уже при рождении (даже in proces of concepcion) папа
(саксофонист - сама элегантность) выделил свою дочь среди
всяческих на слух не различимых Васильевн, Петровн,
Олеговн и Михайловн горделивым отчеством Олимпиевна.
Да, Алиса, в обиходе Александровна Колесова, в различного
рода произведениях казенного жанра величалась Алисой
Олимпиевной, то есть, будучи Колесовой, все же не теряла
естественной связи с Олимпием Олимпиевичем, Аликом
Ганицким и хриплой его железкой. Впрочем, заметим,
и мама с вкрадчивым, звонкими согласными не украшенным
девичьим surname, премировав дочь (в пору романтического
своего первого, пришедшегося на конец пятидесятых
замужества) достойным непростого отчества именем Алиса.
спора нет, и она внесла свою лепту, посильный вклад
в сотворение феномена. (Жалкая же попытка посреди шестидесятых
как-то скрыть первоначальный замысел превращением
Алисы Ганицкой в неприметную Колесову лишний
раз убеждает только в одном - первое слово дороже второго.)
Что ж, не оставляя веры во взаимную обусловленность
имен и явлений, автор, однако, должен честно признаться,-
ни у одной из знакомых ему Вероник, Элеонор
и Анджелин (даже у Иоланты Рэмовны) знаки судьбы не
были столь явственно указаны странностями характера
и неординарностью поведения, как у Алисы Олимпиевны
Колесовой. Не желая, однако, соглашаться с категоричностью
удивительно прозорливой Ленки Лазаревой, примем
тем не менее начальную посылку - да, тесто, из которого
сделали Лису-Алису, замеса необычайного. Другой вопрос,
кто внес этот бродильный ингредиент, субстанцию, что
ужасом, коим наполняет наши обывательские души, так
смахивает на безумие?
Папа? Олимпий Олимпиевич Ганицкий (сибирский Сонни
Роллинс - тонкой кости, редких кровей). Мама? Светлана
Юрьевна Колесова (в девичестве), затем Ганицкая.
опять Колесова и, наконец, Андронович (программист высокой
квалификации, инженер-математик, от "людей неинтересных
в мире нет" проделавшая на глазах дочуры, в сущности,
короткий путь к "и ваше легкое шуршание приводит
душу в трепетание"). А может быть, бабушка? Анастасия
Афанасьевна Колесова, выписанная из свердловской коммуналки
в пору отъезда в снежный, но премиально-коэффициентный
Якутск. Бабушка, читавшая Ахматову наизусть,
Мэгре по-французски, водку предпочитавшая на рябине
и по рюмочке в день, в ожидании свежего "Нового мира",
дочку Свету (маму) звавшая стервой и "покойник Колесов
один в один". Бабуля, любившая рассказывать, как ее
дядька по матери Андрей Миронович Мартемьянов (кажется,
в девятьсот десятом) прямо на улице Тобольска застрелил
из револьвера (представляете, из тяжелого жандармского
"веблея") неразговорчивого начальника каторжной
тюрьмы.
Впрочем, не так уж важен виновник, в конце концов,
дело даже не в рецепте, не в кулинарном процессе, суть
в истовости (превращая в неологизм старинное слово),
в удивительном сочетании обстоятельств, кои выпестовали
в отрезок времени, отсчитанный от появления слов "спутник"
и "Гагарин" до определения понятия "развитой социализм".
этот характер, эту способность узкоплечей пигалицы
впадать в самозабвенное (беззаветное) исступление, некогда
делавшую монахинь и социал-революционерок. Ах, Алиса -
Онегин. Печорин нашего времени, эпохи общих собраний
и центральной прессы. Девочка, праздник миропереустройства
давно закончился, иди домой.
По шутка наша нетактична. Груба и неуместна. Дома
(где в своей глуши мудрец пустынный...) у Алисы не стало,
он исчез в одночасье после неожиданного известия - мать
Светлана Юрьевна, возвращается, а вместе с ней Андрей
Алексеевич Андронович и две его малолетние дочери. Настя и
Верочка (трех и семи лет, соответственно).
