Ира, заглядывая Коле уже прямо в глаза.
- Конечно,- ни секунды не колебался Бочкарь, сказал
- отрезал, и тотчас же удивительная особенность
улыбки недоверчивой этой особы открылась ему. В движение
приходит не столько нижняя, как у подавляющего
большинства граждан, сколько верхняя губа, и обнажаются
два передних резца, и сходство с пушным промысловым
зверьком, до того лишь воображаемое, становится явным.
"Зайка",- подумал Коля.
После зимних, в доме отдыха проведенных каникул
Ириша, кою мама Екатерина Степановна по окончании десятилетки
давно уже наметила определить на лечфак Южносибирского
мединститута, вдруг, надо же, увлеклась столь необходимой
для овладения самой гуманной профессией наукой биологией
и вечера проводить стала на заседаниях школьного
ученого общества. Что это были за заседания, проходившие,
понятно, не среди в формалине законсервированных
упырей, автор догадливым читателям объяснять не станет.
Впрочем, без биологии все же не обошлось, и это не
скверная игра слов, а рассказ о нищенской обстановке
Колиной однокомнатной квартиры и двух примечательных
предметах, ее украшавших и загромождавших,- о кресле-качалке
и двух- (а может быть, и трех-) ведерном аквариуме.
Аквариум стоял на паре табуреток, и жили в нем
макропоты. В графе "прочее имущество" всего четыре
пункта - диван, за ним чемодан с наклейкой "Балкантурист",
напротив допотопный VEF без ручек, с порванными
тягами настройки и магнитофонная приставка "Нота", лишенная
верхней крышки еще в девственную пору первой
смазки.
"Нота" тянула ленту, древний VEF работал усилителем,
а юрких рыбок следовало созерцать в полной темноте, подсвечивая
зеленые водоросли двадцатипятиваттной лампой.
Кресло-качалка конкретного назначения не имело, считаясь
всепогодным и универсальным.
Кстати, квартиру эту на углу Кирова и Николая Островского
получил Коля в результате удачного обмена. За
четырехкомнатную квартиру старой планировки на втором
этаже в центре дали четырехкомнатную улучшенной с приличной
кухней на пятом и однокомнатную хрущевку на
третьем. Малометражку - в центре, а большую - на тогда
казавшемся далеким Пионерском бульваре.
Обмену предшествовала женитьба Колиного отца Валерия Дмитриевича.
То было четвертое бракосочетание профессора
математики. Впервые он женился на третьем курсе
и на четвертом развелся. Результатом несходства характеров
явилась девочка. Второй раз - немедленно после защиты
кандидатской. Семья вновь оказалась нежизнестойкой,
но мальчик и девочка получиться успели. Третий заход
грозил стать последним, счастье шло рука об руку с Валерием
Дмитриевичем без малого двадцать четыре года, но на
двадцать пятом мама Юры и Коли Бочкаревых, мечтательная
преподавательница английской литературы прошлого
века, слышавшая иной раз назойливые голоса и боявшаяся
стенных встроенных шкафов, заболела пневмонией, двусторонним
воспалением легких, простудилась в той самой больнице,
которая так страшила Олега Свиридова.
Через два года Валерий Дмитриевич в очередной раз
женился (теперь на юной ассистентке) и уехал заведовать
кафедрой в Ивано-Франковск, бывший Станислав. Колин
брат Юра, кстати уважаемый член общества, стоматолог-ортопед,
последовал отцовскому примеру, то есть взял
в жены девятнадцатилетнюю медсестру и разменял прекрасную
профессорскую квартиру на улице Весенняя на две.
Ах, знал бы Юра, сколько хлопот принесет ему обособленная
жизнь младшего, несовершеннолетнего да к тому
же раскрепощения чувств ищущего брата. Ну, ладно, ему,
Юре, еще догадаться, сообразить еще надо было, а Димка-то
Смолер, Смур-зануда, он сразу все понял, "зачем она
тебе?" - спрашивал Бочкаря, "ты с ума спятил" - втолковывал,
"брось ты ее" - совет давал, "выгони",- и что же?
Сам был выставлен за дверь.
