И вот тут-то Эбби Роуд зашевелился, задвигался, стребовал
у Смура рубль и побежал.
Первый же попавшийся ему газетный киоск, справа
парадного подъезда, конечно, не работал. За стеклом лежали
в изобилии желанные пачки из грубой серой бумаги, нежились
под лучами лампы накаливания, но единственным одушевленным
существом в прозрачном кубе была муха, совершавшая
променад по черному дерматину пустого стула.
- А где еще? - спросил Бочкарь нагловатого детину,
скучавшего у колонны в измятых брюках и распахнутой
фланелевой рубахе. Вы не ошиблись, Коля, безусловно,
обеспокоил сотрудника линейного отделения милиции, правда,
специальность младшего лейтенанта - кражи, пьяной
шпаной он брезгует и потому, великодушно махнув рукой
в глубь здания, говорит:
- Дуй на второй.
И Коля дунул.
Итак, они сошлись, двигаясь из одной точки разными
путями, они за триста километров от пункта "А" сошлись
у киоска "Союзпечати" на втором этаже железнодорожного
вокзала пункта "Б".
- Пять пачек,- сказал Коля в окошко, пальцем показывая
на ядовито-синее солнце, всходившее на ноздреватой
обертке с надписью "Север". - Других нет? - уточняет без
надежды, по инерции.
- Нет,- отвечают ему без сожаления.
В этот момент Лысый его еще не видит. Не видит
Бочкаря, стоит к однокласснику спиной, не чувствует, увы,
деликатного трепетания Колиной души в метре от своих
лопаток, и тогда вмешивается в абсурдное положение Создатель.
Бочкарь роняет папиросы, он делает шаг от стойки,
держа покупку у груди, как гармошку-тулку, делает
неловкое движение, средняя коробка выскальзывает, и за
ней вдогонку летят остальные, ух, Лысый оборачивается
и видит человека, подбирающего с грязного пола продукцию
Министерства пищевой промышленности. Смейтесь,
но он его не узнает. Смейтесь снова, узнал, но не может
поверить глазам своим. Наконец глупо вскрикивает "Коля!"
и устремляется вослед.
- Будьте осторожны, с первого пути отправляется скорый
поезд Южносибирск - Москва,- раздается из поднебесья.
Коля переходит на рысь. Лысый делает отчаянный рывок
и выбегает вместе с Бочкаревым на пустой утренний
перрон.
Дальнейшее нам известно.
- Коля,- повторяет Грачик свое заклинание, оказавшись
в светлом тамбуре ускоряющегося вагона. - Коля,-
пролепетал и тронул Бочкаря за руку, ну а тот, представьте
себе, отстранился, отступил, склонил голову набок и спросил,
синими затуманенными глазами глядя на мелкие розовые
уши скитальца, слегка стесненные самодельной шапкой,
спросил, дословно повторил вопрос, в минувшую субботу
адресованный этим губам, этому носу, да всему, что
составляло, право же, незабываемый фас нашего героя, его
родным братом:
- А ты кто?
ЛЮБИЛ ПАПАША СЫР ГОЛЛАНДСКИЙ
Ну что ж, плакать Грачик разучился, но вот способности
к непроизвольным движениям не потерял, иначе говоря.
в ответ на неожиданный вопрос он сделал непроизвольный
жест (а может быть, уже в который раз некоторое шакомство
с правилами этикета обнаружив),- Мишка (до того,
правда, уже закусивший губу) стянул свой самодельный
убор, являвший, между прочим, сочетание старательности
портного с очевидной неискушенностью в ремесле. Да,
Лысый обнажил голову, восстановил пропорции и был
опознан.
- Ты Грачик,- сделал Коля единственно верный вывод.
Сделал сам, немного поколебавшись, в легком борении
с кайфом, не столько мешавшим, сколько просто грозившим
сломаться, улетучиться от малейшего умственного напряжения.
- Елки,- добавил Abbey Road голосом, полным (вот
уж совсем удивительно) сочувствия и огорчения.- Зачем
же ты вырывался, чувак?
