вернул ценой беспрецедентного унижения и вот теперь
в одночасье может потерять вместе с юной, едва начавшейся
жизнью. Однако решительность, состояние действия,
окрылившее его после злополучного футбола, еще в герое
нашем угасло не совсем. Да, сейчас Мишка начнет делать
глупости, но раз мы уж вошли в его положение, то в мерцающем
мраке ночи нам нет ничего желаннее независимости,
свободы от страха, боли и обиды.
Итак, осторожно, сбоку, проворно, вдоль правого борта,
по краю. под покровом тьмы, не издавая ни звука,
наметил Михаил пробраться к дальнему, вибрирующему, но
обращенному к вольным просторам полей борту кузова,
с которого, появись в том печальная необходимость, можно
было бы запросто катапультироваться на четырехрядную
гладь скоростной автодороги. (Однако, усмехаясь и подмигивая,
все же не расстанемся с совестью, с объективностью,
в конце концов, согласимся, деньги в этом случае действительно
не попадут в сомнительные руки.)
Может быть, иной, весьма щепетильный и деликатный
читатель и осуждает сурово откровенность автора, но, как
известно, ему (автору), сыну эпохи, дороже правды только
еще большая правда, а посему не дрогнувшей рукой продолжаю,-
тихо, беззвучно, впотьмах перемещаться к трепещущему
на ветру брезентовому краю Михаил стал на
четвереньках. Возможно, полагая такое положение естественным
для приведения в боевую готовность инстинктов
защиты и нападения, унаследованных от примитивных, но
чертовски ловких и осторожных млекопитающих, а может
быть, просто облегчая себе удержание равновесия в темном
кузове на скорости семьдесят километров в час.
Что ж, милейший читатель, а не пойти ли и нам на
какое-нибудь упрощение с благородным намерением поскорее
умозрительный холодок иронической прозы согреть
теплом дружеской встречи? Конечно, пропустим абзац, минуем
стук-постук коленок, напряженный блеск зрачков,
отметим только одно, маневры Лысого не остались, несмотря
на все его хитрости и абсолютную уверенность в себе,
незамеченными, именно поэтому в какое-то мгновение
вдруг, разом все неодушевленные и одушевленные звуки,
так напугавшие Мишку, прекратились. Все, более ничто не
мешает нам приступить к описанию эффектного момента
выползания из-за угла ящика бритой макушки Михаила
прямо под злополучную планку (доску), уже занесенную для
хорошего размашистого удара лоснящимся от пота и грязи
Штучкой.
Чудесным и непостижимым представляется одно - сохранение
головой Лысого, к которой Штучка примеривался
точно нами по звуку угаданным длинным и ржавым гвоздем,
природой определенной округлости и, главное, цельности.
Нет, повода всю жизнь расплачиваться за миг помрачения
мозгов Мишка Грачик Женьке Агапову не дал. Достойно,
с полминуты, он простоял в полном оцепенении, таким
образом как раз переждав опасный момент необдуманных
движений и слов, после чего, пребывая все в той же позе
детсадовского ослика, тихо, но членораздельно попросил:
- Земляк,- сказал Лысый, всеми силами сохраняя достоинство,-
земляк, позволь пройти.
Слов нет, земляк растерялся, его обезоружила автобусная
обыденность фразы, он невольно опустил орудие убийства
и, обнаружив завидную душевную щедрость, разрешил:
- Пжалуйста.
Это характерное "пжа" и "уйста" весьма своеобразно
подействовали на младшего Грачика.
- Э...- начал он, неприятной пристальностью взгляда
вновь нарушив только-только было установившееся
в Штучкином организме гормональное равновесие,
и вдруг...- Агапов,- сорвалось с языка еще не разрешенное
рассудком, но интуитивно уже сделанное открытие.-
Штучка! Это я, я,- и тут же, не дожидаясь ответа, подтверждения
догадке, в совершенном экстазе залепетал Лысый.-
Это я, Мишка Грачик.- И после паузы:- У меня
смена, смена с собой,- почти выкрикнул Мишка, вставая
на колени (открывая живот и грудь и тем самым, должно
быть, выражая самые дружеские намерения), он взмахнул
над головой болоньевой своей сумкой.
- Какая смена? - спросил, все еще не решаясь приблизиться
из темноты, явно потрясенный опознанием
Штучка.
- От футбола смена, штаны, рубаха...
