Понятно, предсказание Эбби Роуда сбылось, Лавруха
их нашла, а описывать унизительные беспокойства, угнетавшие
двух оболтусов (вдруг Свиря все же каким-то чудом
вырвется, сбежит, изловчится и появится в последнюю
секунду - здравствуй, Сеня, happy end), просто не хочется.
Рассказ же о дурацком поступке, совершенном Лапшой за
две минуты до отправления, отложим на потом, трое одного
и так уже заждались в тамбуре, противостояние затянулось,
пора, пора уже каждому сказать свою реплику, а для начала
Лысому ответить на сочувственный вопрос:
- Чувак, ты зачем вырывался?
- Я в университет хотел поступать,- отвечает Мишка,
поняв, как видим, Бочкаря превратно.- Только меня обокрали,-
продолжает он с трогательной и нелогичной доверчивостью.-
Мне бы только до Москвы добраться... я...
я на курсах учился... мне бы доехать, хоть как...
- До Москвы? - неожиданно раздается у Грачика за
спиной, он оборачивается и видит пасть необыкновенной
ширины, сверкающую пьяной слюной.- Это твой друг? -
требует пасть через плечо Лысого у Эбби Роуда подтверждения
догадки.
- Да.
- Тогда я его довезу, за так довезу, чтоб он сдох,
падла.
Боже! Душа Лысого на секунду вырвалась из груди,
покинула клетку, взмахнула крылышками, сделала круг
и благоразумно возвратилась, юному телу вернула дыхание.
Впрочем, шелест, трепет крыл,- его невозможно было не
уловить, не заметить, и кайф, которые грозил сломаться
и улетучиться, согрел вдруг Эбби Роуда новым приливом,
жаркой волной. Обнял Бочкарь Лысого и, приглашая, развернул,
подтолкнул к белой двери, а тот, скосив свой
безумием горящий глаз, проговорил:
- Коля,- спросил, на мгновение перестав подчиняться
чужой воле,- а это правда, что... ну, я слышал... говорят...
приезжает в Москву...
И Эбби Роуд, picture yourself on a train in a station,
кивнул ему ласково с небес:
- Правда.
ВЕЧНЫЙ КАЙФ
О! Все-таки есть на свете справедливость. Что бы ни
говорили, как бы ни усмехались, однако вот есть. Да,
бывают (и, пожалуйста, не спорьте) такие счастливые моменты,
когда хочется преклонить колени в знак благодарности
и прошептать несколько слов, никому, в сущности, не
предназначенных, но полных такой искренней признательности...
Эко, однако, автора понесло. Виноват, увлекающаяся
натура, романтик, фантазер. (Да и простоват, конечно,
глушь, Сибирь, до двадцати двух лет валенки пимами звал
и вместо "да" отвечал "ну".)
Впрочем, если и сетуете на захолустную нашу сентиментальность,
все же снизойдите и признайте,- какое-то нарушение
однородности наблюдается.
Все же впервые за четыре дня на финише хоть одного из
всех этих вольных или невольных забегов - соток, восьмисоток,
кроссов и марафонов, с прошлой субботы составляющих
сущность грачиковского бытия, ждут Мишку если
не с цветами, то, по крайней мере, не с милицией. Может
быть, это добрый знак? А?
Может быть, посмотрим. В любом случае, однако, порадуемся
возможности прокатиться на паровозе, то есть на
поезде. Впрочем, тепловоз Коломенского завода нас уже
однажды подвозил, как же, два наших героя глубокой
ночью часа четыре уже ворочались на боковых полках
плацкартного вагона, но что такое пара часов в сравнении
с путешествием из Азии в Европу? Двадцать тысяч лье по
железной дороге, сказка. Бригантины бескрайнего континента
- это зеленые в лучах станционных прожекторов
вагоны-аквариумы скорого поезда, стремительные тени
у стрелки, одна другую сменяющие в просветах пыльной
придорожной листвы, фьють-фьють, и не разберешь на
белых табличках черные буквы. Гель-Гью? Зурбаган?
Здесь, где "вперед пятьсот, назад пятьсот", капитан
Немо - машинист, ну, на худой конец, кондуктор, красный
флажок вывесивший на тормозной площадке.
Нет, определенно, зря Лысый искушал судьбу, надо
было ехать, притаиться на боковухе и ехать, мчаться солнцу
вослед без остановок до станции "Золотой ключик".
