глазами, вызвал Смолера и вручил ему папку со следующим
напутствием:
- Остякова, видишь ли, на большие формы потянуло.
Но сыровато еще, пока сыровато, возьми, поработай с материалом
и автором.
Понимаете! Десять лет наблюдений, размышлений и открытий.
Почти три года мук за рабочим столом. И каков
вердикт, каков тон, какие слова - "сыровато", -материал",-
бюрократ, тля номенклатурная...
Тсс-с! Господи, не надо. Бога ради! Зря, право же,
напустился Егор Гаврилович на Кухарева, а уж на Смолера
и подавно. Если невмоготу, пожалуйста - на прием к Борису
Тимофеевичу Владыко ногами топать и по столу стучать.
Это он, наш добрый знакомый, и знать не зная о таком
певце красот Черемховского района, как Егор Остяков,
однако, заказал ему, Остякову, быть.
Видите ли, не одной экономией энергетических ресурсов
жив был Борис Тимофеевич. Борис Тимофеевич, товарищ
Владыко, последние года три жил мечтой напоить города
промышленного Южбасса, все думал, все прикидывал в государственной
своей голове, как сезонные перепады сделать
круглогодичным полноводьем, как сдержать весенний, все
смывающий паводок и с глаз долой убрать неопрятные
камни, островками желтеющие среди задумчивых осенних
луж. Как сделать реку поистине могучей и величавой
с апреля по октябрь. А перекрыть, советовали люди, параллельно
с начальством думавшие о пользе народной, как раз
у Бычьего Горла, у Синих Камней воздвигнуть плотину,
гидротехническое сооружение и с высоты прогресса научно
управлять явлениями природы.
И море свое, южносибирское, и сельское хозяйство
вернет сторицей, уверяли патриоты и специалисты, а уж
города, уж города (индустрия тяжелая и очень тяжелая,
химическая, но жизненно необходимая) так просто дух переведут,
плечи расправят, ни избытка, ни дефицита - достаток
ни потопов, ни перебоев, одно лишь (разумное,
конечно, и рачительное) обливание, плескание, водные
процедуры - Иван Купала в каждом доме и в любое время
дня и ночи.
Потерь же - не то тридцать, не то сто тридцать тысяч
гектаров земель бедных, тощих, полезных обществу минеролов
не содержащих, красотой своей красотой своей субъективно и
самодовольно кичащихся. В самом деле ерундовская, если уж
так разобраться, площадь затопления, и двухсот тысяч не
будет, две копеечные монеты на карте области, вот здесь
если решкой вверх, то под орлом сущая чепуха - лес да
пара деревень, какое-то Шестопалово, Илиндеево да еще
Землянухино, а вот малюсенькие Дачи, на карте не видно,
но они за краем, то есть на берегу.
Да что и говорить, зря на сей раз балагурили шестопаловские
остряки, ухмылялись вслед молодцам с теодолитами:
- Гляди, все неймется, третий раз уголь ищут.
И дед Аким не к месту подмигивал, ехидничал, дескать,
бери выше, не иначе как нефть.
Напрасно зубы скалят, проект уже в ударном ритме
разработан головным московским институтом и утверждаться
будет осенью, не позднее сентября-октября, как
только биологи ЮжГУ веско и неопровержимо докажут,
что заявления о необходимости сохранения этого уголка
дикой природы, а уж Шестопаловского заповедника, национального
парка тем более,- ни на чем не основанные,
ничем не подкрепленные узковедомственные амбиции,
а что до реликтовой, на всю страну безответственно разрекламированной
илиндеевской липовой рощи, то нет ее уже,
можно считать, неизлечимо больна, фактически уже погибла,
шелушится кора, корни гниют, биоценоз, геоцентризм,
круговорот жизни, короче, вырубить ее скорее и залить
холодной водой.
Итак, проект ждал последних согласовании, но названия
деревень и сел (Шестопалово там, Землянухино, Гусяты
Старые и так далее), дабы поскорее забылось прежнее
бездоказательное, бездумное славословие ("жемчужина
среднего течения"), в начале года в конфиденциальной
беседе с представителями прессы и печати просил Борис
Тимофеевич уже считать вышедшими из употребления.
Однако всего этого Василий Иванович Кухарев, зная
разговорчивость Смолера и склочный характер Остякова,
сообщать не стал ни тому, ни другому. Просто счел материал
сырым и попросил "подработать".
