своей широкой куртке. Лысый не сладил с грустью и печалью,
он повернулся к оправляющемуся Емеле и спросил:
- Слушай, кстати... хотел у тебя узнать, а где ээ-эээ...
в общем, живет Андрей Мирошниченко?
- По Шине соскучился?
- Да нет... просто зимой... впрочем, неважно... просто
он просил, чтобы я увидел его, когда приеду...
- Увидишь,- с мрачной уверенностью (также демонстрируя
способность пропускать вопрос мимо ушей) пообещал
Емеля и, не прощаясь, покинул помещение. Впрочем,
все же одумался, снова открыл дверь, просунул в щель
голову и сказал:- К обеду не жди, жди к ужину,- и исчез
уже насовсем.
Вот так да, вот тебе и Юрьев день накануне радость
несущего дня защиты детей. Черт побери, или это очередной
Емелин розыгрыш, дурацкая шутка, или ранний гастрит,
или... Кстати, пока не поздно, в первой части,
рассказывая о школьных годах наших героев, набрасывая
общий контур, нам случалось характеризовать взаимоотношения
Мишки Грачика и Андрея Мирошниченко, линия
же Шина - Емеля оказалась опущенной. Исправимся.
Значит, так, именно из-за обладателя золотой медали
(сим, представьте себе, отличием по окончании средней
школы были отмечены выдающиеся успехи и примерное
поведение Андрея Мирошниченко) как-то раз Миша Грачик
и Саша Мельников неделю (или даже две!) не разговаривали
(совсем). А случилось это в девятом классе, когда
Андрей, тогда студент первого курса (заметим в скобках,
Мельник в школе с ним не сталкивался, ибо до девятого
учился в сорок первой), приехал на зимние каникулы
и наши друзья по совету и благодаря протекции физички
нанесли бывшей школьной знаменитости визит. В процессе
выяснения подробностей студенческого быта наш непочтительный
правдолюбец Емеля (Бог знает, чем задетый)
вдруг вздумал язвить, парафинить очень гордого
сына простых родителей, и такое вдруг началось, и такое
неожиданно случилось...
- Дерьмо твой Шина,- не стеснялся красный Емеля,
когда, благополучно избежав мордобоя, два дурака выскочили
на улицу.
- Мой? - возмутился тогда Грачик обидному соседству
притяжательного местоимения со словом "дерьмо".
- А чей же?
Теперь вот, спустя пару лет, выходило, все же его.
Лысого. Да ладно, успокаивает себя Грачик, все же, скажем
честно, и Господь нам сегодня свидетель, бывают дни
(год от года все чаще и чаще), когда Емеля вовсе не
подарок и полагаться на него, увы, особенно не приходится.
Так что ему, Мишке, не стоит, учитывая к тому же
печальный опыт прошлого года (и в нынешнем положении
тем более), проявлять особую принципиальность. Например,
отвергать искреннюю поддержку земляка.
Да и на Емелю с его амбициями, в конце концов,
наплевать... клоун позорный, друг приехал, а он... И тут,
знаете, совсем нехорошая мысль пронзает нашего Мишку...
а не из-за бабы ли этой... жаждой с утра одолеваемой,
так себя вел Мельник... И чувство гадливости смешалось
в нем с ощущением превосходства, тут, смущаясь
и даже краснея (не смея, однако, скрывать правды, пусть
отдающей морганизмом и вейсманизмом), заметим, - мужал
Мишка Грачик довольно медленно (то есть бриться
и по сию пору не имел обыкновения, в то время как
Мельник уже в канун своего совершеннолетия игрой природных
сил был принужден скоблить розовый свой подбородок
не реже трех раз в месяц), иначе говоря, если
теплая ночь с луной и звездами никакого интереса, кроме
научного, для Лысого по-прежнему не представляет, то
любовь Емели к подобным атмосферным явлениям уже
класса с девятого носит более физиологическую, нежели
астрофизическую, окраску.
Итак, предательство, doublecross. На что друга променял
- мадам, месье, же ву при - фу, какое презренное
кавалергардство. Ну, и ладно... сделав вывод и самого себя
убедив (прозрев совершенно), испытывая на подвиги зовущую
легкость (в теле) и вдохновенную чистоту (в голове),
делает Мишка круг по комнате, другой, подходит к тумбочке
у изголовья Штучкиной кровати и, нисколько не задумываясь
о приличиях, вытаскивает на свет содержимое полиэтиленового
пакета.
