за трагической потерей душистой травы, казахстанской
кочубеевки.
Ну-с, с остановившимся сердцем в груди Смолер рванул
к себе вспоротый полиэтилен, а Лапша, дарованной извергом
секунды замешательства не упустив, рванула вдоль
коридора и затворилась в первом же гостеприимно распахнутом
купе, грохнула замком, щелкнула собачкой, звякнула
предохранителем, уселась на чужое одеяло с ногами, забилась
в угол и, глядя в любопытством совершенно непристойным
обезображенную физиономию незнакомого ей субчика,
пролепетала:
- Они меня убьют.
И ушлый этот тип, впрочем, скрывать не станем, тот
самый, коего приятели с соседней Симферопольской улицы
звали Чомба, не стал интересоваться, кто же именно способен
жизнь отнять у нежданной взволнованной особы.
Он открыл рот (откровенно говоря, просто не закрыл)
и, высунув язык, провел пупырчатым кончиком по нижней
губе пару раз справа налево.
Мост отгремел, вагон покачивался мерно и плавно, зa
стеклом один бетонный столб торопился вслед другому,
разок отчаянная птица прочертила быструю черную диагональ,
вот и все, минут десять - пятнадцать лишь сочная
зелень откосов предвещала скорые сумерки.
- Попить бы.
- Момент,- встрепенулся Семиручко, но зa бутылкой
боржоми под стол не полез, продел палец в эмалированное
ушко железной кружки и потянулся к предохранителю.
- Потом.
- Да не бойся ты, - развязно осклабился бывшей ефуеАтор,-
закройся сразу обратно, потом откроешь, как постучу,-
и показал, каким именно образом, хотел заодно потрепать
и по землистой щеке, но Лапша воспротивилась, и Толя
вышел, просто смачно щелкнув-цыкну.
Очутившись в коридоре, направился к титану, но, достигнув
цели, кисть положил не на без усердия притертый кран,
а на холодный алюминий, изогнутый в форме ручки, легко
поддавшийся вместе с дверью служебного помещения.
Хорошее начало. Утром, надобно заметить, Толя уже
пробовал открыть дверь с пустой планкой "дежурный проводник",
но запор не смог пронять ни вежливым подергиванием,
ни столь же деликатным перестуком. Днем, правда, подстерег
проводника в коридоре, но тот, торопять неизвестно куда и,
по обыкновению, будучи слегка не в себе, ограничился
заверением:
- Я над этим работаю.
Но над чем, собственно? Ах, ну да, конечно, как же такое
запамятовать, не может Толя явиться в приемную комиссию
(а имеет он, увы, очередная ехидность, данная свыше, помимо
"теткой подаренного билета" в Лужники еще и в части
выданное направление на рабфак эМ... не просто какого-то
Гэ-У, а вполне конкретного эМ-Гэ-У), не облачившись во
"Врангель".
И наконец-то счастливое стечение обстоятельств позволяет
ему обратиться к гордым и заносчивым (наверно)
аристократам и сибаритам без пьяного посредника.
Итак, дверь открыта. Толя стоит на пороге и видит прямо
перед собой костлявый зад Смолера, обтянутый ржавым
самопальным вельветом в крупный фермерский рубчик,
мизантроп и злюка, стоя на карачках, с пола собирает
в бумажку, что бы вы думали, пыльцу, прах, собственные
грезы какие-то (автор так думает), лепестки, стихии наперекор
в Волге лояльно тонуть не пожелавшие.
Нет, вельвет, спасибо, не надо, Толя озирается, слегка
поводит бровями, наткнувшись на синее исподнее Грачика.
задерживается на майке с самодельным трафаретом и...
в вожделении оттопыривает нижнюю губу,- вот они, так
и есть, тут... (прошу вас, не смейтесь, преисполнимся лучше
почтения к отсутствющему Свире, ибо как раз пожарные его
штаны домашней окраски и показались неискушенному молодцу
дороже и желаннее лаврухинской фирмы).
- Чуху,- произносит Толя, несолидного своего контрагента
обнаруживая возлежащим на верхней полке с драгоценной
фуражкой на животе. - Чуху свою приблудную сами
заберете?
Зад в бархатный рубчик описывает спираль, два угольных
глаза фиксируют источник звука.
- Или могу привести,- услужливо предлагает пришелец,
нежно кося на Колины коленки.
