подняв себя бережно и плавно, как сосуд, полный
благородного и великолепного нектара (слегка, правда,
прогоркшего эа сутки, прокисшего, начавшего от неумеренных
добавок бродить и пениться), Бочкарь встал, косо, без
сожаления посмотрел на психующего С-м-о и, объявив: "я
тебя прощаю", вышел.
Да, сказал и, позвякав задвижками, покинул помещение,
а за ним, как всегда, пример для подражания выбрав самый
неподходящий, рванулся Мишка Грачик, Лысый.
Но если угодно правду, если вы, не смущаясь, готовы
лицезреть наивные заблуждения и смещные иллюзии, то
этого момента Лысый ждал давно и страстно, не просто
ждал, верил,- именно Коля, Эбби Роуд, в конце концов
встанет и лишит всю безумную компанию своего покровительства:
- Я ухожу от вас, свиньи.
Вот так, и только так. Вчера, конечно, после бессонных
ночей, в опьянении удачей, едой, пивом и дымом, казалось
Лысому,- привела его судьба в прекрасное четвертое измерение
Коли Бочкарева, а сегодня взор просветлел, голова
прояснилась, не в волшебную долину, не в страну алых
маков, а в подъезд и подворотню, куда, похоже, и Эбби
Роуда затянули не то обманом, не то силком.
Признаться, со стороны, на расстоянии, в молодежном
кафе "Льдинка" все они, и Лапша, и Смур, выглядели как-то
не так, иначе, симпатичнее (насчет Винта, похмелье лет
с пятнадцати врачевавшего футбольчиком, "дыр-дыром",
сомнений-то ни малейших не было), но эти двое, даже
и непонятно теперь, как они с Колей рядом оказались.
Впрочем, сенсации Лысого сейчас не так уж и важны.
Главное, он сознательно сделал ноги, смылся. Выполнил
задуманное, реализовал побуждение, зародившееся едва
ли не в то самое мгновение, когда он, Мишка, Ken'ом
Hensley возбужденный, мечтою окрыленный, конец своего
сна наяву принял за случайный разрыв пленки и, усаживаясь
между Смуром и Эбби Роудом, не удержал глупого
восклицания:
- Слыхали?
- Дверь закрой,- ответили слева.
- Ксюша-ресторанная среди дня без музыки ломается,-
добавили сверху (вернее, слово вклеили, в коем на
четыре дружные согласные "б", "з", "д" и "т" приходилась
всего одна и та бравой, звонкой, авангардной тройкой
приглушенная гласная).
Свалил-таки, а в Казани слаб оказался духом, когда шел
по перрону навстречу за лимонадом посланному Штучке,
делал за шагом шаг, оставлял за спиной вагон за вагоном,
но, увы, сопоставляя в уме скорость приближения к столице
с пустотой в кармами, и не удивительно, что повернул
обратно.
Теперь же с Колей на пару, вдвоем, может быть, с одним
из самых замечательных людей на свете, ясновидцем
и прорицателем, первым математиком первой физматшколы,
обитателем неэвклидовых пространств чувствовал себя
Грачик пусть не утренний задор и надежду обретшим, но
уж, определенно, готовым если не пешком до столицы
дотопать, то уж пересидеть в каком-нибудь укромном уголке
ночь вполне.
Да что ж ночь, при чем здесь темное время суток, оно
придет и уйдет. Все, happines, complacency, satisfaction,
serenity, радость без конца и без края, одна лишь она
впереди, и не нужны никакие билеты, пропуска и мандаты,
все произойдет само собой по бочкаревскому велению, по
грачиковскому хотению.
This is a thing I have never known before
It's called easy livin'
Ну, в самом деле, так он и думал. Мишка, и так был рад
своему избавлению и Колиной удали, что, стоя в дальнем
тамбуре перед сгорбившимся, на откидном стуле покой
обретающим в набивании косяка Эбби Роудом, лишь усилием
воли удержался и не погладил мечтателя по забубенной
голове. И невнятное, в обильной слюне полуутопленное
бормотание: "...несчастный, он не слышит... не слышит
и не услышит... больной, больной... вот кому действительно
надо лечиться... да всем, всему миру надо бы... нормальному
человеку дышать уже нечем... лом, чувак, лом... но
я его прощаю... мы, мы их всех прощаем..." - казалось
Лысому забористей битяры имени Чарлза Диккенса. Конечно,
Колино трансцендентальное "мы" (Зайка, Зайка, к тебе
еду, к тебе) принял бедняга на свой счет, ну и ладно, по
наивности и совершенно бескорыстно, да и вообще вернул
сторицей, молчаливым, чистым своим обожанием, восхищением
чайника воскресил в воздухоплавателе Николае Бочкареве
если не волшебных колокольчиков песню, то внес
в его душу умиротворение, и в награду уже за этот прилив
Эбби Роуд, мундштучных дел мастер, сделал Грачику "паровозик"
- искусственное дыхание через красный уголек папиросы,
дал урок неопытной диафрагме, и Лысый, наивно
до сих пор лишь учащение сердечных сокращений да
тяжесть в ногах принимавший за действие смолы, в полях
под жарким солицем потемневшей, впервые в жизни действительно
бросил вызов силам тяготения.
- Небо... скажи, небо,- велел Эбби Роуд.
- Небо,- повиновался Лысый.
- А теперь молчи,- приказал Учитель, памятуя, верно,
о дурацкой выходке с Lady Madonna'ой.- Слушай,-
сказал и, к Мишкиному уху приблизив губы, затянул (не
иначе, проверенным, надежным способом чудесный фокус
со вселенской слышимостью надеясь повторить):
Hosanna Heysanna Sanna Sanna Но
Sanna Hey Sanna Ho Sanna.
Лысый закрыл глаза и ощутил в крови ритм музыки,
резонирующую барабанную дробь в черепной коробке, он
коснулся Колиной руки и, зарядившись сухим трением,
легко оттолкнулся от земли, сначала завис буквой "г",
а затем медленно, плавно, наслаждаясь всесилием, распрямился,
лишь кончиками пальцев слегка страхуясь, опираясь
о плечо Эбби Роуда, завис над стремительно пролетающим
где-то внизу под ним железнодорожным полотном.
- Небо, - вымолвил, - вечность, - прошептал,-
камень.
И в ту же секунду почувствовал в руке своей маленький
округлый голыш, галечку, камешек и, ощутив, перестал
бояться совсем, отнял пальцы от Колиной рубахи, воспарил,
окрыленный могуществом ласкового, из ладони в ладонь
катавшегося кругляшка. И остановил часы, и засмеялся
беззвучно.
Через полтора часа его ударило в бок тяжелой железной
дверью, он отшатнулся, встретил спиной холодный пластик,
устоял и услышал:
- Встань, ублюдок,- диссонансом, не в жилу хрип,-
встань, кому говорю, шакал. Что ты с ней сделал, что ты
с ней сделал...
Пол под ногами Лысого задрожал, завибрировал, звук
падения заверил хлопок откидного сиденья. Лысый сделал
усилие и увидел кровь.
В метре-полутора от него сплелись на несвежем линолеуме
двое, поэт и философ. Причем нападавший оказался
под защищавшимся, в алом тумане Остяков рычал, пытаясь
вызволить запястья из цепких рук Эбби Роуда, сбросить
с себя Бочкарева, освободить грудную клетку для дальнейшей
беседы, но Коля так просто преимущество
уступить не соглашался, упирался ногами в стенку. при
этом надежды словами урезонить нечистую силу, по-видимому,
не теряя совсем, тяжело бормотал:
- Мужик, ты чЛ, мужик, ты обознался, мужик...
Лысый отвернулся, качнулся в воздухе, колеблемом
единоборцами, и вылетел в следующий вагон, приземлился
и пошел, приспосабливаясь теперь к ритму мелких, неровным
пунктиром вдоль коридора тянувшихся капель.
В девятом вагоне он уступил дорогу женщине (теперь
и тремя сотнями не рассчитаться Винту), девице и здоровому
молодцу с фигурными бакенбардами. Троица отслеживала
ту же пунцовую морзянку, но в другую сторону.
У ресторанной запертой двери Лысый сам занял откидное
сиденье и играл с маленькой галечкой до сизой предрассветной
росы на окне, покуда барабанная дробь не
сменилась у него в голове звенящей пустотой, покуда поезд
не стал тормозить и не замер у освещенной платформы.
И тогда Мишка отпер дверь и ступил на мягкий асфальт,
сиреневая череда фонарей указывала ему путь, а на
старинном здания с башенкой буквы складывались в загадочный
заговор - ом, ум, ром.
Муром.
МУРОМ ПАССАЖИРСКИЙ
Итак, вдоль пустынной платформы, от фонаря к фонарю,
увлекая за собой двоящуюся, троящуюся и вновь
в одну сгущающуюся тень, шел человек. Вещества растительного
происхождения, расщепляясь в печени и фильтруясь
в почках, сделали его движения гордыми и независимыми,
а лицо спокойным и счастливым.