Но, с другой стороны, не выйди он три дня назад на
пыльный перрон, не пересядь в автобус, где и как познал
бы щедрость и бескорыстие настоящих товарищей, ощутил
это светлое вдохновение, это счастье.
Радость. Всеобъемлющую, что, по убеждению песни
слагающих джамбулов, одна на всех. Однако, увы, условность
поэтического мировосприятия станет очевидной, едва
лишь, откатив дверь белого пластика (с серыми, почти
невидимыми звездообразными прожилками), наша, так
чудно поладившая троица ввалится в служебное купе.
Здесь царит его величество облом. Голый до пояса
Смур сидит под сенью мокрой, на форменный проводницкии
китель наброшенной рубахи, и глаза его бездонны
и красноречивы. Глаз же Лапши не видно. Она расположилась
спиной (плечом, вполоборота) к вошедшим, и взор ее
устремлен в окно, туда, где всяческая, главным образом,
пернатая живность борется за звание милого, милого,
смешного дуралея.
- Здравствуйте,- говорит вежливый Грачик.
- Ха! - восклицает веселый Винт.
А Эбби Роуд, рта не открывая, с безмятежной улыбкой
просто роняет на пол горку папиросных коробок, отчего,
кажется, достигает состояния абсолютной умиротворенности,
становится на колени и, стукаясь лбом попеременно то
о правую, то о левую берцовую кость Смура, начинает
подбирать добро. Ему на помощь спешит благородный
Грачик, а Винт, сочтя суету неподобающей хозяину помещения,
тем не менее все равно в стороне от общего дела
не остается, направляя (да там, там у тебя под рукой)
и поощряя (вот так бы сразу, дурило) одноклассников. '
Все это - и явление троих вместо двоих, и немедленно
затеянная возня в партере впотьмах, однако, никакого впечатления
на Смура и Лапшу не производит, они не меняют
своих выразительных и печальных поз.
Но неужели, неужели один случайно пролитый стакан
воды мог ввергнуть и субъект и объект действия одновременно
во вселенскую депрессию, апатию и пессимизм?
Нет, дело не в воде, не в термодинамике, во всяком
случае, не в процессе теплообмена, не в том, что жаром
своего сердца Смур-Смуринам должен был прогреть сто
пятьдесят миллилитров жидкости с начальной температурой
десять градусов по Цельсию до тридцати шести целых
и шести десятых. Для объяснения его саркастического самоуглубления
следует обратиться к электростатике и электродинамике,
вооружиться законом Ома и, двигаясь от узла
к узлу, найти источник эдс, тот сумрачный отдел его головного
мозга, в коем всякое, и куда менее безобразное, любое
напоминание о существовании на свете Лапши вызывает
такие точно игры бессильного отчаяния, свидетелями коих
мы уже были на задворках южносибирского облсовпрофа,
когда, состроив идиотскую (ласковую) улыбку, несчастный
Эбби Роуд с беспечностью кретинской (сердечной) произнес:
- Димыч, чувак, она нас все равно найдет.
"О Боже..."
Итак, позвольте объяснить, шизофрения закончилась
в предыдущей главе, отныне и далее, друзья, паранойя.
Видите ли, если Коля, Эбби Роуд, смысл бытия надеется
соткать из шепота травы и паутины в полутьме, то Дима
Смур ждет ангела. Смысла жизни ему мало, хочется и самой
жизни, не только заглянуть в Зазеркалье, но и вступить
в мир, где нет денег и дружинников. Медитация, отлеты
и прилеты - всего лишь подготовка, очищение от скверны,
ибо только достигший душевной гармонии может дождаться
вестника, ангела, свидетеля. Да-да, это он позовет, и врата
укажет, и введет в закрытый от нечистых мир, прекрасную
долину.
- Иди,- скажет и протянет руку.
Тут, безусловно, метафора, погоня за эффектом, но,
в сущности, не так уж и далек автор от истины. Смур,
Смуряга, СМО верит: материя, данная нам в ощущениях.-
это лишь малая щепотка Вселенной, жизнь, отданная решению
квартирного вопроса, многообразия возможных форм
существования организованного белка не исчерпывает,
и потому он ждет, когда окликнет его астральный незнакомец,
даже нет, просто положит руку на плечо.
