отщепенца утешение, дарованное вечным подшафе подрумяненной
костюмершей Ниночкой, оказалось всего лишь
дележом колонии в самом, казалось бы, для жизни не
подходящем, просто гиблом месте охотно готовых размножаться
микроорганизмов.
Да. Ну, а пока вяло текущий гастрольный недуг еще
медлит объявиться не столько болезненным, сколь унизительным
симптомом, в мрачность и меланхолию всего лишь
неудобствами медленной езды введенный Эглэ сидит в общем
вагоне, наигрывает на гитаре что-то совершенно бессознательно
и размышляет,- а не губная ли это гармошка
торчит из верхнего кармана рубахи у парня с таким пристальным
взглядом.
Что ж, "Вермону" Эглэ признал прежде земляка, он
отложил инструмент, спустил ноги на пол (ноги, затянутые
в еще не виданные Евгением штаны из трехцветной матрасовки),
встал на корточки перед телепатией ошарашенным
Штучкой и попросил, пальцем указывая предмет:
- Позволь.
А получив, немедленно выдул все те же звуки "Июльского
утра".
- Разреши.- Тут и Евгений осмелел, взял бережно
великолепную гитару и предложил другую тональность.
- Мм,- молвил Эглз, с удивлением наблюдая за работой
левой руки случайного попутчика.
- Ну-ка, теперь вдвоем.
- Чувак,- делясь последней сигаретой, улыбался уже
в тамбуре примерно через полчаса,- а зовут тебя как?
- Женя,- ответил Штучка и извлек из заднего кармана
(класс!) два заветных билета.
После этого широкого жеста, пожалуй, обмен меж Женей
Агаповым и ВИА "Букет" можно считать состоявшимся.
За голосистую, практичную и вероломную Мару Евгений
получил беспардонного бессребреника Яниса, на вопрос
самоуверенного поэта "А вы блюз (да, блюз) сыграть
смогли бы?" имевшего право без колебаний ответить:
"Запросто".
Впрочем, в начале этой любви, как и всякой настоящей,
не обошлось без недоразумения.
- Женя,- продолжал улыбаться Янис, любуясь Агаповым
и его щедростью.- Жениа,- сказал, руку положив на
доверчивое плечо,- это ловушка для простаков.
- Ты думаешь?
- О, я знаю.
И тем не менее около пяти, очутившись меж квадратных
колонн станции "Комсомольская", они собирались ехать
в согласии с магической, Грачику час назад путь указавшей
стрелкой. Правда, не до "Университета" и не до "Спортивной",
а до бывшего "Охотного ряда", где рассчитывали,
сделав пересадку, успеть на площадь трех театров и двух
ресторанов, надеялись перехватить чумного Борька, барабанщика
из хунвэйбинской забегаловки с подачей холодной
осетрины, Борька, имевшего право звать Яниса Кеглей,
водителя старинного "опель-москвича", человека, гораздо
раньше Жени Агапова предложившего:
- А не совершить ли нам назло врагу турне по знойным
южным пределам Отечества?
Но вот неожиданность, собрались на Маяковку, а попали
на Преображенку. Как Эглэ углядел за желтым окном
тормозящего у противоположной платформы состава четыре
великолепных профиля, загадка магнетизма той золотой
поры, важно одно - сумел и увлек за собои Штучку.
а когда сошлась за их спинами бестрепетно черная резина,
ткнул пальцем в бок и поделился восторгом:
- Смотри.
И Штучка посмотрел и увидел девушку, прекрасную
девушку в сиреневой майке с нитками первобытных бус.
удлинявшихся, вытягивавшихся от вожделения коснуться,
дотронуться, лизнуть игривый хлопчатобумажный хвостик,
выбившийся нечаянно из-под обруча линялого денима. Она
стояла совсем рядом и к вишневому, с буквами NY слитому
сердечку прижимала конверт с коротким словом doors.
Она пожалела их уже у самого дома, у самом подворотни,
этих смешных и славных преследователей, замеченных
еще в вагоне метро. Она обернулась.
- Так и будете молча наступать на пятки?
- Мадемуазель,- ответил ей Эглэ, латинизировав выговор
до грани разборчивости,- меня зовут Янис, а это мой
друг Женя.
- Штучка,- сказал представленный и, поддерживая
европейский тон, поклонился.
- Мы страстные поклонники "Дверей",- обаятельную
улыбку, огоньки чудесных глаз бросает рыжий метис на
чашу весов.