О, сладкое мгновение, о, краткое видение, секунда,
и ошарашенный Толян зрит лишь надпись "дежурный проводник"
на белом непорочном пластике.
Механизм молниеносного возникновения стены описанию
с Толиной точки обзора, к сожалению, не поддается,
ибо три возможности не исключены,- например, проводник
мог, прервав отдых, привстать и свеситься со своего
ложа, это раз; два, обладателю роскошных штанов самому
ничего не стоило одним движением руки отделить Толю от
общества непреодолимой преградой; и три, почему-то кажется,
все же это тот вельветовый едва не покалечил
Чомбу, с лязгом задвинув дверь перед самым его стремительно
ретирующимся носом.
Итак, сцена закрывания повторилась, сопровождаясь
знакомой последовательностью манипуляций с замком и собачкой,
с разницей в одном,- Толя оказался не внутри,
а снаружи, где некоторое время стоял без звука и комментария,
озонируемый легким сквозняком. Та сторона тоже
некоторое время от активных действий воздерживалась, но
спустя полминуты тонкий пластик завибрировал, принес
неясный обрывок фразы, а вслед за ней послышалось нечто
очень похожее на глухие равномерные удары, - какую
бурю он вызвал, наш визитер мог только гадать. Мог, но не
захотел, нашел кружке, которую до сих пор держал в руке,
место за приоткрытой створкой титана, освободив ладонь,
нащупал ею в кармане брюк две смятые бумажки и, как
будто сие и было его первоначальным намерением, двинулся
в ресторан.
Однако, увы, нам не удастся утешиться, предположив
в нем хотя бы стыдливый внутренний позыв вытеснить
прискорбное воспоминание, напротив, придя в заведение
и заняв без спроса диванчик напротив Остякова, Толя немедленно,
еще до принятия заказа, живописал происшествие,
впрочем, скорее, бессовестно оклеветал противоположную
сторону, о своей же роли и планах попросту не
упомянув.
- Проводничок-то наш не просыхает третьи сутки,-
так он начал и сразу потерял слушателя.
Егор Гаврилович кивнул головой и вперил взор в узкий
проход между буфетом и окном, тот самый, из коего, не
обманув его тревожного предчувствия, через пару-тройку
минут явились миру Мара и Штучка.
Поэт проигнорировал вранье, цвет он воспринимал лучше,
чем звук, и поэтому, конечно, пришествие эффектной
певицы взволновало его необыкновенно. Семиручко распинался
перед камнем, бревном, монументом, имевшим впоследствии
все основания удивиться, внезапно услышав -
"она наркоманка".
Кто она?
А упрек "ты чЛ, батя" Толя вполне мог адресовать
самому себе (чертов везунок, которого за низкую суету
и образ мыслей непотребный на страницах нашего повествования,
увы, возмездие не постигнет).
На сей раз от неласковых объятий уберегла счастливчика
официантка. Чутье Егора Гавриловича не обмануло,
завитая быстроглазая не сомневалась в том, чего можно
ждать от перехода кирпичного оттенка щек клиента в багровый
и синюшный, однако потерю вменяемости она профессионально
не путала с утратой платежеспособности
и потому обслуживание не прекращала, всецело полагаясь
на проворство чернявого повара в белой куртке с желтыми
пятнами.
Итак, Толя не убоялся и не смутился необходимости
пересказа, наоборот, возрадовался возможности посредством
самых кратких корней родного языка (удлиненных
приставками и суффиксами) воссоздать картину жуткого
вертепа, кошмарного бардака, в каковой четыре парня
и девка превратили служебное помещение двенадцатого
вагона.
-...Короче, батя, иду сюда, выхожу в коридор, а эта их
шалава оттуда (deleted), глаза по чайнику (deleted), и ко
мне, за руки (deleted), ты понял, я вроде бы их пьяные
(deleted) разбирать должен (deleted)...
Нет, в самом деле, негодяй полагал, - "шалава" и "лярва"
наилучшие определения, но ошибся, жестоко просчитался,
Остяков помнил русого голубоглазого птенца, девочку,
робко, бочком в его купе зашедшую и кротко севшую
на краешек дивана, клянусь, он даже брюк на ней не
приметил, и вовсе не из-за белой, принятой на посошок,
просто взор от лица отвести не мог,- волос прямой,
некрашеная, простая, правда, потом, когда ушла она на
ночь глядя, а утром выяснилось куда, ох, слов не жалел,
старый дурак, а ее, ее-то, прости, Господи, неразумие наше,
оказывается, силой, силой окрутили там изверги, надругались
нелюди, все руки искололи, мучили, держали, не
пускали, а вырвалась, спасения искала, защиты, так этот
молодой здоровый гаденыш...
