и неумолимым. Он отсек все лишнее и поэтому
ничего уже не боялся.
В двенадцатом часу, испытывая легкую дрожь (признак
повышенного мышечного тонуса, а вовсе не возвращение
позорной слабости), он вновь пересек порог холла-фойе (не
заметив, конечно, пропажи двух рулонов дефицитного материала,
не оценив всей меры безответственности своих
манипуляций с дверью), поднялся на третий этаж и постучался
в дверь с буквой "А". Когда ему открыли, он вошел,
посмотрел другу в глаза и сказал:
- Я уезжаю.
- Никак в Москву?- с язвительностью, право, неуместной
спросил его продукцией грузинских виноделов согретый
Емеля (Лиса, кстати, отказалась разделить с ним дары
полей и уже пятый час, с самого момента своего неожиданного
возвращения, безмолвно изучала небесное спокойствие
за окном).
- Да,- ответил Лысый с достоинством и тут же, былой
робости, похоже, до конца не одолев, поспешно добавил:
- Я же говорил, меня пригласили на подготовительные
курсы.
Сказал и окончательно смутился, но теперь вынужденный
приступить к деликатному предмету, к объяснению
побудительного мотива своего, грозящего всем новыми бедами
и неприятностями прихода.
- Я... не знаю... ты должен понять... в общем, у меня
пропали все деньги.
- Где? - вопросом выдал Емеля неприятное, возникшее
в нем беспокойство.
- Здесь,- ответил Грачик и вновь опустил глаза.
Оба умолкли. Лиса не шевелилась, и они, преодолевая
сильный соблазн, не смотрели на нее. Впрочем, и на пустую
кровать напротив тоже.
- У меня здесь не будет и десятки,- наконец сказал
Мельников.- Но завтра можем пойти снять с книжки,
у меня там рублей пятьдесят, пожалуй, есть.
- Ладно. - Лысый явно вознамерился прощаться. (Ах,
Господи, ведь он не знает о задержке Шины, не подозревает
о пассивности, свойственной активу физфака в отсутствие
лидера, не ведает о подготовке (лучшие силы и мысли
отнимающей) межфакультетского " бит-бала-капустника",
коим через неделю должен ознаменоваться конец многотрудного
семестра в холле-фоне общежития истфака, короче,
не догадывается о том, в каком святом неведении
пребывает Емеля.)
- Завтра в восемь встречаемся у почты. - предлагает
на прощание Грачик.
- Куда ты? - изумляется невольно оказавшийся
в роли дурачка Емеля.
Грачик, тронутый благородством друга, молчит, потом
все же спрашивает:
- Тебе что, мало?
В ответ Мельников наливает в кружку остатки вина.
Грачик выпивает, не говоря ни слова, разоблачается и с головой
залезает под клетчатое одеяло, сим чрезвычайно
насмешив хозяина своего и благодетеля.
В четыре часа утра Саня-весельчак разбудит Лысого
словами:
- Мишка, Мишка, постой окончился, вставай.
БАРАБИНСК. СТОЯНКА ДЕСЯТЬ МИНУТ
Ну, как оправдать Лису? Какое объяснение найти, из
чего извлечь чеховскую грусть? Может быть, из насмешки?
Пока не поздно, всмотреться в кривую линию губ, исхитриться
заглянуть в глаза неуправляемой нашей особе, пока
руки ее, быстрые пальцы из бельевой веревки мастерят
нехитрое приспособление. И тогда, может быть, в этот
ночной, из желтого света и длинных теней состоящий миг
нам хватит пессимизма просто промолчать?
Во всяком случае, она думала о Емеле. В самый последний
момент, когда, словно внезапно решив помолиться, она
подогнула колени... думала о нем... нет, не верила в его
чутье, в его пробуждение и все же... такую возможность не
исключала.
- Русская рулетка,- внятно сказала Лиса, аллитерацией
приукрасив мерзость.- Привет.
А Мельников спал, и ему ничего не снилость, мозг его
(любой физиолог с удовольствием засвидетельствует) получал
полноценный отдых. Сновидения начались в половине
четвертого, когда Емеля проснулся от ночной свежести,
стал шарить рукой, ища одеяло, приподнялся и увидел
пустоту. В утренней игре сиреневого и голубого не участвовала
Лиса. Самое простое объяснение пришло сразу, но
почему-то не успокоило. Емеля лежал, прикрыв глаза,
и слушал тишину. Ни звука, ни шороха.