Очень некрасиво поступил Эбби Роуд, а ведь Смур прав
оказался, проинтуичил. Сумасшествие-то подтвердилось,
честное слово, шизофрения, ни больше ни меньше, семейная
напасть. В конце апреля, немногим более года тому
назад. И если стоит чему-то дивиться, то. наверно, трем
месяцам - февралю, марту, кусочки же января и апреля
посчитаем за один, - потребовавшимся для принятия
единственно разумного решения - изолировать безумца.
Впрочем, объяснить промедление нетрудно,- с февраля по
март мама Зайки Екатерина Степановна, директор областной
научно-технической библиотеки, находилась вне
дома, сначала в столице решала сложные вопросы комплектования,
затем в Ленинграде приняла участие в научно-практической
конференции, а сразу же затем в Москве -
в методическом совещании руководителей библиотек и бибколлекторов.
В это же самое время Борис Тимофеевич,
в ущерб даже любимой своей и незабвенной экономии
энергетических ресурсов, искал объяснение почти стопроцентному
попаданию автомобилей ГАЗ-24, предназначенных
для передовиков и ударников области, в гаражи жителей
среднеазиатских райцентров. В интересах правдоподобия
пришлось пожертвовать не только молодым да ранним
завхозом обкома, но и уступить изрядно трухнувшему прокурору
достойнейшего и надежнейшего человека, директора
областной конторы плодовощторга.
В начале апреля Борис Тимофеевич, в неприятном деле
поставив точку, принял приглашение газеты австрийских
братьев по идеологии "Фольксштиме" посетить в составе
небольшой делегации страну вальсов и свежих булочек
к утреннему кофе. Двадцать третьего апреля, сразу по
возвращении, Борис Тимофеевич имел продолжительную
беседу с супругой, на родной сибирской земле находившейся
уже три недели. На следующий же день к Николаю Бочкареву,
в девять часов вечера торопливо проходившему под не
спиленными тогда еще тополями улицы Арочная с надкусанным
батоном в руке, подошли три широкоплечих молодых
человека и предложили доужинать в другом месте.
Только в ноябре удалось Юре вытащить невероятно
опухшего и округлевшего от забот и процедур брата из уже
тогда знаменитого своим вычислительным центром областного
психоневрологического лечебного заведения имени
Семашко. К этому времени квартира на углу двух тихих
улиц из рук злостного задолжника Николая Валерьевича
Бочкарева перешла в доход государству, была выделена
очереднику горисполкома - многодетному служащему медвытрезвителя,
выставившему кресло-качалку на балкон,
а все прочее ввиду крайней ветхости отправившего на помойку.
Что касается макропотов, то до этого позора рыбки,
слава Тебе, Господи, не дожили, околев от недоедания еще
в мае.
Ну, а что же Зайка? Ее участь Борис Тимофеевич
решил давно, и чрезвычайное происшествие (вернее, неприглядная
связь дочери) оказалось, да-да, на руку, кстати,
ибо снимало любые возможные возражения. Строптивая
девица отправилась к матери Екатерины Степановны в город
Курск, объявленная серьезно и внезапно занемогшей,
а потому нуждающейся в немедленной перемене климата.
И кошмарное открытие, сделанное престарелой тещей:
"Дорогие Катя и Борис Тимофеевич, вчера по моему
настоянию внучка обратилась к врачу, и худшие мои опасения
подтвердились..." - уже не могло омрачить светлое
будущее товарища Владыко.
- Ну и пусть рожает урода,- в сердцах пожелал
своему кругом виноватому чаду дорогой Борис Тимофеевич.
Но все обошлось, и еще одна девочка появилась на
свет хоть и недоношенной, но вполне жизнеспособной.
Кстати, врач Ирине был совершенно не нужен, о случившемся
она сама догадалась еще в апреле и буквально
за день до того, как Коля перешел на государственное
обеспечение, поделилась открытием с ним:
- Ты знаешь, кажется, у нас наконец появится родня.
- Это как? - не понял только задачки по геометрии
молниеносно решавший Эбби Роуд.- Это как? - спросил,
и Зайка ему объяснила.
Потом было разное.
- Увезли ее,- сообщил однажды Смур Бочкарю, передавая
бутылку молока, пакетик клубники и в бумажке
фунтик уж совсем недопустимого.
- Куда?
- А хрен бы знал,- честно ответил друг.
Но где она, теперь уже было не важно, не важно
с той минуты, когда московская газета Винта рассеяла
последние сомнения.