- Штаны? - не понял Евгений.- Штаны...- повторил
и осекся, и в этот, прямо скажем, библейский момент
его невидимый миру легкоатлетический румянец превратился
в багрянец, даже шея, даже уши и те потеряли
вечернюю голубизну.- А... это...- в конце концов промолвил
Штучка (возможно, желая придать беседе оттенок
светской вежливости), правой рукой он провел над своей
головой, над гордыми своими кудрями, как бы осторожным
намеком пытаясь узнать о судьбе былого грачиковского
богатства (левую руку он будто невзначай опустил
на ногу и прикрыл ладонью молочный свой пах).
- На,- грубовато отреагировал Лысый и вместо объяснения
протянул Штучке румынскую ковбойку.
Вот в этот счастливый момент братания и случилось
непоправимое.
Автор не зря так долго возился с этим самым гвоздем
в доске, описывал и длину и качество. На него-то Евгений
и наступил, принимая бескорыстный дар.
Опустим слова (конечно, они были, вырвались из горла,
сорвались с языка, ахнули во все стороны), просто
отметим их наличие как признак, как показатель излишка
органической химии, переполнявшей Евгения по самые
уши.
- Скотина,- резюмировал он первый залп, вздохнул.
распрямился во весь рост и, не давая Лысому опомниться,
взмахнул обидевшим его куском неживой природы
и швырнул поверх ящиков, как раз в то место, где за
железом кузова угадывалась кабина.
Ба-бах! Гулко отозвалась Вселенная. Штучка же, растерянно
глядя в мгновенно побелевшее лицо Лысого,
с неожиданным жаром забормотал:
- Не слышно, там ничего не слышно...- И, не давая
несчастному вымолвить слово (должно быть, горя
желанием немедленно успокоить), Штучка запрыгнул на
ящики (успев на ходу пару раз не попасть в рукав), доскакал
до недавнего убежища Михаила, развернулся
к Лысому передом, к Александру Егоровичу задом, поднял
дрын и со счастливой улыбкой (впрочем, неразличимой
в темноте и на таком расстоянии) заехал им в борт.
- Не слышно! - орал Штучка, без устали бухая по
железу.- Не слышно.
От такой непосредственности бравый Александр Егорович
буквально озверел. Вначале он вообще отказывался
верить своим ушам, но против воли раза два тряхнув в такт
Штучкиным воплям головой, Александр Егорович в самом
деле взбеленился.
Значит, так, сначала паршивые механики нагло покусились
на давно установленную таксу, заломили за каждый скат
полторы сотни, потом скинули десятку, но стали требовать
выпивку за счет и так сполна расплатившегося Александра
Егоровича и даже угрожали мерзавцы ему, очень спешащему
человеку. Это для начала, дальше - больше. Ему, Егорычу.
образцовому водителю, семнадцать лет колесящему по Сибири
без единого ДТП, в этом вонючем центре большой химии
прокололи дырку, невежливо остановив в тот самый момент,
когда как раз отыскался начисто было сгинувший поворот на
республиканскую дорогу ММ70. Проколол сержантик сопливый,
а трояк, предусмотрительно вложенный, вернул, да еще
с таким видом, словно бумажки достоинством меньше червонца
считает прямым оскорблением для мундира. Но это все
хоть и обидно, но в конце концов лишь эпизоды из жизни, так
сказать. Но дальше-то, дальше, вслед за стремительным
удлинением теней и их исчезновением, в розовых бликах
фонарей начался уже совершенный не пришей к ноге карман
бред, чушь, несуразица. Хотите, верьте, хотите, нет, но
в привокзальном ресторане Александру Егоровичу вместо
цыпленка "табака" принесли утенка, да, ему, с детства на дух
переносить не желавшему (хоть ты лебедя мне зажарь)
водоплавающих, честно по карточке заказавшему курицу,
подсовывают как ни в чем не бывало прыщавую тварь, но что
особенно возмутительно, уличенные, не падают ниц, а чуть
ли не всем коллективом мошенников убеждают, будто тиной
разящая гадость ни больше ни меньше как венгерский,
лучших кровей бройлер.
Не успел Александр Егорович отплеваться, какая-то
сволочь (какого лешего, неизвестно) выскочила из тьмы,
замахнулась не то железякой, не то каменюкой и исчезла.