- И... и предпочитаем водить "бьюик",- в приступе
внезапного вдохновения добавляет Евгений, определенно,
решившую дело в пользу двух балбесов толику образованности.
- Возьмите нас с собой,- заключает бывший Олег.
- Пожалуйста,- ставит финальную точку наш сибирский
обалдуй, Штучка, Штукенция.
И ответный смешок, и прядь, упавшая на губы, заставляют
его дивно покраснеть и что-то мелкое приняться
искать в карманах, сначала в одном, а потом и в двух
одновременно.
Друзья, чудо для этих двоих совершилось раньше, чем
для собравшихся в Лужниках. В комнате, в зеленом полумраке
тополиной листвы, среди книг, беспорядочно громоздившихся
тут и там, поражавших фитами и ятями утраченной
орфографии, под портретом горбоносой женщины холодного
Альтмана они сидели втроем на полу, Моррисон им
пел, Манцарек соревновался с Кригером, а Денсмор не
давал никому расслабиться, и когда наконец безумец воззвал:
C'mon baby take your chance with us,-
бесподобная девочка, не вставая и не открывая глаз. смешав
цепочки и бусы, сняла через голову сиреневую майку
червонной масти...
И не только спустя много лет, когда Янис жил на берегу
озера Мичиган и пластинки записывал на студии
Chess, когда сам Женя по воскресеньем в родном южносибирском
горсаду, недооценив свежесть пива, путал такты,
не только спустя пятнадцать лет, в эпоху кооперативного
бума, казалась Штучке та длинная ночь самой счастливой
в жизни.
Нет, и через пять дней, в рыдване Борька, уносившемся
в темень украинской ночи, прочь от Полярной звезды,
когда от игр, пробуждаемых дорогой и воспоминаниями,
непрошеные слезы выкатывались из глаз, и тогда считал
Евгений этот вечер прекрасным.
Прекрасным и сказочным не считал его Свиридон Пахомыч
Горемыкин, около полуночи остановивший прохожего
у входа на станцию метро "Юго-западная". Свиря дышал чем-то
сладким и невыразимо липким, его глаза стеклянно поблескивали,
а загипсованная рука (да-да), слетев с грязной
перевязи, неуклюже висела вдоль тела.
Как он попал сюда, каким волшебством был перенесен
из азиатского беспредела в больничной куртке и тапочках?
Эту тайну Свиря не раскрыл никому. Просто не помнил,
как не помнил, что спрошенный им: "Скажите, здесь доеду
в Лужники?" - молодой человек (Боже, Юра Постников),
не менее зловонные пары выпускавший сквозь губы
и ноздри, но одетый в белую рубаху и подвязанный красным
галстуком, коротким и безжалостным движением ударил
его по лицу.
ВЫНУЛ ФИГУ ИЗ КАРМАНА
А в Лужниках ждали дождя. Метеорологи предвещали
короткий, но тропического нрава, многоводный ливень,
темные тучи наплывали на золотые шпили краснозвездных
домов послевоенной готики, и готовые уже в десять ноль-ноль
перейти к решительным действиям людские цепи,
сомкнутые вокруг лужниковского парка, тысячами глаз
обозревали разверзнуться грозившие хляби, множеством
пальцев теребили в нетерпении плащ-палатки, распределенные
из расчета одна на троих, и вслушивались, вслушивались,
наполняя сердца праведным гневом, в неправдоподобную
вакханалию неистовых, над кронами древ рассыпавшихся
звуков.
Внезапный исход влаги, затемнившей, к земле заставившей
жаться белые воздушные перья, грозил нарушить четкость
квадратно-гнездового метода ликвидации неорганизованных
скоплений человеческих тел, и рука, лежавшая на
рубильнике, должная обесточить гром вселенский порождающий
"аппарат", буйствовавший на помосте у плавательного
бассейна, и тем самым сигнализировать "вперед",
покоилась на черном эбоните, в важная и расслаблениая.
Впрочем, не одно лишь естественно-научное объяснение
можно услышать в той затянувшейся паузе меж концентрацией
сил и выдвижением. Есть мнение, будто из тщательно
замаскированного укрытия, бессовестно пользуясь достижениями
наукоемкой технологии, смотрели на беснующуюся
площадь кинокамеры одной, все в превратном свете изображающей
телекомпании, и потому весьма нетактично и даже
непатриотично утверждать, будто бы дождь, вода, зависшая
над головами решительных мужчин, конденсат из кислорода
и водорода в пропорции один к двум, мог их устрашить,
нет, соображения иного, высшего порядка руководили рыцарями
без страха и упрека.