"Зайка,- думал Эбби Роуд, зрительной, обонятельной
и осязательной памятью навечно фиксируя исторические
строки,- ты же все сообразишь там, рядом, в Калинине,
Орле или Иванове, ты все поймешь, это же шанс, и время
известно, и место..."
Знаете, даже вообразил он себе самому встречу, и почему-то
не на трибуне "С", не на плывущей к небу волне
Sweet child in time
You see the line...
а в метро, грохочущем раскачивающемся вагоне, на скорости
сорок километров в час, в бетонной трубе под Москвой-рекой
глаза смотрели в глаза, поверх ушей, локтей
и газет, глаза смотрели в глаза.
- Зайка, я тебя вижу.
В общем, Бочкарь был готов на все. Готов был на
жертвы и лишения, но лишать его, увы, уже было нечего.
и потому, должно быть, на жертву ради великого кайфа
пошел Свиря. Свиридов Пахомыч Горемыкин (это
тоже прозвище) продал средство производства. Давно зарившемуся
на его сокровище ловкачу-леваку из соседнего
дома продал ручную швейную машинку, трофейный, любой
материал сшивающи* механизм, некогда Константином
Ивановичем Свиридовым позаимствованный в счет репараций
на сопках Маньчжурии, а может быть, и в отрогах
Большого Хингана.
Да, вовсе не в шутку, не с саркастическим "ага" Олег
Свиридов, трудовую державший в отделе кадров ПО "Азот"
(сторож детского сада), определен был нами недавно как
портной-надомник. Шить на продажу он начал в восьмом
классе, и если бы не пагубное пристрастие к "путешествиям
на воздушном шаре", тачал бы днями, утомляя зад и спину.
самопалы и самостроки, зато вечером, надев фабричное.
помыкал бы официантами "Томи" или "Волны" под удалые
звуки "Мясоедовской". Ну, а так Свиря шил все реже
и неохотнее, а последние полгода, с тех пор как соорудил
Эбби Роуду, перекроив "сварной комбез" (а может быть.
и пожарницкую робу) в обломные штанцы, вообще не
работал, ничего не делал, и, горько признаваться, даже
ниткой в игольное ушко попадал не со второго раза.
Но все это, конечно, уже значения не имело, когда
такое должно было случиться, такое произойти, yeah, yeah,
yeah, hally-gally, вся жизнь должна была перевернуться,
и о старой жалеть было нечего. Короче, продал "зингера".
И в тот же день в ординаторскую кафедры стоматологии,
в приоткрытую дверь с номером 21 на первом этаже
областной стоматологической поликлиники заглянул Эбби
Роуд и был замечен.
- Ты что здесь делаешь? - спросил брат Юра брата
Колю, с таким трудом пристроенного (ради права на общажную
койку) рабочим сцены Южносибирского кукольного
и по долгу службы обязанного в этот самый момент где-то
в Шерегеше или Мундыбаше сеять на каменистых шорских
предгорьях разумное, доброе, вечное.
- Я к отцу уезжаю,- ответил Бочкарь.
Беседа профессорских сыновей происходила в коридоре
с глазу на глаз, и Юрок без помех мог бы съездить братишке
в ухо, но сдержался, о чем пожалел искренне уже
в ординаторской, когда, набрав номер пациентки из трансагентства,
попросил у нее билет на ближайшее чиcло до
Москвы.
- Один, Лидия Даниловна,- сказал Юра.
- Три, три,- прошептал Коля и даже показал на
пальцах, сукин сын.
М-да, а ведь хватило бы вполне башлей, вырученных за
германский аппарат на четверых, даже немного осталось бы
на посошок, но Смур видел для лишних иное применение.
- Зачем нам эта дура? - спрашивал он и предлагал: -
Я знаю место на Южном, где можно купить настоящей
казахстанской кочубеевки.
Кстати, полгода тому назад, в газету заворачивая кеды
(кажется, ямб, право, нечаянно), автор ознакомился с позавчерашними
новостями и (ба!) выяснил, что и угрозыск
наконец узнал это место и посетил, впрочем, не с неправедно
сэкономленными деньгами, а, по своему обыкновению,
с ордером на обыск.
Ну, вот и все, ничего, кажется, не было забыто, все
рассказано, и если несколько сбивчиво, то от большого
желания скорей вернуться в наш, на запад устремляющийся
состав, в солнечный тамбур белого пластика.
Да и читатель, наверное, больше в подсказках не нуждается.
