черноглазого и белозубого соседа в придачу к обломанному
батону и початой бутылке: "Чувак, да какое это теперь имеет
значение". Он стал частицей всемирной энергии единения
и веры и закричал.
Ну, а теперь, даже в момент катарсиса не желая поступиться
обстоятельностью повествования, выясним, ощущали
ли это всеобщее, неповторимое и безумное напряжение
магнитного поля те, кто по вине печальных обстоятельств
оказался вдали от эпицентра?
Прежде всего нас, конечно, должны волновать чувства
молодого человека, стрелою, без оглядки, без памяти кинувшегося
в синюю, обжитую лешими, русалками и водяными
муромскую ночь. Снизошел ли покой на Евгения Агапова
и просветление, когда спринтерский галоп вынес несчастного
к бронзовому лику героического авиатора?
Трудно сказать, во всяком случае, силы оставили Штучку,
колени его подогнулись, и он сел не то на бордюр, не то на
низенькую оградку, потеряв волю противиться злым проказам
судьбы.
На неудобном холодном предмете Евгений просидел до
рассветных размывов в небесах, но вопреки ожиданиям из
дверей уездного вокзала, сработанного под тринадцатый, не
иначе, век, не вышел его предполагаемый преследователь
с гневной тирадой на устах. Нет, около шести утра с бессовестной
улыбкой на губах появилась знакомая нам юная
запасливая особа в черной железнодорожной шинели с серыми
петлицами.
Быстрый плотоядный взгляд метнулся справа налево,
скользнул по привычной фигуре "утомленного и сидящего",
вернулся, задержался, сверкнул, и вот уже безудержные
колесики обидного смеха, прыгая по асфальту площади,
докатываются и до Штучки.
Еще мгновение, и, угрожая осыпаться дешевой помадой,
алые и веселые констатируют:
- Ты... да ты, никак, от поезда отстал.
Ах, эти беспутные глаза, что будут являться Штучке во
снах и дразнить, сияя над острым кончиком влажного, чуть
подрагивающего языка.
- Ну что, гостить пойдешь, или посадить тебя на проходящий?
Фея, добрая бесстыжая фея в шинели и серебряных
босоножках, она отвела его в зал ожидания, она заверила
какую-то бумагу, втолкнула в общий вагон поезда номер
381 Ижевск-Казань-Москва, на прощание вложив в ухо
со смешком горячий шепоток:
- А то смотри, может, передумаешь, глянешь на город-то
наш хоть одним-то глазком?
Нет, не захотел, вошел в обойным клеем пахнущий
тамбур и даже не попрощался, не обернулся, словно знал
определенно,- получит вдогонку гнусный девичий хохоток.
Но, впрочем, откровенно признаться, подгоняемый настойчиво
крайне неприятной несуразностью весьма деликатного,
прямо скажем, свойства.
Милейшие читатели, надеясь кое-что оставить только
между нами и в способности вашей сопереживать ни секунды
не сомневаясь, позвольте сообщить об одном совершенном
недоразумении.
Итак, вплоть до самого отправления если и вынимал из
кармана левую руку Евгений, то лишь предварительно сев.
Непредвиденные игры в чреслах нашего обалдуя не закончились
вопреки ожиданиям после встречи с призраком Лысого
на пустынной платформе. Отнюдь, еще дважды в течение
ночи продолжительные и необъяснимые приступы афродизиаза
беспокоили одинокого рыцаря у холодного бюста,
ну а уж утренняя встреча со смешливой служащей
Министерства путей сообщения обернулась, клянусь вам,
настоящим испытанием Божьим.
Право, тут нет ни малейшего преувеличения, любой,
знакомый с влиянием перепадов давлений в замкнутой системе
мужских кровотоков на душевный покой и просто
статическое равновесие организма, автор не сомневается,
способен оценить всю постыдную мерзость происходящего.
Good bye my love. Good bye, don't say au revoire оказалось
феерическим.
Так или иначе, но, победы над распоясавшимся инстинктом
отпраздновать не сумев ни в союзе с рассудком, ни
с терпением, Штучка, присев на первое подвернувшееся
в вагоне, едва наполнять начавшем встречной свежестью,
боковое сиденье, пошел на самую крайнюю меру.
