями и обобщениями самого Егора
Гавриловича перемежавшихся истории, анекдотов, поговорок
и присказок, записанных им со слов деда Ишки
(Акима, Акишки), достопримечательного сторожила
родной деревни Остякова - Шестопалово. Дед был, естественно,
главным персонажем, но в историях его, побасенках
не был забыт решительно никто из сколько-нибудь
заметных и красочных обитателей Шестопалова, Илиндеева,
Землянухина, а также совсем уже маленьких сел Дача.
Дорофеево Высокое и Старые Гусяты - всех тех мест, что
числил писатель своей малой родиной.
Кстати, Егор Гаврилович действительно родился в Шестопалово,
правда, в возрасте трех лет был увезен вместе со
старшим братом Тимофеем в город Кузнецк-Сибирский,
вскоре ставший именоваться Новокузнецком, но так, без
идеологической нагрузки, года два, не больше. Там, на
берегах Томи, родители Остякова под руководством в стихах
воспетого товарища Хренова "жгли лучину под дождем
толстым, как жгут". В городе, за будущее которого смело
ручался пролетарский поэт из дворян, прошло детство Егора
Гавриловича, тут он учился в ФЗУ и здесь осенью сорок
четвертого его взяли в армию, но отвезли не на запад и не
на восток, а строго на север и не очень далеко, туда, где
требовалось охранять огромный, преимущественно женщинами
заселенный, от тайги забором отгороженный участок
под Тисулем.
Демобилизовавшись, Остяков поспешно (надо признать)
и необдуманно женился на учительнице Зое, поселился
у нее в Южносибирске, работу нашел на тамошней
ГРЭС и от мук невыносимых семейной жизни принялся
рифмовать днями и ночами "кровь - явь", "любовь -
дым". Шестопалово же, где на картошке и капусте так
и жили две его тетки, Остяков открыл для себя заново
в начале шестидесятых. Тогда, после выхода первой поэтической
книги и вступления в творческий союз, оставил
он наконец жену Зою и ею, тряпколюбивой гадиной, до
безобразия развращенную дочь Любу, полюбил родное
многотравье, лесные дороги, тиной пахнущие заводи и берега
маленьких рек, ивой поросшие, а по вечерам ужин
простой и общество браконьера и говоруна Акима Филипповича
Акиньшина.
Кстати, автору вовсе и не кажется (на том перевале от
пятидесятых к шестидесятым) удивительным проснувшийся
в Остякове (послe первого сборника со стихами не только
о Москве и Ильиче, но и о газете "Юманите" и острове
свободы - Кубе) русский дух, тяга к земле, воде, к старинным
обрядам, церковным праздникам и мужицким разговорам.
В самом деле.
Но, впрочем, довольно. Итак, писатель написал книгу,
а редактор прочитал. Хотя и не он один. Рукопись пролистал
вначале Василий Иванович Кухарев, правда, никаких
карандашных помет или закладок не оставил, пробежал