Да-да, он подойдет рано или поздно, если не к Смуру,
то к Эбби Роуду (во всяком случае, так раньше казалось),
приблизится с неясной улыбкой, и Димыч узнает его, гонца
и проводника, узнает, ибо явится тот в образе Джима,
гладковолосого ли Моррисона в узких штанцах и остроносых
сапогах или курчавого Хендрикса в цветастой цыганской
рубахе навыпуск, лесные смоляные огоньки будут
плавать в синих (карих) глазах, и на влажных губах мерцать
звездные блики.
Но знает Смур и другое, с горечью и тоской невыразимой
осознает,- может запросто ангел его, может пройти
мимо, просто передумает, беззвучно сгинет, руки не подаст,
если увидит вдруг рядом Лапшу или, скажем. Винта, и даже
надежды нет обрести вечный кайф, если услышит посланник
чудесного края где-то поблизости обрывок беседы
о кознях начальства, левых бабках или просто слово "жэк".
Прищурится издалека, улыбнется загадочно и исчезнет,
навсегда оставив Димыча в одном купе с четой орденоносцев.
Итак, проникая в истерзанную душу Смолера, мы коснулись
воспоминания свежего, алого, кровоточащего, и уж
нет возможности отвертеться и не рассказать, как за пять
минут до отправления из Южки, можно сказать, ни за что
ни про что одаренная поездкой в столицу Лапша отплатила
торчкам за щедрость и благородство. Медсестра Лаврухина,
дура, уступила свое нижнее место, обменяла на верхнее
в соседнем купе.
Вы только вообразите, минутной стрелке оставалось
каких-нибудь три-четыре раза клюнуть носом до первого
поцелуя буферов, каких-то пара мгновений, и тронется
поезд, поедет, и, право, можно понять, отчего уже казалось,-
пронесет, никого не пошлет Создатель на четвертое
мягкое место, но, увы, отворилась дверь, полное синее
зеркало подобно ночному светилу сократилось четверть за
четвертью, закатилось совсем, исчезло за полированным
уголком косяка, и сразу, наступая прямо на тихую надежду
о канабисном интиме, в открытое для всеобщего обозрения
купе вошли два ряда орденских планок на сером женском
жакете, а следом - на черном мужском пиджаке еще пять
(четыре полные и две ленты - точкой внизу).
Сознаемся, замешательство было взаимным, но первой
нашлась хозяйка серого (между прочим, французская вещь,
джерси) жакета, дама с хною обманутой сединой.
- Девушка,- обратилась она к Лапше, по-женски безошибочно
выбрав адресата,- Девушка,- сказала дама,-
у моего мужа в соседнем купе верхняя полка, он инвалид,
у него протез, ему тяжело было бы подниматься наверх, вы
не согласитесь поменяться с нами...
- К-к-конечно,- сказала Ленка, от искреннего желания,
неподдельной готовности путая буквы в словах.- Да-дда,
пожалуйста,- даже встала, безусловно, внушая нам
с вами уважение к обществоведу первой школы Аркадию
Михайловичу Искину, уроки мужества которого, усилия по
патриотическому воспитанию учеников оказываются неподвластными
никакой химии и биологии.
Итак, Ленка удалилась, поезд тронулся, а ветераны,
уложив багаж, принялись молчаливо разглядывать удивительных
своих попутчиков.
- В Москву едете? - спросила бывшая телефонистка,
а ныне главный бухгалтер южносибирского треста "Зеленстрой"
Евдокия Яковлевна Терещенко.
- В Москву,- сознался Эбби Роуд, еще надеясь правдивостью
заслужить если не симпатию, то по крайней мере
снисхождение и терпимость.
- Ну-ну,- проговорила Евдокия Яковлевна и, на сем
покончив со светским вступлением, перешла к общественно
значимым темам.- А волосы почему не стрижете, молодые
люди?
- А мода такая,- пояснил ей собственный супруг (если
кто-то интересуется материалом его черного костюма, сообщаю
- кримплен).
- А брюки грязные, неглаженые - это тоже мода?
- Тоже,- кивнул всезнающий владелец несминаемого
пиджака и пристальным взглядом заставил Смура потупиться,
а Эбби Роуда заинтересоваться деревянными кижами
уже мелькавшей за окном Южной окраины.
Вот так, дорогие читатели, друзья Медного всадника,
приятели Домика в Коломне, вот так Смолер и Бочкарь
оказались (гонимые и презираемые) в служебном купе Сергея
Кулинича, по прозвищу Винт, таким вот образом чужое
несчастье и черное невезение для Сергея Кулинича обернулись
порцией плана (шалы), на которую (мы, конечно,
помним) еще в Южке Винтяра изволил претендовать, основанием