Передал Смолеру папку. Тот пришел в свой кабинетик.
развязал тесемки и принялся читать, изредка вставляя запятые.
Одолев страниц пятьдесят, Гарри Аркадьевич встал,
открыл шкафчик, налил себе рюмочку (больше до обеда
ни-ни) азербайджанского коньяка южносибирского розлива,
хлопнул, поглядел в окно, снял с полки зеленые тома Даля,
положил и справа, и слева, и перед собой, высморкался
и начал сначала.
Секунду поразмышлял над заглавием, сверился со словарем,
зачеркнул слово "балакирь", поставил рядом вопросительный знак,
еще раз прочел объяснение с ятями и сверху
круглым почерком написал правильный вариант: "балакарь".
Трудился Смолер никак не меньше недели, все "сырое"
в "материале" отметил, а в половине случаев не счел
за труд, подыскал разумную замену. Но благодарности от
Остякова не дождался.
Егор Гаврилович смертельно оскорбился, хотя, надо
заметить, Гарри Аркадьевич и такт известный проявил,
и деликатность, начал с похвал, с комплиментов, к недостаткам
подвел плавно, с сожалениями, и вообще в течение
всей беседы вопреки обыкновению ни разу не употребил
сакраментального своего обращения "старик".
Все это, однако, не помогло. Полчаса, с ходу и по
неведению, поспорив с редактором о заглавии и о сибирских
диалектах. Остяков просто обомлел, когда открылась
его взору исчерканная карандашом первая страница, потом
вторая, третья. Гаврилыч умолк и лишь угрюмо (все
угрюмее и угрюмее) глядел на курчавый лоб Гарри Аркадьевича,
который, ощущая опасность всем организмом,
в правоте своей тем не менее не усомнился ни на мгновение.
"Что ж это такое,- думал Остяков,- в моем собственном
доме, на моей собственной земле сидит какой-то картавый
в нерусском костюме, в сорочке нейлоновой заграничной
и с убежденностью сатанинской долдонит, будто младенчик
Побирухи пересемывать не моги, а только пересемени,
равно и Дмитрий-Волга права быть ерником не имеет,
ибо не вор, не бродяга, а всего лишь злой на язык человек,
что же касается слова "гоношиться", которое попадается
через страницу, то в смысле "беспокоиться" его употреблять
просто никак невозможно".
Короче, встал Остяков, урока словесности, родного языка
не вынеся, отставил стул и двинулся к двери. Истинный
крест, просто хлопнуть хотел, хряснуть. треснуть, да увидел
статуэтку на шкафу, ну и сорвался, взял заморского рыцаря
за талию и швырнул, целя в ненавистный лоб, да паскуда
редактор, слизняк, ловкач такой, увернулся.
- Какой-то жид целый час какого-то немца под нос
совал.
Так объяснял Остяков инцидент родным и знакомым, от
Кухарева, "с потрохами продавшегося" (опять прямая
речь), правды, то есть смены редактора, не добившись.
Кстати, забавно, но сам Гарри Аркадьевич всячески отрицал
свою принадлежность к семитскому племени, с горячностью
недостойной утверждая, будто бы он по крови
белорус и фамилия его не Смолер, а Смоляр.
Уф. Впрочем, все это чушь, гадость и недоразумение,
лишь отвлекающие нас от волшебного (magical), невероятного
(mystery) путешествия (tour) из Южносибирска в Москву.
Но, с другой стороны, следуя правде жизни, и не
только ей одной, могли ли мы из одного лишь природного
отвращения к тьме низких истин не объяснить генезиса той
ненависти, той ничем вроде бы не оправданной готовности
к шумному скандалу, с коей взирал Егор Гаврилович на
приближающегося к нему Лысого, даже не на него самого,
а на грудь страдальца, на майку с самодельным трафаретом
и надписью "John Lennon".
Ну, а теперь все. Хватит. Потом уж раскроем побудительные
мотивы появления (справедливости так и не добившегося)
поэта (прозаика?), мастера слова в купейном, стремительно
мчащемся на запад вагоне. Довольно.
Какое нам, черт возьми, небожителям, дело до того,
о чем думает онr,. какие чувства в нем возбуждает шсстопаловская
муза, когда глядит поэт в спину молодого человека,
как мы помним, проворно выскочившего вслед за Винтом
в коридор.
- Постой, земляк,- обратил на себя внимание незнакомец,
в котором мы, кстати, узнаем беспокойного пассажира,
полчаса назад без спроса заглянувшего в служебное
купе справиться о длительности стоянки в городе Барабинске.
