- прообраза Павки Корчагина, очень скоро из уютного
Песку места раскуривания благовоний превратился в нечто
куда менее случайное и преходящее, в нечто посылаемое
Господом в трудную минуту от широты душевной, а именно
в пристанище, убежище. Случилась смена ценностей весной,
той весной, в кою конец десятого класса у младшего
брата совпал со счастливым прибавлением семейства у старшей
сестры. Начиная с апреля Олежа ночевал на Островского
чаще, чем в квартире на Арочной, которую (вот
тебе и одна кровь) его жадная и практичная стерва сестра
Стася давно уже называла своей. Спал, ел, валялся на
обтертом диване, курил, выпуская синий дым в желтый шар
шестидесятиваттной кухонной лампы, чувствовал себя как
дома на свободной жилплощади буфетчицы скорого поезда
Южносибирск - Москва, где дочь ее, Ленка Лапша - бесплатное
приложение к пустующим квадратным метрам (углам),
утешала его и голубила. Природой, (может быть, даже
за счет других женских особей, рожденных в конце пятидесятых)
наделенная с щедростью необыкновенной такими
исконными добродетелями, как жалость, доверчивость
и терпение.
Именно в голове Ленки Лаврухиной в те еще холодные
апрельские ночи (не без влияния, безусловно, иссык-кульского
Киплинга Пескова) возник план их (подчеркнем местоимение),
их с Олежкой совместного спасения. Бегства
в край, где на дальней станции сойду, трава по пояс. Но,
задумав уйти в тебя, как в воду с аквалангом, зеленая душа.
Ленка Лапша зачем-то хотела прежде получить квалификацию
младшего медицинского работника. Ну а Песков, полагавший
способность совершать в случае крайней необходимости
некоторые умственные усилия обязательной и для
прекрасной половины человечества, конечно, несколько
томился Ленкиной, скажем так, незатейливостью и потому
надумал спасаться в одиночку. Теперь, наверное, понятно,
почему в ноябре Олег Павлович Песков пренебрег советами
тертых и ушлых и оказался в сугубо мужской компании
своих под машинку стриженных ровесников в районе вовсе
не Иссык-Куля, а совсем другой азиатской водной достопримечательности
- озера Байкал.
Тут небольшое отступление. Иной всякого навидавшиися
читатель, должно быть, еще в самом начале нашей
истории догадался, глядя на привилегии (в виде "дыр-дыра").
коими поощрялись дети, высоко несшие спортивное
знамя школы номер один юрода Южносипирека, что
директор этой физматшколы человек очень тщеславный.
Согласимся, но добавим, директор - Станислав Владиславович
Старовойтов, размышляя перед сном о времени
и о себе, утешался не быстрыми районными секундами, не
стопками грамот, регулярно отмеряемых школе после всевозможных
предметных городских, кустовых, областных
и зональных олимпиад. Забывался Станислав Владиславович под
душу воина (старшего лейтенанта запаса) бередящие
звуки марша "Прощание славянки". Тум-тум-трум-тум,
тум-турум-ту-тум. Поверите ли, но гордость товарища Старовойтова
на склоне педагогическое деятельности составляли
не бездушные цифры канцелярских показателей, не
баллы, не ведомости (не даже звание "заслуженного" республиканского
достоинства), нет, гордостью наставника
юношества была музыка, высокое, господа, искусство.
Если же конкретно, без поэтической уклончивости, то нерукотворный
памятник себе воздвиг директор в виде созданного
и много лет его заботливой рукой направляемого
сводного (где тарелочки семиклассника соседствовали
с кларнетом выпускника) школьного (лауреата всех в округе
конкурсов и фестивалей), по праздникам сверкающего
золотом, шитого девочками на уроках труда галуна духового
оркестра.
Итак, состоявшееся благодаря увлеченному, неравнодушному
человеку знакомство Олега Пескова с приемами
игры на трубе и четырехлетний опыт (с шестого класса)
упражнений на трехкнопочном инструменте избавили нашего
новобранца от воспитывающих настоящие мужские качества
(смелость, стойкость, чувство товарищества) маршбросков
и кующих характер ночных учебных тревог. Однако
и завидное отдельное место на плацу и в клубе (не
избавлявшее, впрочем, от messroom duty) опостылело рядовому
Пескову, а когда он, блистательно солировавший
в любимой замполитом теме "Эх, Андрюша, нам ли жить
в печали", на исходе первого года за самовол (дедушки
шнурка за халвой послали) лишился обещанного отпуска,
то и лицом изменился и разными (проистекающими от
отсутствия внутренней гармонии) недугами стал мучиться.