Итак, похоже, не одна Лапша, Ленка Лаврухина, пребывает
в плену странного заблуждения, и Бочкарь, как видно,
тоже полагает, будто Лысый пострадал (лишился от природы
ему присущей привлекательности) после памятного второго
визита милиции в комсомольско-молодежное кафе
с названием "Льдинка". И объяснение этому можно дать
лишь одно,- Лысый часто (гораздо чаще, чем можно было
бы ожидать от индивидуума, обессмертить себя мечтавшего
регистрацией гравитационных корпускул) наведывался в заведение
общественного питания, то есть вполне мог быть
опознан работниками оного, если бы имел несчастье закатить
в тот нервный вечер в знакомый холл, и сдан в утомления
не ведающие руки как сообщник и потенциальный
нарушитель общественного порядка.
Впрочем, памятуя о своеобразии публики, с коей мы
сейчас имеем дело, не будем исключать заранее и иные
возможные варианты толкования событий того злополучного
вечера.
Однако гадать больше не станем, лучше, пока Лысый
ищет ответ на новый непростой вопрос "почему он вырывался?",
выясним сами для себя, но только не почему (этото
понятно), а как, как вырвались Бочкарь и Смур.
Позвольте напомнить, в ту субботу, с коей мы начали
наше повествование, для трех незадачливых глотателей
продуктов органического синтеза избрана была одинаковая
мера пресечения - задержание. Однако основания к тому.
как быстро выяснилось, увы, едва ли имелись. Импортные
упаковки уже давным-давно проводил в полноводную (весна,
май) реку Томь общественный унитаз, а маленький
комочек не то грязи, не то глины на вид совершенно себя не
осознающий, ни мамы, ни тяти не различающий Смолер
обронил, однако лишнего движения не сделав, при погрузке
в угловатый воронок ульяновского автозавода. Короче.
обыск ничего не дал.
Обнюхивание также картины не прояснило. Алкоголем
задержанные (опять, увы) не пахли. Дышали часто и неравномерно,
это да, румянцем нездоровым, красными пятнами,
пересохшими губами, неспособностью без посторонней
помощи стоять и даже сидеть смущали стражей порядка,
но не пахли, при тридцати копейках на всех, оказывается,
даже "сухаря" не могли себе позволить и потому полировали
колеса вкруговую стаканом яблочного сока со льдом.
В общем, с неопознанным дурманом связываться охоты не
имея, сержанты обратились к службе скорой и неотложной.
Бравая троица была немедленно свезена в токсикологию,
где пара хмурых фельдшеров, вынужденная прервать многообещающую
ловлю мизера, прочистила гаврикам желудки
без лишних уговоров. Если, конечно, не брать в расчет
отменный подзатыльник, каковой схлопотал Свиря за упорное
нежелание глотать скользкую резину.
Поскольку нужда в трех коридорных коечках (две справа
от двери на лестницу, одна слева), на которых почивали
наши герои, в ту ночь возникла уже в половине пятого,
когда из-под Верхотомки доставили пятерых пионеров, участников
краеведческого велопробега, не побрезговавших
попить речной, подслащенной анилино-красочным заводом
водицы, то немедленно после утреннего обхода бледные, но
производившие впечатление вполне оправившихся (скажем,
после поедания рыбных беляшей) Бочкарь и Смур были
выписаны.
А вот Свирей доктора заинтересовались, не столько его
персоной, личностью или особенным течением болезни,
нет, множеством шрамов, обнаружившихся у него на руках,
ногах и даже (за невозможностью и одним словом в песне
поступиться приходится признаваться) на приборе, коим
природа снабдила бедолагу исключительно с репродуктивной
целью. Впрочем, штаны снимать его не заставляли,
хватило рук для основательных подозрений в склонности
Свиридова вводить в организм сомнительные вещества не
только через пищевой тракт, но и подкожно и даже внутривенно.
То есть в отличие от двух выпускников школы
рабочей молодежи он был сочтен не желторотым дебютантом,
а матерым заводилой-совратителем, достойным дурнички,
психушки, ее наркологического, строгостью известного
отделения, куда и решено было беднягу без промедления
отправить на предмет обследования и, конечно, излечения.
Правда, Олег Свиридов, Свиря, очевидно, мнения
докторов о своей собственной пользе не разделив, попытался,
благо первый этаж, уйти в утренней неразберихе и суете
без разрешение и в больничной пижаме. Однако, как ни
прискорбно, слезая с подоконника во двор, ушиб копчик и,
сделавшись к сопротивлению и бегству не способным, уже
безропотио позволил перевезти себя в травмо-ортопеднческое
отделение, тем самым если участь себе не
облегчив, то, во всяком случае, случае свидание заметно
отсрочив.
Итак, их стало двое. Прогулыщк Бочкарь и тунеядец
Смур. Портного-надомника Свирю (он же слесарь-механик
по ремонту швейных машинок) и медсестру Лаврухину, этих
представителей класса-гегемона, игра природных сил лишала
заслуженного кайфа. Впрочем, Свирю можно считать
поплатившимся за непротивление злу, за беспринципность
и соглашательство, в общем, за терпимость к чувству собственного
превосходства и исключительности. По совести
говоря, вообще ни Бочкарь, ни Свиря и уж тем более ни
Дима Смолер, ни один из троицы гнусных лицемеров не
может претендовать на роль нравственного идеала, равно
как и служить примером. Ибо один (Смур, Смолер, Димон)
предложил (это уже тогда, когда безумная весть облетела
Союз) Лапшу в престольный город не брать, а два других
(Бочкарь и Свиря) сочли аргумент (она же дура) более чем
убедительным.
Гадкие комедианты, они же обзавелись тремя, да-да,
тремя железнодорожными билетами на скорый поезд Южносибирск
- Москва и, не наведи Игорь Шубин милицию заступницу
на мерзкое гнездо порока, ведь так бы и уехали,
отвалили бы, черти, умотали бы первого июня, оставив
бедную девушку не просто с носом, а вот с таким вот
безобразным, красным и угреватым паяльником.
Но нет, слабых безнаказанно обижать, слава Тебе, Господи,
не позволено, а сомневающихся отошлем в травмо-ортопедическое
отделение третьей городской (клинической)
больницы, да-с, впрочем, не будем скрывать - торжество
справедливости полным не было. Ну, в самом деле,
Свиря, смертельно оскорбленный тем, как позволила Лавруха
его подло выкинуть на улицу, он за свою законную
обиду пострадал физически, а инициатор свинства с билетами
Смур за безобразное, никакого оправдания не имеющее
чванство был всего лишь посрамлем и даже не публично.
А случилось это так. Когда два наших отрезанных
ломтя, выпертые из токсикологии, сокращая путь дворами,
пробирались к Смолеру на Ноградскую, у дома номер
двенадцать по улице Арочная их окликнул проводник скорого
поезда Южносибирск - Москва Сережа Винт. Позвякивая
бидончиком-ветераном, Кулинич стоял на уставших
непутевую его голову носить ногах и улыбался, беззаботно
демонстрируя исключительную нефотогеничность
лягушачьей своей физиономии. Он явно направлялся в сторону
дотла пару лет назад выгоревшего (кстати, характерная
особенность такого рода пожарищ вовсе не пепел,
а оплавленное стекло), а пока же горя не ведавшего, торговавшего
и в разлив, и навынос пивного зала ресторана
"Сибирь". Однако, завидя выздоравливающих, Винт не мог
не остановиться и не поприветствовать одноклассников.
- Ха! - воскликнул он, вложив в короткий слог весь
свой неуемный задор, а затем, упреждая, как ему представлялось,
естественный вопрос, объявил:- Прыгайте, волки,
купил.
- Что? - спросили сумрачно простой дестилированной
водой воскрешенные "волки".
- А вот что! - сказал Винт и, от душивших его победных
чувств сделавшись уродливее щипцов для колки орехов,
извлек из заднего кармана, ну конечно же, четыре билета,
составлявшие некогда полстраницы кассовой книжицы номер
пять нолей, девять. Четыре раза слева повторилось
зеленое изображение большой спортивной арены, звездочка,
цифры, трибуна "С" (та, над которой в следующей
пятилетке вознесся главою непокорной олимпийский факел),
нижний пояс, сектор третий, ряд тридцать шестой.
места с семьдесят шестого по семьдесят девятое. Все это
зеленым по белому, главное же, невероятное, немыслимое,-
это отпечатанные черным на каждом из четырех
корешков справа книзу строчки, одна под другой: "Московская
инициатива. Заключительный концерт. 4 июня. Начало
в 16.30. Цена 3 рубля"! Короче, знай наших.
Ах, в самом деле, как ни скучно, может быть, признаваться,
но неделю, семь дней назад, именно Ленкина затея
с билетами, шестьдесят рублей без колебания выданных
ненадежному во всех отношениях Винту как раз и казалась