Евгений смял, сдавил, скрутил в кармане три круглых
упругих колечка, запечатанные в беленькие пакетики с розовой
кляксой вместо рисунка, зажал в ладони комок,
привстал, с товарищеской нежностью прикрытый откидным
столиком, и коротким кистевым движением отправил за
окно, огорошив, должно быть, все на свете повидавшую
путевую щебенку девственным состоянием каучука.
Вот.
Сказать,- после этого ему немедленно полегчало,
значило бы несправедливо умалить Штучкины тяготы, но
все же решительность поступка в конце концов не могла
не сказаться и, несмотря на свойственное транспортному
средству и умиротворению не способствовавшее равномерное
и мягкое покачивание, необходимость ноги держать
под столом отпала. Штучка смог расслабиться, откинуться,
прикрыть утомленные глаза и начать различать
звуки и запахи.
Запахи, правда, едва ли стоили его страданий, да и звуки
не особенно услаждали ухо, хотя чуткий музыкальный рецептор
нашего влюбленного среди сочных оттяжек, с которыми
напротив него короли покрывали валетов, чайной
переклички - звяканья алюминия о стекло, доносившегося
и спереди и сзади, детского "не-ее-ет", мужского "ды-дыды",
различил негромкие переборы струн, слагавшие, что
уже совершенно невероятно, прекрасную балладу о июльском
утре.
Евгений открыл глаза, повертел головой, заглянул за
перегородку и в полутора метрах от себя увидел курносый
лик молодого человека, сидевшего на байковом одеяле
в позе, более распространенной в нижнем течении Ганга,
чем на Восточно-Европейской равнине, и медитировавшего
в согласии с припавшим к его животу щипковым инструментом.
Неизвестный был рыжим. Рыжим и уже начавшим лысеть.
Золотые колечки его ниспадавших на плечи кудрей
успели уступить лоб, высокий и узкий, розовым капелькам
пота. Впрочем, на облик своего в недалеком будущем названого
брата Штучка в момент знакомства не обратил особого
внимания, ибо глаз не мог отвести от гитары, от кофейной
деки и не то укороченным, не то зауженным казавшимся
и потому, наверное, особенно удобным и изящным грифа.
Пройдет совсем немного времени, и Евгений узнает,-
приятно резонирующую восьмерку и мореного дерева гриф
соединили в одно прекрасное целое желтолицые буддийцы
с острова саке. А еще раньше убедится, как в самом деле
податливы и понятливы струны, растянутые перламутровыми
колками, как приятен и долог их звон.
Ну а неделю спустя, когда общий шприц с водным
раствором перекиси марганца, старый матросский способ
умиротворения уретры, соединил Евгения и Яниса (хозяин
восточного чуда оказался обладателем короткой латышской
фамилии Эглэ) уже нерасторжимо, выяснилась неожиданно
фатальная предопределенность сего события. Оба
(первый Эглэ, а через два года Агапов) появились на свет
(за палату ручаться невозможно) в одном и том же родовспомогательном
учреждении города Прокопьевска, это совершенно
точно.
Да, отец Яниса, Вальдемар Эглэ, юный и бронзоволосый
сын священника из Риги, неожиданно для себя самого
заметно расширил свои знания географии азиатского субконтинента
в сорок девятом году. Попав в Западную Сибирь,
он благодаря нескольким взаимосвязанным недоразумениям
оказался не в тайге, а на шахте угольной, где его
приметила неряшливая нормировщица Зоя, пленявшая многих
банькой и глухой, ко всему безразличной старушкой
матерью.
Эглэ в отличие от других особенно не злоупотреблял
Зоиным гостеприимством, но надо же, однако, чтобы мальчик,
коим благополучно разрешилась от бремени в пятьдесят
пятом неразборчивая нормировщица, оказался рыжим,
курносым, словом, вылитым ссыльно-переселенцем из бывшей
буржуазной республики.
Сие обстоятельство, однако, не помешало Вальдемару
Арвидовичу в пятьдесят седьмом немедленно, едва лишь
в его нагрудном кармане новенький паспорт занял место
изрядно помятого вида на жительство, отбыть с одним лишь
маленьким фанерным чемоданчиком в направлении тех земель,
где воды Западной Двины превращаются в волны
Даугавы.
Жил он у самого синего моря шесть лет не так уж
и плохо, смог восстановиться в институте, доучился, нашел
неплохую работу, а когда возвращался домой, прямо в дверях
ему в ноги бросалась совсем крошечная Милда. Да.