Медицина, возможно, оспорит вывод автора, но он при
своем мнении остается,- именно несколько месяцев грусти,
мрачности, необщительности и отлились бедняге желтыми
щеками и болями справа, там, где, врачи утверждают,
таится до поры до времени печень. Так или иначе, но,
пролежав больше месяца в госпитале (искурив весь, летний
запас бедной смолами местной кочубеевки), Олег Песков,
рядовой, не дослужив полгода до законного увольнения,
был освобожден от дальнейшего прохождения действительной
службы ввиду выявленной органической неспособности
носить противогаз.
На сем покончив с прошлым, мы возвращаемся к медным
пуговкам его японских джинсов, ибо как раз блистая
их заморским золотом посреди последней майской декады,
по аэрофлотовскому трапу спустился Песок на родной
(взлетно-посадочной геометрией расчерченный) асфальт аэропорта
"Южносибирск". Никому ничего не сообщив, не
предупредив свою бойкую многодетную сестру, не оповестив
сбежавшую от ежедневных попреков в г. Карло-Либкнехтовку
Донецкой области (к своей собственной сестре)
мать, Олежа Песков прибыл в столицу индустриального
Южбасса. Поеживаясь на ветру и вдыхая забытый аромат
побочных продуктов большой химии, он дождался на площади
перед портом автобуса номер сто один и минут через
сорок, разминувшись на лестнице с детской коляской, уже
поднялся на второй этаж дома номер двадцать пять по улице
Николая Островского.
Итак, как грезилось Веронике Тушновой, "он пришел
совсем внезапно", "когда темно", вьюги не было, и песня
покуда опостылеть никому не успела, поскольку еще и написанной
не была. Да, он явился туда, откуда сбежал,
откуда иногда получал крупным круглым почерком написанные
письма и куда сам уже совсем редко слал ответ на
одной стороне листка в клетку, через строчку.
В нетерпении толкнув дверь и с удивлением обнаружив
ее незапертой. Песок ступил в узкий коридор и сразу
у порога наткнулся на тело, признать каковое за земное
пристанище души приятеля Свири, клянусь, было совсем не
просто, поскольку лежал (стоял?) счастливчик ничком, поджав
ноги к тощему животу, при этом руками, замкнутыми
над макушкой крестом, удерживая норовившую отлететь
в небеса башку. Медсестру Лаврухину демобилизованный
воин отыскал в кухне на единственном стуле, она сидела,
неприлично обнаруживая голубизну ног и рук, черные
огромные зрачки Лапши смотрели в разрисованный старческим
замысловатым узором потолок, а пальцы, как бы
существуя отдельно от ее неподвижного, ввергнутого в процесс
химических превращений тела, играли красным резиновым
жгутом.
Hу, и как повел себя, совершив ошеломляющее открытие
- жизнь не стояла на месте,- Песков? Не вполне
с первого взгляда логично. Разбил шприц, дефицитные
новые иглы безнадежно погнул, ампулы, пузырьки и таблетки,
не исключая и йод (то есть этикетки просто не
читая), завернул в газету и с минуту топтал, полчача
спустя сырой и хрустящий пакет выбросил в огромные
кусты, тогда произраставшие на высоком прибрежном откосе
у реки Томи. Там же оставил и Свирю (правда, вниз
бросать не стал), довел, поддерживая за воротник, до
скамейки с видом на журавлинскую излучину и там забыл.
Что случилось? Может быть, казарма сделала его непреклонным,
или все дело в детских воспоминаниях об иссык-кульских
калеках, внушивших ужас, навеки развенчавших
иглу? Не без этого, конечно, но главное в другом,- Песков
приехал в родной город жениться. Поскольку договор не
смеяться был, автор рассчитывает на спокойствие и невозмутимо
продолжает.