Полюбопытствуем и мы (воспользуемся случаем), заглянем
Лысому через плечо и скажем: "Однако",- удивимся
открытию. Надо же, вот вроде бы лежит, смущая
неестественным цветом пятки, еще недавно блиставший
сливочной наготой зада, ну, совершенный балбес, удержу
не знающий ни в порывах, ни в движениях, и вдруг (какая,
в самом деле, неожиданность) перед нами свидетельством
вкуса, небанальных привязанностей, строгой эстетической
концепцией отмеченных пристрастий - шесть разноцветных
конвертов. Если сладкое на первое, то начнем с Jethro
Tull (целых три шедевра lan'a Anderson'a мы видим в цепких
руках бывшего пловца) - Stand Up, Акваланг и Thick
as a Brick. Oh, неистовый флейтист at the gates of авангард
dawn. Дальше (по порядку) пятый Zeppelin, House ot the
holy, бордовый и голубой, строгие цвета Blues Friars, следующим
King Crimson - Starless and Bible Black, виолончельная
жалоба в пустоте и, наконец (завершая путь от
десерта к солидным суточным щам), Модест Петрович
Мусоргский, "Картинки с выставки" в исполнении гвардейского
королевского трио Умер-сын-лег-и-помер, ELP.
О! Вот так Штучка, вот вам и долбень, какой, однако.
стороной повернулся,- искушенный ценитель, знаток, оля-ля,
поклонник высокого искусства, надо же. каков пассаж,
лежит себе перед нами вот так по-простецки, свернулся
калачиком, вдыхает кислород и выдыхает одеколон.
Чертяка.
Впрочем, по-своему оценив пленивший нашу душу набор,
Лысый, любитель Rodger'a Waters'a и Dava'a Gilmoor'a,
повертев доселе им невиданный Starless, сложил
ненароком найденное богатство обратно в пакет с полинялыми
цветами какой-то далекой табачной корпорации и аккуратно
положил на прежнее, пылью зафиксированное место.
На столе лежит книга, Мишка открывает ее, это обернутый
в газету "За науку в Сибири" роман двух ученых
братьев, сплав мудрости астронома и знатока самурайской
этики. Лысый стоя прочитывает пару страниц, поднимает
голову, неожиданная мысль заставляет его озираться...
есть, есть, лежит на подоконнике маленькое карманное
зеркальце. Отвратная харя, рассеченная гранью трещины
от уха до уха, смотрит не мигая Мишке в глаза, но ужаса
и отчаяния не вызывает. Через неделю, уверяет себя Лысый,
оценивая синяк и припухшую губу, максимум две
я буду в норме. И улыбается, в самом деле, раньше десятого
числа приемная комиссия работать не начнет.
М-да, сейчас неплохо бы по доброй традиции предыдущей
сотни страниц сменить тему, переместиться в страну
снов, повоображать. пофантазировать, как, согревая губами
подушку, вглядывается Штучка в любимой далекие черты,
или, наоборот, войти по пояс (окунуться с головой)
в реку жизни, раствориться в хмурой обыденности зачетной
недели, присесть рядом с Емелсй, оглядеться по сторонам,
поучиться технике работы со шпорой в летнее время. Но...
но... к старому возврата нет (по причине, безусловно,
значительной маховой массы колеса истории), посему пусть
сложная форма, перекрестные связи отдохнут, погуляют
без нас. А мы, мы останемся с Лысым, скрашивая ему
своим ненавязчивым присутствием пару оставшихся до счастливого
завершения этой главы часов.
Итак, покуда минутная стрелка отмеряла длинную (вопреки
преки логике) дугу удвоения единиц, Мишка Грачик, лежа
на кровати, читал ромая о приключениях храброго и доброго
землянина на одной тоталитарной и радиоактивной планете.
(Кстати, всего спальных мест, то есть обыкновенных
железных с никелированными дужками и скрипучими сетками
кроватей, в комнате насчитывалось четыре, но хозяев
трех нам повстречать, увы, не удастся, ибо это студенты
второго курса, четыре дня назад с песней отбывшие в составе
стройотряда "Интеграл" за Полярный круг. Между прочим,
конечно, именно комиссарская должность в этой ударной
дружине и лишила в прошлом году Андрея Мирошниченко
радости поддержать и приободрить земляка, избравшего
физический факультет.)