Эглэ не знал особых забот, покуда в одно теплое пасхальное
воскресенье, любуясь своим детским фото. украшавшим
верхнюю крышку громоздкого фортепиано в доме
старшей сестры, не сообщил ей вдруг, странно улыбаясь.
что в холодной Сибири существует точная копия этого
мальчика.
С того дня не стало спасения Вальдемару от его сестры
Бируты, сумасшедшей старой девы, убежденной, будто карьерой
инженера-электрика брат загубил свой несравненный
музыкальный дар.
И вот представьте себе неистовый характер, своего
добилась, второй шанс воспитать Ван Клиберн из одного
и того же мальчика вопреки всем законам природы был
Бируте Эглэ дан, иначе говоря, в апреле шестьдесят пятого
во дворе двенадцатой прокопьевской школы курносого
второклассника, на ходу жевавшего хлеб с чесноком, остановил
лысоватый, но совсем еще молодой мужчина и.
странно обращаясь с согласными, спросил:
- Ты Олег?
И, получив утвердительный кивок, объявил ни больше
ни меньше:
- А я твой отец Вальдемар.
Надо заметить, привыкший к довольно частым превращениям
дядь Саш в дядь Володь паренек особенно не
возражал, а мама его тем более. Через четыре дня он уже
был в Москве, еще через день - в Риге, где с удивительной
быстротой, перейдя на попечение доброй, но, право,
чокнутой тетки, превратился в Яниса.
Впрочем, справедливость требует подтвердить, относительно
способностей извлекать гармоничные звуки посредством
клавиш и кнопок, губ и пальцев Бирута Эглэ не
ошиблась, мальчик из варварского края был одарен поразительно,
но, увы, в дополнение к упрямству и своеволию
отца от второй своей темной линии взял пренебрежение
ко всему и вся абсолютное и непочтительность просто
возмутительную.
Радовал тетку, восседая на винтовом стуле, и убивал
через два часа, выйдя во двор или просто пересев за обеденный
стол.
Ну, а в семнадцать лет, едва став студентом консерватории,
женился на московской художнице Нелли, коей
было ровно двадцать четыре, тетке Янис, правда, сказал
- двадцать, но сердце старой женщины подсказывало -
двадцать восемь минимум.
Проведя свой первый семестр в поездах, летавших
между двумя столицами, молодой муж на зимнюю сессию
просто не приехал, уведомив несчастную тетю открыткой
с краснорожим Дедом Морозом о решении занять вакансию
гитариста, нет. к сожалению, не в оркестре Большого
театра, а на подмостках ресторана "Пекин". В следующий
сочельник он триумфатором явился на гастроли в Латвию
уже в составе стремительно к славе возносимого
Московской филармонией квинтета "Букет" и сидя на
старом диване возле неотличимой от его сообственной фотографии
папаши, сознался,- с Нелли пришлось расстаться.
На сем, правда, полоса расставаний в жизни Яниса не
закончилась. Прошло полгода, и уже популярный молодежный
коллектив сделал "рыжему" ручкой, впрочем, скорее
ножкой, но вряд ли иная участь могла быть уготована
осмелившемуся не только своего благодетеля - художественного
руководителя, но и его матушку, ответственного
работника Министерства культуры, причислить к животным
парнокопытным подотряда нежвачных, попросту к свиньям,
кои, если решили, будто для Яниса нет большего
счастья, как под дешевый "совок" ездить по стране, приторговывая
между концертами ботинками "Саламандер", весьма
и весьма просчитались.
Он, Эглэ, музыкант, а если хотел бы валять ваньку
и красиво жить, то в Риге или Юрмале нашел бы себе
занятие поинтереснее мелкой спекуляции.
Короче, не приняв его творческих установок, здоровый
музколлектив, собравшийся как раз в Польскую Народную
Республику, в которой, по рассказам, отлично шли утюги
и ВЭФы, исторг склочника из своих рядов, и он, правдоискатель,
как видим, следует из Казани третьим классом на
свои.
Впрочем, еще не сам по себе. Нет, так просто, без
хорошего назидания отпустить непокорного не мог себе
позволить прославленный ансамбль. Увы, непрошеное, но
своей грубоватой искренностью тронувшее душу нашего