Винт остановился, и мы, глядя в его круглую, лоснящуюся
от самодовольства рожу, все же должны, непременно
еще раз должны отметить,- пьян был бандит, как
сапожник, как слесарь, как киномеханик, как весь поселок
Южный в субботу вечером, и тем, конечно, достойнее
восхищения и удивления все его сегодняшние подвиги.
- Чего? - спросил Винт, при виде обеспокоенного
пассажира хорошего расположения духа терять не собираясь.
- Земляк, понимаешь,- сказал неизвестный, даже
слишком приблизившись,- в Москву еду, понял, дембельнулся
и еду поступать. А служил в особых частях. - добавил
неожиданно с новой интонацией в голосе. - Слыхал?
- Нет,- честно ответил Винт, строевую школу не
прошедший по причине слабости сердечной мышцы.
- Голыми руками убивать учили.
- Мм-м,- изрек Винт, слегка отстраняясь.
- Да я не к тому,- смутился дембель нежелательного
эффекта неуместного хвастовства,- в Москву еду поступать,
ну, там девушки, столица, сам понимаешь, приодеться
хочется.
- Мм-м,- качнулся Винт, проявляя понятное нетерпение.
- Смотри, там в купе у тебя друзья твои, они могут
достать "Врангель"? Или хоть один свой продать? У них
небось есть где еще взять, а мне негде, понял. Деньги есть,
а негде. Сечешь? А надо позарез, в Москву еду. Ты их
хорошо знаешь? Продадут, нет? Если что, с меня пузырь.
Спросишь?
- Спрошу.
- Только мне фуфла не надо. Только "Врангель". Понял?
- Понял,- заверил Винт, неопределенно ухмыльнулся,
тряхнул форменной (к коей испытывал ненормальную привязанность)
фуражкой и отправился восвояси, а дембельнувшийся
и ехавший поступать некоторое время смотрел вслед
удаляющемуся проводнику, прикидывая, должно быть, подведет
киряла или нет.
Забегая вперед, заметим,- не подвел; и тут же, отбежав
назад, огорчимся,- обидно, Егор Гаврилович разговора не
слышал. Вполне вероятно, рассерчал бы не к вечеру следующего
дня, а прямо сейчас, прогневался бы, да не на
наших несчастных путешественников, а на субъекта, осуждения
(безусловно, тут сугубо личное мнение автора) куда
больше заслуживавшего. Но, увы, одними лишь неопределенными
подозрениями пробавлялась в тот момент поэтическая
фантазия Гаврилыча.
А жаль, ибо покупателя "Врангелей", имя которого,
кстати, Анатолий Семиручко, Остяков уже невзлюбил, поскольку
имел неуемный малый глупость, красок и эмоций
не жалея, перед самым Барабинском расстроить бесконечно
Егора Гавриловича, поведав с кровожадным восторгом, как
он, Семиручко, одними руками темной ночьюпередушил
дюжину напавших на заставу (да-да. писателю представился
пограничником) узкоглазых.
Аморальность нашего века с некоторых пор приносила
Егору Гавриловичу неисчислимые страдания. Холодность,
злоба и отсутствие милосердия меж современников мучили
писателя. И в своем, между прочим, "Балакире" говорил он
об этом на каждой странице, и доискивался до истоков
людского бесчувствия, и устами непогрешимого деда Ишки
объяснял, отчего добро и справедливость народ чтить
перестал. От корней просто оторвался, от земли - прародительницы
жизни, русской свето- и мироносной почвы.
Особенно молодежь. О, как неизбывна была ненависть
писателя к юности. И не здоровье ее, не радость
и оптимизм лишали поэта покоя и сна, а сатанинская
тяга к ложным ценностям, презрение к избе, очагу
и парному молоку. Не мог смириться Остяков с тем, что
падко молодое поколение на блеск и мишуру бездушной,
на отчуждении и жадности выросшей цивилизации и соблазняется
каждодневно безнравственными и бесчеловечными
ее идеалами.
Ну и хорошо. Хватит об этом. Let him go.
Егор Гаврилович и без нас уже прославлен и ославлен,
превращен в хрестоматийный тип, типаж еженедельных
упражнений отечественной публицистики. Открытий нам
уже не сделать, и потому - Бог с ним.
Сейчас пора усовеститься и вспомнить о тех, кого миновал