Локти непослушные всему виной, встал Остяков, да
пошатнулся, задел графинчик, сыграл тот о бокал, и оба на
пол.
- Гена! - наполнил помещение призыв, и не только
незадачливого трепача расправа миновала, но обошло рукоприкладство
и Гаганова с Марой, которые, вместо благодарения
и молитвы (по неведению и недомыслию, безусловно),
лишь смешочки вознесли к небу, любуясь, как коренастый
и сноровистый повар, завернув руку за спину превосходящему
его и в росте и в весе поэту, вел бунтующего
в унизительном полупоклоне к выходу, между прочим как
бы интересуясь:
- Нина, сколько с него?
- Двенадцать.
В прохладном тамбуре и без свидетелей грубый Гена,
обшарив остяковские карманы, изъял на ощупь полным
показавшееся портмоне и в ответ на негодующее: "Ну ты,
чурка нерусская, отпусти"- исключительным по расчетливости
пинком отправил поэта из железного проема перехода
в следующий вагон, лбом прямо в красное донышко стену
украшавшего огнетушителя.
Боже мой, но нет, еще лишь "Боже", "мой" нас ждет
впереди.
И поскольку в замке ресторанной двери слышен перестук
торцевого железнодорожного ключа, нам нечего возле
нее больше делать, проследуем в двенадцатый вагон и примем
неизбежное с достоинством и честью.
Итак, оловянным алюминием купейной двери вознамерившись
совершить членовредительство (отсечь Чомбе
нос), Дмитрий Георгиевич Смолер сам не сумел разминуться
с Эбби, уже сутки духов заклинавшим, Роудом и в неловком
соприкосновении, разумеется, смял и опорожнил Димыч
кулек, рассыпал, расплескал одинокой возней на четвереньках
собранные листочки.
Последствия случившегося никак не соответствовали совершенной,
в сущности, ничтожности этой утраты,- лицо
Смура стало серым, пепельным, губы, всегда алые и напряженные,
побелели, опустились и задрожали.
- На,- к несчастью, еще промолвил внезапно вдруг
оживший Бочкарев,- возьми,- сказал, протянув в фантик
из-под "барбариса" завернутое энзе, кусочек серо-зеленого
вещества со зведнозолотистымн вкраплениями.
- Ах ты заботливый, устал притворяться? - зловеще
зашипел взбешенный новым ужасным подозрением интриган.-
Поздно проснулся, можешь теперь засунуть его
себе... Засунь себе, - задохнулся всегда так комично
и принципиально щепетильный в выборе слов Димон,-
засунь себе в задницу вместо мозгов, дурак... Дурак,-
повторил Смолер раз пять.- Скотина, комедиант, князь
кошкин-мышкин, шизо...
- Извинись,- выдавил Бочкарь, вновь приоткрывая
глаза.
- Я?
- Ты.
- За что?
- За шизо.
- Ах ты псих недолеченный, калека, великий юродивый,
обиделся? Дурочку валял - ничего, а теперь обиделся,
ну, прости, прости, убогий ты наш, прости...
И, упав на колени, принялся Смолер биться курчавой
своей башкой о стену, самозабвенно приговаривая:
- Прости сирого, отпусти грех.
Довершил же неприглядное действо спокойный баритон
Винта, объявившийся сладким чмоканьем и принявшийся
с нескрываемым удовлетворением подсчитывать:
- Три, четыре, пять...
Признаемся здесь, С-м-о уже случалось однажды (чуть
больше года тому назад) стучаться головой в резную дубовую
дверь и, кстати, также, в общем-то, из-за пустяка, из-за
медсестрой Лаврухиной посеянной (естественно, и на треть
не прочитанной) книги с названием "Колыбель для кошки".
Впрочем, тот давний (недавний?) приступ неподдельного
отчаяния был встречен жалостью, отчего лишь усилился
и перешел в постоянное и неизбывное чувство отвращения
к доброй сестре милосердия.
В поезде всхлипывать в такт было некому, за плечи
Димона не хватали, тело свое и "машину" не предлагали,
более того, самый терпеливый из всех людей на свете, увы,
обнаружил предел добродетели.
В общем, когда злорадный Кулинич досчитал до двенадцати,