Итак, Грачик читал, но невнимательно, как попало и, по
правде говоря, борясь со сном. Склонить бритую голову на
пахнущую чужим потом подушку Лысому мешали: а -
нежелание уподобляться Штучке, б - голод. Согласимся,
разве кусок сыра с хлебом, пусть и смоченные ароматной
арабикой, это еда для героя полночного перехода из г. Южносибирска
в г. Новосибирск? Нет. Определенно и безусловно.
А посему, желая поднять тонус (в студенческой столовой)
и слегка проветриться (прогулявшись окрест), наш
герой закрывает книгу, и вот мы уже видим его (позаимствовавшего
в чужом шкафу пляжное безобразие с козырьком
и надписью Tallinn) покидающим по-прежнему гостеприимно
незапертую дверь холла-фойе солнцу и весне навстречу.
Ах, весна, чудесное время, когда, дав слово, можно тут
же (не стыдясь общественного порицания) его не сдержать.
Да, из конца в конец мая держа путь. автор совсем не
прочь воспользоваться природой освященной вседозволенностью,
забыть недавнюю клятву не спускать с Лысого
глаз, отступить на шаг, впрочем, исключительно в интересах
нашего повествования и безусловно стремясь к разнообразию
(большей социальной гамме и географической широте
охвата). Горя желанием снять пласт жизни потолще,
хочу вас, милейший читатель, немедленно, сию же минуту
познакомить с Инессой Викентьевной Дударь, сухонькой,
очень живучей и зловредной старушкой, переводчицей с четырех
европейских языков и бабушкой восьмилетнего Антона
Дударя, младшего внука директора Института физической
химии СО АН СССР. Прошу вас, не стесняйтесьсь,
гляньте, протягивая бабуле ладошку, ей под ноги, то, что
вы видите там (черно-рыжей австрийской сторожевой
масти, размером с крупную крысу и с характером уличной
девки), всего лишь песик, кобелек с неожиданной дамской
кличкой Бекки. Впрочем, псина эта не простая, именно ее,
потерявшую от диетического питания и неумеренной ласки
(склонность природную к тому несомненно имея) все мужские
добродетели, включая благородство, хладнокровие,
способность к логическому мышлению и стремление к героическим
деяниям, Создатель и выбрал на роль двигателя
нашего приключения. Arf he said. (Кстати, пока тепло
рукопожатия, ощущение прикосновения свежо, позвольте
еще два слова о бабушке. Родилась она 26.10 по старому,
вообразите, стилю, ровно за пять лет до роковой осени,
лишившей семью дома, а благородную девичью фамилию
Растовцева светлейшего титула. Замуж же была взята некогда
писаная красавица уже в пору коллективизации талантливым
сыночком видного красного кавалериста, между прочим,
самолично приказавшего вздернуть на окраине Феодосии
в далеком двадцать первом, впрочем, фамилией не
интересуясь, пылкого юного корнета Растовцева, старшего
брата Инессы Викентьевны, заодно с пятью такими же
молодыми, да ранними дураками.)
Итак, с половины одиннадцатого бабушка Нина (представьте,
так в семье Дударей выглядел домашний ласковый
вариант имени Инесса), внук ее Антон и гнусная тварь
Бекки гуляли по лесу. Впрочем, милое, предполагающее
рассеянность и праздность слово "прогулка" уместно лишь
в отношении бабушки и собаки. Внучек же (сантиметра на
три-четыре отставший в росте от своих ровесников, отчего
его, совсем маленького мальчика, особенно жаль) прекрасные
предполуденные часы воскресного утра безвозвратно
растрачивал на постановку артикуляции, выработку дикции
и отработку дыхания.
- Apprendre, - требовала старая иезуитка.
- J'apprends, tu apprends, il apprend, nous
apprenons... - обреченно бормотал несчастный ребенок в то
время, когда тонконогая псина (Трясогузка, как, случалось.
звал гадину в минуты веселья академик Федор Николаевич
Дударь, к великому неудовольствию жены) под умиротворенным
взором старушки резвилась себе на воле, шныряла
по кустикам, то замирала на тропинке, то вскидывала
ушастую морду, в общем, делала все, к чему только побуждали
ее скромные собачьи мозги. А бедный Антоша шаг
за шагом прибавлял к своему английскому еще и французский:
- Je vais, tu va, il va, nous allons...
А впрочем, вот мы поносим собачку, явно исходя из
каких-то сугубо абстрактных нигилистических воззрений,