Минут десять он притворялся засыпающим, наконец, не
справившись с беспокойством, встал, вышел в прихожую.
Он увидел свет, правда, не узкую полоску у пола, а два
луча - прямой угол (в дополнение к горизонтали появилась
длинная вертикаль), но эта странность лишь зафиксировалась,
нового удивления не породив. Всеобщее молчание
продолжало казаться главным. Может быть, Емеля оглох?
Нет, вот за стеной Лысый вздохнул, подвинулся, шевельнулся.
- Лиса,- тихо позвал Мельников,- Алиса.
И вдруг понял сиысл световой геометрии - дверь с детской,
неизвестно кем прилепленной переводной картинкой
"Мойдодыр" не заперта.
Что было затем, после смятения, сомнения и, чего уж
скрывать, отчаяния? Было желание спасти невинного (как
странно вспоминать былое обвинение в эгоизме),- пережив
потрясение, Емеля подумал о друге:
- Мишка, Мишка, вставай...
Ах, Лысый, отупевший и осатаневший от прерывистости
сна и безобразности всех без исключения пробуждений трех
истекших суток, простим ему этот тяжелый взгляд и черноту
зрачков.
- Который час?
- Не знаю, теперь уже все равно,- отвечал Мельник,
подавая ему шапочку, пляжные уродливые очки, "парик,
где парик... а, черт с ним... деньги... вот... это все, голуба,
серебро себе оставил, не обессудь...".
Лысый стоял среди комнаты и все еще, как видно, не
верил в реальность происходящего. (Ведь выставляют, как
собаку.)
- Ну, все, иди.
- Куда?
- Ты же в Москву собирался.
Грачик проглотил слюну, но плакать, как мы знаем, он
уже (увы) разучился.
- Я...
- Ты, ты...- не дал ему договорить Емеля, взял за
руку и... нет, это была секунда, мгновение слабости, желание
даже не оправдаться, просто показать, разделить эту
тяжесть, показать эту картину, этот бред, сумасшествие,
но... но Мельник справился с собой, удержался. Слова не
нужны, дружба уходила безвозвратно.
- Иди,- сказал Емеля, нарочитый и грубый в своем
одиночестве, и распахнул с готовностью дверь.- Извини,-
добавил с гадким смешком,- что без посошка. Удобства
теперь на дворе.
Несколько часов спустя, около полудня, когда под звяканье
подстаканников проводник купейного вагона скорого
поезда Южносибирск - Москва Сережа Кулинич по
прозвищу Винт с ленивой любезностью сообщил заглянувшему
в его тесный служебный пенал пассажиру: "Барабинск,
стоянка десять минут",- в этот самый момент,
когда Мишка Грачик, наглотавшись горло раздирающего
благовонного дыма, сидел, тяжелую, кайфа, правда, с первого
раза не словившую голову положив на плечо Бочкаря,
Abbey Road'a, в этот самый момент в трехстах километрах
к востоку Саша Мельников впервые за утро остался один.
Удалились любопытные, ушли представители общественности,
попрощалась администрация, отбыла милиция.
И вот, оставшись в одиночестве, Емеля на тумбочке
у своей кровати увидел то, чего не замечал все это время,
комочек носового платка. Синенький маленький узелок,
внутри которого оказалась бумажка и розовый кусочек
стекла. Чешская хрустальная свинка с обломанным хвостиком.
Он сохранит ее (и будет беречь долгие годы), но
никому не станет показывать и потому никогда не узнает
происхождения малютки. А это - единственный стеклянный
предмет, уцелевший в квартире Светланы Юрьевны
Андронович после учиненного ее дочерью погрома. Розовая
чешская свинка, поросенок.
На приложенном к подарку обрывке клетчатой бумаги
обломком карандаша небрежной Алисиной рукой было начертано
одно-единственное слово через дефис: "Хрю-хрю".
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ИНТЕ-ИНТЕ-ИНТЕ-РЕС
ТЫ КТО?
Итак... (Увы, ежедневно протягивая руку к "фонтанке",
автоматическому самопишущему перу, автор буквально на
коленях умоляет себя не употреблять впредь сей отвратительный,
набивший оскомину, опостылевший союз "итак",
но, как видите, только зря унижается.)
Итак, со всей откровенностью следует признать, Новосибирск
- не город мечты. Параша, а не город. Серый,
грязный, а хваленый Академгородок так и вовсе гадюшник,
клоака, собаководческий совхоз - это в лучшем случае.