Не то чтобы в самом деле собрался Песков вести Лавруху
под венец, но пообещать, посулить ей исполнение мечты
решил всенепременно. В общем, признаем, довольно неприглядная
комбинация возникла в голове Олежи, покуда
он в такт барабанному "бум-бум" дул себе в мундштук на
плацу. Неприятно пересказывать, честное слово, но придется,
иначе просто не будет понятно. Итак, собрался Песок
в Киргизию, на лоно дикой, УВД не контролируемой природы,
прочь от противных его душе законов и нравов коллективного
труда и отдыха. Созрев, это решение породило
в лишенной сладких иллюзий голове Пескова озабоченность,
как приезд свой обратить в радость всесильному
дяде, в желание споспешествовать устройству племянника,
в готовность облегчить властной дланью тяготы юной жизни.
И вот, размышляя о дядиных привычках и склонностях,
о его с годами все более обозначавшемся пристрастии
к молоденьким, уступчивым (и не слишком алчным) особам
из разряда поварих, прачек и горничных, Олежа Песков
вдруг подумал,- а почему бы и не к медсестрам? В самом
деле, если бы, скажем, Ленка... ну, допустим, если ее
правильно обработать, то есть убедить... то есть... Мысль
все больше и больше нравилась сыну бюрократа-уголовника,
и, ею ведомый, покинув госпиталь, сел он в самолет
и прибыл в родной свой Южносибирск.
И тут на родине (на малой), дома, где, казалось ему,
стоит только захотеть, только пальцем шевельнуть, только
бровью повести, тут ни больше ни меньше как Ленка,
которую он, Песок, намеревался осчастливить долгожданным
предложением, сама Лапша принялась ставить ему
условия, сомневаться, канючить, короче, изрядно действовать
на нервы. Во-первых, Лапша стала ширяться (синонимы
- двигаться и колоться), сменила весовую категорию.
что не могло не сказаться на характере невесты. Дружба
с иглой выявила доселе не отмеченную если не скрытность,
то склонность молчать, щуриться, отвечать уклончиво, расплывчато,
утром говорить - вечером сказанное начисто
забывать, крутить, вертеть и пускать слезу в самый неожиданный момент.
Но помимо этих, безусловно, крайне огорчительных
благоприобретений особое недовольство и раздражение
у Пескова вызывала потеря столь важной для его
авторитета непререкаемости, то есть беспрерывные ссылки
на Бочкаря и даже Свирю, причем не просто к месту, а...
нет, фраза, определенно, требует какого-то неуклюжего
причастного оборота, а то и двух, лучше бросим ее посредине
(чем, кстати, передадим атмосферу бесед Пескова
с Лаврухой) и начнем так. Если за каких-то три дня. чередуя
пряник и кнут, Песок сумел оживить в Лапше прежнюю
тягу к перемене климата (а также флоры и фауны), то
с необходимостью сделать это немедленно его суженая
никак не соглашалась. Опять она просила отсрочку, правда.
на сей раз речь шла уже не о годах обучения, а всего лишь
о двух, может быть, трех неделях, кои Лапша (в компании
знакомых нам, черт бы их побрал, Бочкаря, Смура и несчастного
Свири) собиралась провести в столице, в городе-герое
Москве.
Влекло ее в белокаменную событие, сама возможность
которого не только завтра или в обозримом будущем,.
а вообще, в принципе не могла прийти (в тот решающий,
а может быть, и определяющий год) ни в одну нормально
развитую, получающую полноценное кровоснабжение и не
засоренную посторонними веществами голову. Право слово,
только Свире, да и то, пожалуй, в том состоянии отлета,
когда, лежа в неприглядном виде в каком-нибудь грязном
углу, он ощущал ароматы эдемского сада и тепло от ласковых
небесных рук у себя на затылке, могло пригрезиться,
будто бы английская супергруппа, название которой автор,
как всякий правоверный, и думать не смеет произнести
вслух, может приехать в город на семи холмах и на бывшем
хамовническом болоте, в заполненной чаше Центрального
стадиона имени В. И. Ленина, на зеленом лужниковском
газоне дать гари (залобать битяру. замочить рок) she's
got it, your baby, she's got it..
Однако факт остается фактом, и, когда самый крутой
отходняк (еще можно - кумар) первых двух дней отпустил
Лапшу, даже после наступления некоторого равновесия она