Правда, само по себе решение Светланы Юрьевны назвать
неожиданным будет просто несправедливо, возможность
смены климата обсуждалась (в промежутках между
ангинами маленькой Асечки) с завидным постоянством на
протяжении двух последних лет, а с приближением "первый
раз в первый класс" розовощекой Веры уже просто с неприличной
частотой. Неожиданность, snap-effect, внесла, конечно,
телеграмма, известившая: "Переезд решен. Настей
прилетаем первого. Вера отцом позже. Целую мама". Этот
почтовый поцелуй и оказал неблагоприятное воздействие на
ослабленный, представьте себе, бронхитом организм Лисы.
Тут автор должен рассказать вот о чем. Ненависть,
кою Алиса испытывала к родной матери (родная - безусловно,
патетическое излишество), не может идти ни в какое
сравнение со всеми прочими ее нелюбовями и неприязнями.
Сие огромное, границ не знающее чувство жило
в каждой ее клетке, и, пожалуй, все остальные (мелкие).
иной раз ею выражаемые неприятия всего лишь производные
одного большого. Но вот пока была жива бабушка
Анастасия, до весны (до марта) прошлого, 197... года, эта
чистенькая маленькая старушка удивительным образом
умела (сама отличаясь необыкновенной крайностью взглядов
и суждений) находить здоровью и спокойствию окружающих
угрозы не сулящий выход эмоциям внучки. С исчезновением
Анастасии Афанасьевны (cancer colli uteri),
после всех вызванных самим этим фактом событий и происшествий,
управы на Лису не стало вообще,- как мы
сами успели убедиться, с кем-либо и с чем-либо она просто
перестала считаться.
Впрочем, лишь недавно открестившись от категоричности,
отвергнув апломб и безапелляционность, автор, однако,
силу воли и твердость характера внезапной решительностью
в оценках никак не демонстрирует. Ну, что значит
перестала считаться? Да еще со всеми? А Емеля?
В самом деле, не станем упрощать. Иначе не будет
понятно, почему слова разошлись с делом, отчего, поссорившись
с толстокожим, Алиса не отправилась в желанное
путешествие. Или отправилась? Увы, осьмая песнь не сожжена,
не зашифрована. Она просто не сложилась из двух
пропавших авиабилетов и дюжины бутылок отдающего
портвейнной сладостью "Каберне-Анапа". Первый билет на
шестнадцатое апреля до Москвы был возвращен в кассу
девятнадцатого и принес убытка - двадцать пять процентов
от тарифа (не считая пятидесяти копеек комиссионно
го сбора), второй, зарезервировавший за Колесовой А.
(отчество неразборчиво) место в гудящем и вибрирующем
хвосте ТУ-104, вылетающего рейсом Новосибирск-Симферополь
из аэропорта Толмачево двадцать шестого апреля,
просто пропал. Не был ни потерян, ни сдан, ни зарегистрирован,
остался между страницами паспорта, неизвестно откуда
взявшейся хлебной крошкой приклеенный к ее девичьей
фотографии, там и был найден, обнаружен вместе
с удостоверением личности во внутреннем кармане потертой
кожаной сумки, черной, с длинным ремнем, зачем она
их покупала? Эти бумажки с зеленым "трехрублевым" разводом
узоров, изображавших среди кучевых мыльных облаков
первенца отечественного гражданского реактивного самолетостроения.
Хотела казначейским дизайном расшевелить
воображение, думала поставить цель, заинтересовать,
стимулировать (пользуясь лексиконом "Блокнота агитатора")?
Себя? Выходит так. Глупо? Наверное.
Но этот самообман ей был смешон самой (иначе разве
понадобилось бы такое количество второсортного таманского
сушняка?). В самом деле, ну куда она одна? "Лось
в городе" - интриговал заголовок репортажа со страницы
неизвестной, в кулек для слоеных пирожков обращенной
газеты.
"Нет,- думала Лиса, наполняя радужной жидкостью
граненый стакан,- уж лучше сойти с ума дома, в собственной
кухне, чем в Риге или Харькове в зоопарке".
Впрочем, ей не все время было смешно, иногда она
верила. Было, было два или три момента (помимо тех
феерических, в кои приобретались обреченные пропасть
билеты). Были, но случались они как-то не вовремя (между
прочим, может быть, в том "не вовремя" и их объяснение,
может быть, но, так или иначе, аэрофлотовский традиционный
ответ - "на ближайшую неделю в вашем направлении
ни одного места" - не способствовал умиротворению души
нашей героини).
Двадцать третьего апреля Алиса уехала в Толмачево
и пыталась улететь раньше "времени, указанного в билете"
В самолет она не попала, побежденная у стопки полее
крупными, физически развитыми и горластыми согражданами.