Но все это, черт возьми, в конце концов должно было
забыться, сгинуть как дурной сон вместе с бетонными
буквами у дороги - ЮЖНОСИБИРСК. Так нет же, двадцать
километров на запад от злополучного герба с колбой
и шестеренкой, вдруг, на тебе, кто-то в кузове (в родном
доме, в грузовике) начал голос подавать.
- Не слышно? - сатанея, возвестил Александр Егорович.-
Сейчас будет слышно.
"Aaaaaa-aaa-aa" - заклокотала ярость в горле образцового
водителя новосибирского межобластного автотранспортного
предприятия, и, повинуясь его воле, многотонный
ЗИЛ прибавил еще десяток-другой километров в час
и принялся писать полоумные кренделя по всем четырем
рядам пустого шоссе.
Километр, не меньше, измывался Александр Егорович
над метавшимися между ящиками героями нашей истории.
Наоравшись же всласть, он неожиданно тормознул, сам
едва не боднул стекло, а двух до того еще как-то боровшихся
с инерцией дураков и вовсе положил плашмя. Совершив
сие злодеяние, Александр Егорович вновь с монтировкой
в руке явился к заднему борту и, съездив наотмашь по его
звонкому краю, сурово потребовал:
- А ну, вылезай!
Однако вопреки ожиданию молниеносно ему не подчинились.
Пришлось "еще раза два оглашать округу звоном
железа и категорическим требованием, прежде чем в темноте
зашевелилась тень Лысого.
Воспользуемся чужой шуткой, откроем ненароком литературные
привязанности, итак, если до сего момента мы
знали Александра Егоровича с плохой стороны, то сейчас
он повернется к нам совсем уже неприглядной.
- А ну, иди сюда,- очень ласково поманил он Мишку,
весьма ловко при этом пряча самодельный ломик в тень от
кузовного борта. Впрочем, Лысый, подозревая, должно
быть, нечто вроде этой невинной хитрости, не спешил
принять приглашение.- Да иди же, иди,- совсем уже по-отечески
позвал Александр Егорович и почти убедил несчастного
если не в своей доброте, то в бессмысленности
сопротивления, однако роковое движение сделано не было.
В этот отчаянный момент что-то грохнуло за спиной
у Мишки, кузов вдруг разом задрожал, завибрировал,
и стремительная фигура, рассекая розовой задницей темноту
перед носом Александра Егоровича, перемахнула через
борт и кинулась наутек.
- Куда! - забыв все свои тактические приготовления,
закричал так вот изящно одураченный шоферюга и в мстительном
порыве с воплем: - Стой! - кинулся вослед.
Этого было достаточно, Михаил не упустил миг удачи,
и за спиной Егорыча затрещали кусты, в которые с обочины,
как пловец, кинулся Лысый.
- Паскуды! - в отчаянии взвыл обманутый, оборачиваясь
и теряя на это движение еще пару драгоценных секунд
и метров.
Нет, теряя все, ибо товарищ выручал товарища, пример
Лысого вдохновил Штучку, и он сиганул вбок, вниз,
зашуршав галькой на насыпи.
"Аа-ах" - швырнул Александр Егорович монтировку
в исчезающую голову. "Шлеп" - сухо вошла она явно не
в разгоряченную плоть. Минуту или, может быть, две
ползал в темноте лишившийся добычи Егорыч, искал ладную,
по руке сделанную железку, в конце концов лишь
чудом не наколол свой зоркий шоферский глаз на черную
ветку, плюнул, бросил отчаянный взгляд, выругался ужасно
и почти со слезами поплелся к своему оскверненному "зилку".
Когда все затихло и на дорогу вместе с мелкой теплой
пылью опустилась тишина, из-за облаков лучистым медяком
вдруг вывалилась луна, и в ее ровном сиянии откуда-то
из-за деревьев, из овражка выступил Штучка. Запахиваясь
в чужую ковбойку, как журнальная девица в коротенький
халатик, он влез на насыпь и голосом, полным мольбы
и надежды, крикнул:
- Мишка! Мишка! Грач! Не бросай меня! Мишка!
Он кричал сначала громко, почти весело, почти шутя,
потом все тише, с легким надрывом и наконец совсем
умолк, и почему-то именно эта потеря надежды смутила
железного Мишку, ему стало стыдно, и, забыв минуту назад
самому себе данную клятву, он вылез из укрытия и, словно
продолжая так нелепо прерванный дорожным происшествием
разговор, сказал:
