случае, ибо последствия давнего пристрастия к беззаботной
и быстрой езде (имеется в виду не перебитый нос и фарфоровый
блеск вставленных зубов, а нечто внутреннее, диагносцируемое
в холодной клинической тиши посредством
резинового молоточка) сказывались на его поведении
и в куда более безобидных обстоятельствах. Сейчас же,
пользуясь по оплошности ему предоставленной полной свободой,
poor motorist, никуда не заходя, ни с кем не консультируясь,
отправился в телексную, где продиктовал переводчикам
следующую срочную депешу, адресованную
всем семидесяти двум национальным оргкомитетам:
"Связи неблагоприятного прогноза июнь Инициатива
переносится август. Точная дата сообщается согласованием.
Подпись".
Увы, к тому времени, когда явились неразворотливые
люди в белых халатах, в пятидесяти трех странах уже
вовсю трубили отбой.
Ну, а Юра-то Постников, он-то чем был занят, неужели
все три или четыре четверти часа справлял нужду? Останься
мы дожидаться его у клозетной двери, такое
впечатление создаться могло, поскольку, войдя, он уже не
вышел.
И тем не менее необъяснимым образом ровно через
пятнадцать минут после брошенного им на ходу "счас догоню"
кудесник мяча звонил из бюро пропусков дома с тремя
фасадами. Принят не был, но смог оставить для дальнейшей
передачи и рассмотрения семь с двух сторон исписанных
листов, открывавшихся жирным и дважды подчеркнутым
словом "Заявление".
После чего Юрца видели в нескольких местах, начиная
с приличного заведения на бывшей Тверской и кончая
мерзкой точкой у Киевского вокзала, прозванной, кажется,
Сайгоном, откуда выперли малого около полуночи вслед за
неизвестной барышней, идти самостоятельно не способной,
но гораздой зато указывать непопутное направление всем
желающим проводить.
Ну, а через день, покачиваясь ранним утром в телескопически
к небесам вознесенной люльке, бессонные молодцы
в желтых сигнальных жилетах начали, дабы не сорвал до
августа ветер, не промочил дождь до ждущего согласования
срока, снимать плакаты, флаги и транспаранты с изображением
символа и талисмана фестиваля - солнца, которое
пусть всегда будет.
А спустя еще неделю, игнорируя по традиции журналистики
той поры невнятные объяснения газет, в главный город
державы стали прибывать, украшая вокзалы, скверы, бульвары
и дворы, подростки (in their teens), каковые внешним
своим красочным, но неопрятным видом наводили разменявших
не один длинный десяток граждан на неутешительные
мысли о месте молодежи в трудовом и общественном процессе,
о правах, обязанностях и роли в сохранении культурных
ценностей и иных завоеваний отцов и дедов.
Но никто живописную публику тем не менее не трогал,
путь по радиальным магистралям, разрезающим столицу, как
златоглавый и краснозвездный бисквитный торт, был открыт.
Удивительным гостям не препятствовали двигаться
к бывшему хамовническому болоту, заполнять скамейки
и газоны Лужников, каждый мог свободно устраиваться,
выбирать себе место на площади у плавательного бассейна,
где провалившие дело администраторы молодежного праздника
успели сколотить, обвив лентами и гирляндами (не иначе
как для демонстрации единства и солидарности), деревянный
помост, сцену, трибуну, в общем, сооружение, одним своим
видом обещавшее кайф и воплощение мечты.
Прибывшим не мешали собираться в одном месте, ибо
именно так задумал полковник Беседа, потирая белые сухие
ладони (короткие пальцы с рыжими конопушками) в теплом
конусе света настольное ламвы. Оперативный план
Афанасия Антоновича предусматривал поддержание (под
строгим наблюдением и контролем, конечно) атмосферы
некой нездоровой сенсации и ажиотажа вокруг сорванного
мероприятия. Дело поимки наглых ловкачей, изготовителей
билетов, требовало поощрения циркуляции разноцветных
бумажек с контурами БСА, спроса и предложения. Впрочем,
об этом несколько позже. Это уже лишнее. Пока, во
всяком случае, ибо главное стало ясно,- именно лагерь
у Москвы-реки, бивуак, табор и подразумевал шеф совхоза
"Белые липы", употребляя выражение "психдом под открытым
небом".
Но, блеснув метким московским словом, к подробностям,
то есть к систематическому развенчанию иллюзорной
наивности своего юного попутчика, оказался не расположен.
Крякнул, хмыкнул и удалился в тамбур курить. Вернулся
не скоро, но с прежним неистребимым желанием творить
разумное, доброе, вечное. Во всяком случае, едва сев,
немедленно поинтересовался:
- Братишка, а морковки за так не желаешь?
Однако черствый Грачик, несмотря на сопровождавшую
предложение демонстрацию отягощавшего рюкзак запаса
не слишком даже грязного овоща, отказался. Тогда незнакомец,
одержимый благородным, но навязчивым желанием,
попытался всучить ему последовательно журнал "Аврора"
без обложки, но с продолжением милицейского детектива,
одноразовую, но французскую зажигалку, изящный предмет
- перочинный ножик с пилочкой для ногтей и в конце
концов еще нестарые часы "Слава" в корпусе из желтого
металла.
- Спасибо, не надо,- всякий раз, однако, демонстрировал
Лысый смесь гордыни, брезгливости и непонимания
физиологии углеводородного сгорания организма.
- Ну, а что, что тебе надо? - потребовал раздосадованный
"несун", дезертир трудового фронта уже в виду
конечной для него платформы Перово.
- Сколько стоит метро?
- Пятачок.
- Дайте десять копеек,- даже под бременем крайней
нужды честно глядя в лицо собеседнику, вымолвил Лысый.
Незнакомец заволновался, порылся в кармане, вынул не
то документ в корочке, не то пластиковый чехольчик.
извлек из него какую-то картонку и протянул Мишке.
- Устроит? - спросил, вставая и распрямляясь. - На
и это,- решил тут и с корочкой расстаться,- катайся на
здоровье с именем дяди Саши, с моим то есть, на устах.
Желаю счастья.
Но что, что он ему дал? Друзья, единый проездной на
июнь. О!
ОТКРЫВАЙТЕ ШИРЕ ДВЕРИ
Итак, неутомимый транспортир на серой плоскости фасада
торопился обрести благословенную секунду свободы от
бесконечного конфликта тупого и острого углов. Шестнадцать
десять на глазах превращались в шестнадцать одиннадцать.
Ступая по липким кругляшкам с синими снежинками
букв "Пломбир Морозко", Лысый, обладатель единого проездного
билета на июнь, двигался к выходу с тринадцатой
платформы.
Навстречу ему спешили пассажиры электропоезда, следовавшего
до популярного сорок седьмого километра
("Электрозаводская", "Новая", "Перово", "Ждановская"
и далее со всеми).
- Лимита,- скривила губки при виде пропыленных
трико нашего героя юная узкобедрая и сероглазая наследница
дома и сада в дачном кооперативе "имени Папанина".
- Нет,- оценил Мишку ленивым взглядом ее кавалер,
невоздержанность которого в еде и питье лишала естественных
пропорций на груди его синей майки изображенный
солярный знак одного из старейших учебных заведений
Новой Англии. Сумка в руках у Лысого (черная, болоньевая)
сделала тон знатока насмешливым и категоричным.-
Это Малаховка по колбасу прибыла.
Да ради Бога, они могли смеяться Мишке прямо в лицо,
он бы не заметил, не обратил внимания, не придал значения.
Добрая, ласковая толпа несла его мимо табло и указателей,
сумок, сеток и картонных коробок со щедрой мадьяркой
"Винимпэкс". Он шел, доверившись этой сороконожке,
увлекшей по усеянным апельсиновой кожурой ступеням
вниз, в переполненные катакомбы залов и переходов,
минуя киоски, открытые и закрытые, лотки, тележки, столики,
холодные ящики автоматических касс и освещенные
клетки с тетрадками, тетками и компостерами, вглубь,
рассекая хвост, выползший из камеры хранения, огибая
сумки, сетки, чемоданы, картонки с промасленным австрийским
орлом, по шипящим дневным электричеством
тоннелям, вверх, вниз, навстречу красной фуражке метрополитена,
не извиняясь и не останавливаясь, скорее, скорее вдохнуть гудящий
вдохнуть гудящий сквозняк платформы, вдоль которой, подталкивая
друг друга лиловыми носами по никотиновым разводам кафеля, скользнули
короткие стрелки и замерли, уткнувшись в божественное слово
"Университет".