В каких расписных шорах мы до сих пор ходили, через
какие наивные очки взирали на окружающий мир. Боже
мой. Ну нет, довольно. Хватит.
В какой момент, в какой поистине сказочный миг мы
искали счастье в медвежьем углу. В час, когда всем и каждому
стало ясно, где сходятся параллели и меридианы,
исполняются желания и происходят чудеса. О, Москва, как
много в этом звуке.
Yeah, yeah, yeah, hally-gally
Затмение, нелепое самомнение. В это невозможно поверить,
это невозможно понять, но в квартире на улице
Николая Островского, в верхнем ящике под полированной
румынской столешницей, под тремя миллиметрами органического
стекла и черно-белым фото квартета, названного
в честь дуэта Флойда Патерсона и Пинка Каунды, лежит,
покоится синий казенный конверт, а в нем (свидетельством
невероятной гордыни?) приглашение для преуспевшего ученика
заочных подготовительных курсов физфака М.. не
эН, а эМ... эМ-Гэ-У Михаила Грачика, пропуск на очный
этап. Подумайте! Вообразите! Пренебрег, наплевал, вбил
себе в голову черт знает что, письмам поверил (частным),
обещаниям (устным). Непостижимо.
Впрочем... (с этим словом автор также ведет изнурительную,
но бескомпромиссную борьбу). Ничего еще не
потеряно, в смысле, конечно,- вполне еще можно ждать
и даже надеяться. То есть не в деньгах счастье, не в желтом
металле, и на девять рублей, оказывается, можно
купить железнодорожный билет, абонировать место для
лежания в жестком вагоне и лежать на нем до самого
Омска.
Иначе говоря, грешен автор, в который уже раз его
подводит, ну, прямо-таки неуемная тяга к театральности,
желание приукрасить обыденность (романтизировать и драматизировать).
В самом деле, если в кассе (кстати, откликаться
обязанной только на воинские требования) Михаил
Грачик (пусть и без всякого на то права, но без очереди)
приобрел билет и не пронес его мимо кармана (сунул
в известный нам бумажник), то какой же он безбилетник?
Что автор имел в виду, когда с десяток страниц назад
(бездумно?) строчил: "...а вслед за ним в синей, на уши
наехавшей шапке с козырьком выбежал (?!) безбилетник"?
Сейчас объясню.
Только позвольте все же до того не упустить случай,
коль уж зашел разговор о неточностях (о пристрастии
автора к ярким цветам и сочным краскам), разрешите
поддержать традицию и в начале новой части покаяться,
отряхнуть прах с ног.
Итак, пока еще Мишка, Лысый, в зеленоватой полосе
утреннего, населенного легчайшими взвесями света, посреди
зала ожидания новосибирского ж.-д. вокзала стоит у киоска
"Союзпечать", разглядывая периодику разной степени
желтизны и запыленности, не откажите любезно сочинителю
в праве кое-какие слова (фразы и некоторые даже
абзацы) взять обратно.
Во-первых, с песней, с "Вологдой", очевидная несообразность
получилась. С той самой, в дорогу зовущей, что
(теперь уже совершенно ясно) не зря приснилась нашему
герою на перевале от весны к лету. Приходится (как это
и ни горько) признавать,- повторяются в ней не только
буквы "г", "д" и "у", но и "г", "д" и "е", а также "г", "д"
и "а", то есть в самом деле по семь раз, но, увы, не всегда
в алфавитном порядке.
Теперь линейка, школьная, на правом фланге которой
мирно резвились, игнорируя клич физрука по прозвищу
Штык: "Смир-р-р-рна!" Разве она последняя для нашей
пары? Предпоследняя, это еще возможно допустить, а последняя,
безусловно и неизменно, в мае, в светлую черемуховую
пору, когда старательная первоклассница колокольчиком
серебряным заставляет к сантиментам не склонных
вовсе семнадцатилетних матрон тереть к носу.
Однако все это пустяки, прелюдия к серьезному признанию.
Итак, в том солнечном и беззаботном 197... году
отдела или секции "Книги иностранных издательств" в академическом
книжном быть никак не могло, ибо многосторонний
документ под названием "Заключительный акт"
еще только готовились подписать в уютной северной столице
главы тридцати пяти (не настаиваю) государств и правительств.
Державные мужи скрепили подписями бумагу,
и через год (только!) после этого стало возможно в Москве