Слева, отбрасывая оконные блики на серые веки пешехода,
набирал ход поезд, ускорялся, засасываемый в лунную
необозримую пустоту.
Последний вагон сглотнул праздничную песню буферов,
тройкой красных огней мигнул за стрелкой и потерялся,
исчез за черной бесконечной чередой цистерн, вдруг
стронувшихся и змейкой начавших менять путь.
Свободный от всех на свете человек, а это, конечно
же, Лысый, продолжает свое торжественное движение навстречу
белому, постепенно в предрассветном морсе концентрирующемуся
пятну, светло-кофейному, бежевому,
в шахматку, в клетку, к спине, сгорбленной и несчастной,
рукам опущенным и ногам подогнутым.
Аннигиляция неизбежна, радость и горе сближаются,
боль и покой, преступление и наказание, но нет, одному.
было дано очнуться. Штучка обернулся, вгляделся в приближающийся
силуэт свистнул, поперхнулся и дунул, дунул,
клянусь Богом, дунул, ужасом объятый, через пути,
сквозь вокзал, на площадь, во тьму, прямо под гневно
и решительно вскинутую к небу бронзовую руку героического
бюста летчику Гастелло.
Лысого же внезапное явление из приокского воздуха
соседа, обманщика и долбня, нисколько не встревожило,
игра света, перекличка огней, даже голос с небес - "по
третьему пути товарный на Арзамас" - ничто не в силах
нарушить величавую размеренность его поступи, на каковую
взираем мы из другой геологической эпохи с непонятной
жалостью и восхищением.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ВЫШЕЛ МЕСЯЦ ИЗ ТУМАНА
СОЛНЕЧНЫЙ ОСТРОВ
Итак, конец уж близок, но перечесть совсем не страшно.
С одной стороны, верно, оттого, что писано наше
воспоминание по преимуществу все ж на родном, на русском
языке, а с другой, поскольку подошло к развязке, к финалу,
к слову the end, к катарсису, и автор (которого в один тихий
августовский вечер восемьдесят четвертого потребовал
к великом жертве, нет, она, она указала на алтарь, лапа,
зайка, baby woo-oow, Шизгара) вот-вот поставит точку,
разогнет спину и, взор обратив к своему поколению дураков
и естествоиспытателей, скажет, растерянно улыбаясь:
- Ну, ладно, чуваки, я пошел...
Да, запискам, начатым в небольшом подмосковном городке,
в комнате с видом на светло-серую (на фоне безоблачного
неба) водонапорную башню, похоже, суждено
обрести эпилог под сенью сибирских, на гибель светолюбивыми
гражданами обреченных тополей. И автор, за перо
взявшийся двадцатипятилетним, холостым и бездомным,
сменив одну утомительную службу на другую столь же
безрадостную, женившись, осиротев и став отцом, как никогда,
в канун своего тридцатилетия близок к исполнению
сокровенного желания, мечты увековечить нелепую юность
своих одноклассников:
- Никто и ничто не будет забыто.
И прежде всего, конечно. Лысый, Мишка Грачик, которого
мы вновь видим на перроне, но не на лунном молоке
муромского асфальта, а на замусоренном щербатом тринадцатой
платформы Казанского вокзала. Вот она, плывет
в толпе, черной колючей щетиной приметная голова, сизоватое,
как бы родимое пятно справа от носа несколько даже
потерялось, утратило вызывающий вид из-за темных кругов,
легших вокруг глаз.
Человек в несвежей белой футболке, в спортивных, то
пузырящихся, то к ногам липнущих трикотажных штанах
и кедах смотрит на часы, клешня сжимается, шевелящиеся
щупальца на тюремно-боярском фасаде работы архитектора
Щусева показывают шестнадцать десять, человек близок
к обмороку.
От полноты чувств и пустоты в желудке, от восторга
и умиления кровь отливает от его головы. Прибыл, приехал,
добрался! Не пойман - не вор.
Правда, последние четыре сотни километров его трансконтинентального
марша были не столь щедры на неожиданности,
как предшествовавшие три с лишним тысячи. Но
все же красную жилочку, протянувшуюся из канареечного
уголка Владимирской области в бледно-розовый центр Московской,
Лысому попытались скривить неулыбчивые ревизоры,
а сказочное вызволение из лап контроля обернулось
неулыбчивым прорицателем в виде выпускника того самого