От расстройства потеряла лицо (а может быть,
правильнее - обрела), сцепилась (ввязалась, Боже мой,
какой позор, в вульгарную склоку) с краснорожей пергидрольной
отпускницей, сама же оскорбилась и, устыдившись
сего (однако симптоматичного) поступка, поворотилась, выбежала вон
и больше часа месила ночную апрельскую грязь, пока не догнал ее
милосердный служебный ПАЗ.
Но эта ночная прогулка была не последней, как и то
состояние, в коем лапушку обнаружили Емеля и Грачик, не
впервые испытанным. Такое с ней второй раз. Впервые
столь же безобразно набралась Лиса двадцать четвертого
и следующим утром ни вспомнить, ни отгадать не могла,
почему в сырых карманах прошлогодняя хвоя, а мерзкая,
неотдирающаяся, неотмывающаяся сосновая смола везде,
не исключая рук и головы.
В общем, ничего странного в том. что двадцать седьмого
апреля врач-терапевт многопрофильной поликлиники, расположенной
как раз за теми деревьями, кои разглядывал по
утрам Емеля из окна своей триста девятнадцатой, в медицинской
карточке Колесовой А. О., 1956 года рождения,
записал анамнез: "Жалобы на боли в груди. Кашель без
обильных выделений..." - и так далее, четверть листа
в полоску, вслед за чем спина покрылась баночными яблоками,
а ложбинку локтя Алисы отметили подозрительные
синие точечки - следы лечения "хлористым".
Ну, а теперь, желая иметь полную ясность и абсолютную
видимость, картину мира вместе с рамкой и табличкой,
зададим вопрос (совершенно несвойственный, даже противопоказанный
изящной словесности), а где же она, Алиса,
берет деньги, рубли, необходимые для всех этих глупостей
с билетами и провалами в памяти?
Ответ прост (но, возможно, в некотором смысле) и неожидан.
Дома. Впрочем, не имея доступа к реестрам новосибирских
комиссионных и букинистических магазинов, лишенные
возможности сверить даты и номера, мы не в силах
сейчас педантично (методично?) перечислять, что именно
из собственности своей матери и когда Алиса перевела во
всеобщий денежный эквивалент. Уверен автор лишь за
вторую (уцелевшую после зимней прогулки и Прибалтику)
половину всемирки, скромная стоимость которой (увы, до
баснословного вздорожания оставался еще не один год)
и позволила Лисе попробовать себя в роли Леди Байрон.
Справедливости ради, сопоставив материальный урон,
нанесенный Алисой семейству Андрононичей, с отрезком
времени, едва превышающим полгода, отметим и дар, и безусловный
размах. Любопытно, конечно, имея в виду совершенную
ясность, полную видимость, было бы выяснить еще
и отношение к исчезновению как разного рода мелочен, так
и полных собраний сочинений Юлии Аркадьевны, столь
ненавязчиво определенной матерью на роль соглядая
К сожалению, коробочка с надписью "Отношение
Юлии" пуста, просто не до наблюдении было ей, не говоря
уже о формировании отношения. У Юлии Аркадьевны осенью
прошлого года приключилась любовь (в тридцать
шесть лет). С конца декабря она крайне редко появлялась
в арендуемом (в самом деле) помещении (бывшей Алисиной
детской). А в конце марта (уже этого года), выйдя замуж,
она совсем съехала.
Однако это так, подробность, занимательная мелочь,
она не должна (да и не по силам ей) заслонить от нашего
взора главное - по возвращении Светлану Юрьевну Андронович
ожидает сюрприз. И дело не только и не столько
в отсутствии довольно-таки безобразной (хоть и не верится,
но с богемской "мулькой") хрустальной салатницы или
академического десятитомника Пушкина (памятник восторженной,
но не лишенной практической сметки юности), увы
и ах, приготовлено Светлане Юрьевне кое-что получше,
ждет мамашу (ввиду схожести мотивации и спонтанности
действия подходящим кажется ясельный термин) нежданчик.
Впрочем, не станем утомлять уважаемую публику подробностями.
Просто уладим возникшие между знакомыми
и родственниками споры. Во-первых, телевизор, черно-белый
кинескоп старушки "Березки", был повержен не
ногой, как доказывала Светлана Юрьевна, а утюгом. Во-вторых,
