двадцать шесть, мы не без основания надеемся получить
объяснение чуду, чуду волшебного появления Мары у заброшенного
в чужие, недружелюбные края Евгения за спиной.
Итак, когда веер дроби за стеной распахнул оконные
ставни, Вадюша (Каповский), весь во власти сноровистого
Притона, лежал на спине и тихонько хрюкал в подушку.
После того как крики, шум и движение переместились
в сад, он, внезапно оставшись в одиночестве и едва ли что-либо
от смеси досады и удовольствия соображавший, еще
пытался руками ловить свое счастье, и только когда собачья
перекличка последовала за зигзагами погони, Купидон
приподнялся с сырого ложа и с придыханием плохо себя
осознающего человека спросил Риточку, стоявшую (надо
же) уже в халатике, ухо к фанере, рука на щеколде:
- Ты чЛ!
На сие нелепое мычание лишенная плодов заслуженной
победы Рита Захарова ответить не соизволила, она постояла
некоторое время в той же напряженной киногеничной
позе и затем все так же молча отодвинула щеколду, приоткрыла
дверь и из темноты заглянула в совершенный
мрак drawing room (горницы). В щелку струилась тишина
и с ней едва различимый не то плач, не то всхлипывание.
- Одевайся, и быстро,- не оборачиваясь, объявила
Рита глупо пялящему глаза партнеру, одернула халатик
и исчезла за дверью.
Когда пару минут спустя Каповский уже обиженно шарился
в горнице в поисках выключателя, из смежной, вроде
бы Штучкой и Марой Доктор занятой комнаты до него
донеслись звуки нервной возни, шелест одежды, скрип
стульев, глухой стук роняемых предметов вперемежку
с захаровским злым шипением:
- Да брось... совсем сдурела, что ли...
И в ответ Мариной капризной скороговоркой:
- Нет, я с ним... я с ним...
Ну, а когда Купидон, пребывая в расстройстве и недоумении,
наконец наткнулся на карболит "вкл-откл"
и беленую комнату с окном в огород и неприбранным
столом посредине осветила развесистая пластмассовая, под
хрусталь состряпанная люстра, за его спиной отрывистый
захаровский голос прикачал:
- Потуши.
Но до того как требование повторилось с интонациями
еще более суровыми и в ночь вновь погрузился родительский
свадебный портрет на стене, дедушка в кителе
и сама Риточка (трех месяцев от роду) au naturel, в краткий
миг ясности Вадик успел обернуться, успел увидеть
сверкание Притиных глаз и кривую улыбку на губах ее,
успел заметить и Марину неотразимую фигурку, лицо,
полное отчаяния, и синюю дорожную сумку в красивой
руке.
- Туши, кому говорят.
- А что такое, в чем дело?
- В...- ответила Рита. поразив видавшего виды Купидона
не столько родным российским глаголом, сколько
силой и глубиной своих чувств.
- Захаров приходил... и стрелял...- вступила было
Мара, но всхлипнула и умолкла.
- А Штучка где?
- Он за ним погнался... Захаров... с ружьем...
- С ружьем,- проговорил Вадик, в уме довольно быстро
соединяя с этим словом, организуя вокруг него
всю, до сих пор казавшуюся бессмысленной мешанину
звуков и движений,- Захаров...- Еще мгновение он сводил
концы с концами и, молиниеносно и гениально оценив
безопасность всех возможных вариантов, сделал в темноте
решительный шаг, протянул надежную мужскую руку и,
безошибочно угадав Марино горячее плечико, коротко
и повелительно сказал: - Идем.
На улице он взял ее под руку и ощутил себя рядом
с девушкой даже в этом хулиганистом, азиатскими нравами
славившемся районе застрахованным от любых неожиданностей.
Через полчаса на ярко освещенном, прямом и широком
Кузнецком проспекте настроение Вадюши улучшилось,
особенно после сбивчивого Мариного изложения трогательных
подробностей потери любимого, до степени, уже предполагавшей
возможность проявить некоторую широту характера
и душевную щедрость. Итак, вздохнув полной грудью,
Купидон предложил даме свои услуги и любезно забрал
у нее синюю, пусть не тяжелую, но с виду очень
громоздкую дорожную сумку.
Впрочем, терпеть неудобства пешего передвижения на
(по-моему) венгерской деревянной колодке пришлось еще
минут двадцать до самого железнодорожного (приснопамятного)
вокзала, поскольку только здесь, невдалеке от стоянки
такси, Вадюша повернул к Маре красноречивый свой
шрам и предложил, шалопай:
- А не махнуть ли нам, Мариночка, на юг,- и подмигнул.
Да, конечно же, конечно, язык Рите Захаровой дан был
не только для пользы пищеварительной и удовольствия
выделывать штуки, обозначить кои уместно у одного ленинградского
чудака занятным словом "упражненства". Нет,
дан был розовый, в красных пупырышках игрун служить
препятствием на пути воздушных потоков, то есть для
порождения согласных звуков, без которых, как известно,
все способности носоглотки не развиваются дальше мычания.
В общем, намек ясен, ну, не удержала Прита Марину
тайну, рассказала Каповскому (и даже прокомментировала,
неблагодарная).
- А? - вопрошает теперь негодяй, любуясь хрупкой
Мариной статью и нежным румянцем, и, нимало не смущаясь
деликатностью предмета, добавляет: - Завтра едем
к профессору в Новосибирск... Ну, а потом... я тебя на
месяц, не больше, впрочем, там посмотрим, ангажирую. Не
правда ли, exquisite,- говорит он, вдруг вспоминая - перед
ним выпускница и его некогда пестовавшей спецшколы
номер шестьдесят шесть.
Ну, а что Мара, как восприняла она сие. принимая во
внимание обстоятельства, время и место, совершенное купидонство,
цинизм прямо-таки противоестественный.
Ах, Боже мой, одинокая, несчастная, всеми брошенная
девушка, вдобавок in the family way, истощенная нервно
и измученная физически, ах, Боже мой, она согласилась.
Все. Теперь мы стремительно перемещаемся из субботы
в воскресенье. Лишь на ходу замечая,- остаток ночи
и часть утра Мара провела в обществе Вадюшьной бабушки,
едва не добившей страдалицу нашу обстоятельными
рассказами о кротком нраве и бесчисленных добродетелях
внука. В одиннадцать ноль-ноль новообразованная пара
опустилась в мягкие кресла междугородного автобуса, затем,
время от времени меняя одну неудобную позу на
другую, столь же утомительную, он и она спали до самого
Новосибирска, то есть пять стоивших червонец с полтиной
- сущий пустяк на двоих - часов непрерывного движения.
К чести или же просто в оправдание Мары все же
припомним,- она дважды, в девять и в десять, набирала
Штучкин номер, но никто там, в квартире на Николая
Островского, не пожелал прервать ровную череду длинных
гудков.
Итак, воскресным вечером, в шестом часу от конечной
остановки автобуса "экспресс" номер восемь по Весеннему
проезду к пятиэтажному, от прочих строений отличному
буквенно-цифровым сочетанием "4А" дому приближались
парень и девушка. Выражения на их лицах были разными
и не сочетающимися одно с другим до степени, право же,
позволяющей непосвященному стороннему наблюдателю
предположить - перед ним молодые супруги.
Однако, увы, даже любовников из парочки не получится.
Впрочем, не станем торопиться, поскольку жизнь и без
того короткая такая. Пусть все идет своим чередом, в естественной
последовательности, по замкнутому кругу от надежды
к разочарованию.
Ну-с, как, безусловно, догадались уже, наверное, все без
исключения, на роль обещанного профессора Вадик наметил
своего (вообще-то даже неостепененного), как сказать,
не отца, не отчима, пожалуй, правильнее всего, второго
маминого мужа, впрочем, действительно хирурга, в самом
деле гинеколога, Владимира Ефимовича Лесовых. Что касается
идеи махнуть на юг, то она вовсе не столь спонтанна
и немотивированна, как могло показаться на сиреневой от
ночных фонарей улице. На юг Вадик махал каждый год,
with a little help from his mummy, преимущественно в Геленджик
или Гагры, и нынешний, 197... не должен был
стать исключением. В рассуждении же времени, тут, в самом
деле плененный красотой и слабостью Мары, Купидон
Вадик-Дадик, соблазнился экспромтом, заранее тщательно
не подготовленный.
Будем откровенны, просчет стал очевиден сразу же,
с того момента, как в квартире на втором этаже уже нами
упомянутого дома открыли дверь и впустили гостей в узкую,
украшенную африканскими ритуальными масками
прихожую.
- Здравствуйте,- сказал Вадик, улыбаясь широко
и открыто.- Это Марина,- сказал он, как бы сим пытаясь
если не оправдаться, то несколько сгладить эффект неожиданности.-
А мама еще не пришла?
- Не приехала,- ответил Владимир Ефимович, поглаживая
свою (ладно, согласен) профессорскую, исключительно
ухоженную (с седой нитью) бородку.
- Она в городе? - спросил Вадик, имея в виду некоторую
географическую обособленность научного центра промышленного
гиганта Сибири от административного и культурного.
- Она в Риге,- ласково пояснил доктор Лесовых, имея
в виду еще большую географическую обособленность центра
большой сибирской науки от юрмальского симпозиума
(конференции, слета, девичника) работников сферы организации
досуга и отдыха трудящегося населения.
Что ж, оплошав и оказавшись в глупом положении,
Вадик-Дадик бесполезной (в чем убеждало выражение ее
лица) попытке уговорить Мару подождать до среды предпочел,
как ему казалось, пусть несколько унизительный, но,
возможно даже, в случае удачи, и лучший, то есть не
требующий объяснений с матерью, вариант,- прямую и откровенную
(как мужчина с мужчиной) беседу с очень холеным
(и борода отменная, и шевелюра благородная, и руки
белые) доктором (а также первоклассным теннисистом)
Владимиром Ефимовичем Лесовых.
Попросив Мару снять сабо и секунду отдохнуть в кресле
смежной с коридором гостиной. Вадик проследовал за хирургом
в кабинет, где тот, не предложив юному хаму
выбрать между диваном и креслом, сам сел к столу и обратил
к просителю всепонимающие, но холодные глаза.
Надо заметить, то ли вследствие своего медицинского
образования, то ли по причинам иного, более личного
(биологического) свойства Владимир Ефимомич детей не
любил, а сына своей жены, наглого, самоуверенного Вадика,
в особенности. И хотя барственное его лицо в нашей
дурацкой ситуации и сохраняло невозмутимое выражение,
желчные флюиды он, как видно, все-таки испускал в пространство,
создавал беспокойство в эфире. Именно их влиянию,
пожалуй, и можно приписать несколько не свойственный
Купидону (сбивчивый и, признаться, слегка заискивающий)
тон.
Поскольку доктору остались неведомы истинные обстоятельства
дела, он не был, конечно, способен оценить
благородство, право, редкое, да просто неслыханное в наши
эгоистичные времена, с каким Вадюша взял чужой грех на
себя. Зато доктор понимал другое: перед ним нахлебник
и негодяй, севший неожиданно в калошу, и еще Владимир
Ефимович понимал,- такого удачного случая слегка поучить
мерзавца ему, может быть, больше никогда и не
представится, поэтому, выслушав горестные сентенции пренебрегшего
контрацепцией молодца, он, с полминуты потомив
Купидона, сказал следующее:
- Знаете, Вадим Юрьевич, представьте себе, у нас
здесь, в городке, здесь, в книжном, открылся отдел, торгующий
отменными импортными книгами по искусству. Вы
не поверите, но вчера среди новых поступлений я видел, не
правда ли, фантастика, абрамсовские издания. Все, уверяю
вас, как на подбор, но, признаюсь откровенно, все же
Модильяни... Вы знаете это имя?.. Нет? Вот бумажка.
запишите... так вот Модильяни в исполнении Абрамса -
это не просто сто шестьдесят репродукций в цвете, это сто
шестьдесят шедевров, способных смягчить любое сердце.
М-да...
Владимир Ефимович помолчал, а затем добавил, как бы
кстати:
- Ну, а... в общем, что касается ваших затруднений, то
завтра после обеди я дежурю по отделению, так что в принципе,
в принципе, хотя я надеюсь, вы отдаете себе отчет,
с какими сложностями сопряжена попытка выручить вас
и вашу знакомую, однако в принципе...
Впрочем, фразу доктор раздумал заканчивать, так
и бросил, принципа не сформулировав, посмотрел сочувственно,
побарабанил пальцами по столешнице и сказал:
- И все же, и все же не знать Модильяни, Вадим
Юрьевич, это моветон. Вам не следует, ей-ей не к лицу
ограничивать себя университетским курсом. Не к лицу... -