Ну что ж, путь Лысому был указан рукой Провидения,
он не пошел прямо на сине-красную будку "Союзпечать",
а пересек перрон наискосок, предпочел целеустремленный
рокот сырой преисподни разнообразию звуков площади,
пропахшей резиной и трехкопеечным сиропом. Он вошел
в беспересадочный вагон, и двери, к которым не следовало
прислоняться, осторожно закрылись у него за спиной. А вышел
бы на площадь, в кармане между эстакадой с замершей
на ней вереницей спальных вагонов и людским многоголосьем у
стен казанского терминала, мог бы, и очень даже
запросто, свидеться с вечно датым субъектом. Вечно датым, но
непременно в железнодорожной фуражке с черным
околышком.
Серьезно, мог бы встретиться с Сергеем Кулиничем, по
прозвищу Винт. Это не исключено, но с фатальной неизбежностью,
впрочем, не угрожало ему, ибо Винтяра на
площади перед смрад отпускного лета источавшими дверями (для
нужд разнополых пассажиров выделенных отделений вокзала) стоял
не один, горячась и волнуясь, он толковал о чем-то с наглым
коротышкой в курточке из растрескавшейся и облупившейся искусственной
кожи и в форменной, как это и ни смешно, чуть набок съехавшей кепке
с алой на фоне белого кружка буквой "Т".
Предмет спора двух представителей конкурирующих
средств сообщения стоял в некотором удалении и представлял собой
Ленку Лапшу. Вяло долизывая обмылок мороженого "Бородино", она
загорала у солнышком пригретого, салатного цвета (со следами
недавней рихтовки) крыла
автомобиля ГАЗ-24, и на затылке ее красовалась некогда
сердобольным Емелей Грачику презентованная самодельная
шапка с длинным козырьком из синего денима.
Надо признаться, ночь Ленка провела очень беспокойную,
укрывшись в пустом купе, она прислушивалась
к внешнему миру, холодея и замирая, ибо до ее ушей
доносились странные и зловещие звуки - вскрики, удары,
хлопанье дверей, возбужденные голоса и слово "кровь",
произнесенное кем-то, стремительно пробежавшим по коридору.
Открывать же ненормальная не собиралась даже Чомбе,
явившемуся далеко за полночь среди мирной раскачки
и убаюкивающего скрипа. Гуляка долго урезонивал ее через
пластик и убедил, лишь пригрозив проводником.
По прибытии покинуть убежище Лавруха не решилась,
облюбовала багажную полку, забралась туда и дышала
беззвучно и после того, как опустевший состав, вздрогнув,
отправился по звонким стрелкам отыскивать тупик, а Винт,
задраив парадное, обходить свои владения.
Конечно, он ее нашел, поприветствовал детским веселым словом
(требующим в случае особого расположения
обыкновенно определения "потная"), фамильярно удивился
ее находчивости, после чего предложил немедленно слезть
и перестать бояться, ибо:
- Твоих волков уже давно мусорня грызет.
О своих собственных неладах с власть имущими Кулинич
умолчал, с одной стороны, демонстрируя свойственное
своей натуре необыкновенное легкомыслие, с другой -
особую беззаботность, проистекавшую от принятого им
в это утро решения, никого не предупреждая, сменить
профессию. И хотя в выборе нового поприща он еще
колебался, но ввиду внезапно открывшейся перспективы
сделать бригадирше "тухлой" козью морду испытывал на
фоне редко покидавшего его подъема и возбуждения особое
вдохновение.
С Лаврухой, пребывая в отличном расположении духа,
он обошелся восхитительно, как рыцарь и джентльмен,
а именно - накормил хлебом со сладким чаем, дал из
эмпээсовского энзе димедрола, нацедил валерианки и уложил
у себя в "конторке" спать, пообещав лично отвезти
в Лужники после обеда.
За выходным светофором поезд Южносибирск - Москва уже
ждали. Разные люди с примерно одинаковым
настроением. К распахнувшейся двери двенадцатого вагона
подошел небрежно одетый мужчина сумрачного вида и коротко
спросил, не тратя времени на приветствия:
- Ну?
Винт вместо ответа освободил проход, приглашая хмурого
типа и дальше не стесняться. Для гостя он отомкнул
пассажиров в пути не принимавший ватер и, кивнув головой