Возможно. Во всяком случае, дождь так и не собрался
освежить утомленную дневным зноем флору и фауну, сизые
облака лишь ускорили сгущение сумерек и сделали бессильным
недоброжелательство напрасно скандала ждавших
линз, и, когда синева стала непроницаемой (в самом начале
двенадцатого), разом, одновременно, внезапно и неожиданно
погасли все парковые фонари и красные Ьеаg'овские
глазки перестали светиться, и голос гитары сел, и голос
певца осип.
И тогда, встречных слепя фонариками, стройными рядами,
разрезая тревожно и растерянно взвывшую толпу надвое,
натрое, молниеносно, отделяя руку от руки, плечо от
плеча, тесня, сминая и направляя в распахнутые двери
рядами у выходов выстроившихся автофургонов, принялись
за дело застоявшиеся люди и кони.
И лишь один, один человек из всех, переживших чудо,
не бежал, понукаемый, не натыкался на пластиковые
щиты, не кричал в отчаянии в лицо безжалостному свету.
И этим везунком, подумать только, оказался наш вечно
попадающий впросак Грачик. Лысый лежал без движения
на теплой земле, прижимал дрожащий живот к ее теплому
травяному пузу, молчал и ждал, сердобольно укрытый ветвями,
когда увидят, потащат за ноги. за руки, ждал,
и кровь закипала, густела и спекалась на его нижней губе.
Но как миновала Мишку общая участь, что предопределило
ему, смешному романтику, иную cyдьбу? Стыдливость,
воспитание, господа, коим блистал он перед нами на
протяжении всех этих шести дней.
Но, впрочем, не без содействия струны, блестящей металлической
жилки, порванной неуемным плектром. Да. за
несколько минут до команды "пошли" стих музыкальный
смерч, умолк, а покуда извлекалась лопнувшая и продевалась
уже ненужная новая, обреченная площадь властно
скандировала:
- Андрей! Андрей! - требуя.-песню, так и не прозвучавшую,
которую ждали и не могли дождаться, песню главную
и хоровую, не требовавшую бешеных ватт, а лишь
хрипловатого тембра человека, весь вечер стоявшего в отдалении,
вполоборота, отвернувшегося от микрофонов
и глаз, занятого четырьмя толстыми, не способными целостность
потерять серебряными жгутами.
- Андрей, давай!- кричала площадь.
- Давай, Андрей!- велела Шизгара, и он, стоявший
весь вечер в тени, не выдержал, он бросил взгляд на
умолкших товарищей, отстегнул "отвертку", поднял возле
барабанов забытую, желтую, теплую, как хлеб, двенадцатиструнку,
вышел вперед, поправил стойку и запел.
А Лысый, вечный неудачник, в эту секунду стоял в отдалении,
скрытый листвой, он не облегчению радовался.
а переживал бессилие свое удвоить, утроить скорость истечения.
Увы, он не смог по примеру иных просто выбраться
к бордюру и, спину повернув для всеобщего обозрения,
уставиться в дружественный мрак. Не смог, пошел, воспользовавшись
нечаянным антрактом, искать уединения.
Но вот роняет последние капли, шурша травой, раздвигает
ветви, делает шаг и...
И замирает, инстинктивно становится на колени, ложится
плашмя, а в трех метрах от него, перед ним, за ним,
справа и слева дробной перекличкой железных подковок
наполняется ночь.
И лежал Мишка долго, и дождался лишь серого света
в таинственно освобожденной от туч вышине, и решил
"пора", и встал, и, вглядываясь в искаженный лик предрассветного
мира, постоял, убеждаясь,- даже звуки тихой
возни, даже шумы невнятных движений не нарушают покоя
природы, и двинулся прочь.
Останавливаясь, замирая и снова пускаясь в путь. Лысый
перемещался от дерева к дереву, от куста к кусту.
черные завитки решетки и туманная темень противоположного
берега уже стали являться ему в просветах листвы.
когда невидимый соглядатай, устав беззвучно красться за
привидением, одним прыжком догнал, поравнялся и. грубой
неумелой рукой обхватив за шею, опрокинул наземь.
Читатель, Боже, над искаженными чертами грачиковского
лица зависли глаза Чомбы. Толика, хвастуна, трепача,
