разматывались и разматывались, ниспадая на барабан, и уже
только чуть прикрывали ее тонкое тело. Когда она обнажилась до
пояса -- злая оса залетела вдруг снизу; плясунья вскрикнула,
завертелась волчком на рокочущем обезумевшем барабане, цветной
вихрь поднялся вокруг нее, упал последний, розовый шелк, и она
осталась перед толпой совсем обнаженная. И вдруг вся она
затрепетала от головы до ног, выгнулась и запрокинула голову,
тягучая судорога прошла по всему ее телу: оса все-таки ужалила
ее!.. Провожаемая восхищенным и жадным ревом толпы, она убежала
в палатку; и сейчас же, следом за нею, в палатку направился
какой-то персидский купец -- тучный, коротконогий, с черной
бородой, круглым чревом и маслянистыми, сладко-сонными глазами
навыкате.
*Дунганы (дунгане) -- народ, живущий в Средней Азии, в
Китае.
Ночевали Ходжа Насреддин и его одноглазый спутник в
какой-то захудалой чайхане, полной блох, а утром, с первыми
лучами солнца, вошли в Коканд.
По мере их продвижения в глубину города все больше
попадалось на пути стражников разных чинов. Стражники сновали
по улицам, площадям и переулкам, торчали на каждому углу. Ворам
действительно нечего было делать в Кокан де.
"Но во сколько же обходится бедным кокан дцам вся эта
начальственная орава? -- думал Ходжа Насреддин.-- Никакие воры,
даже за сто лет непрерывного воровства, не смогли бы нанести им
таких убытков!"
Миновали старинную медресе -- гнездо кокандских поборников
ислама, каменный мост через бурливый мелководный Сай,-- и
передними открылась главная площадь с ханским дворцом за
высокими крепостными стенами.
Здесь начинался базар.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В те далекие годы каждый большой город Востока имел, кроме
своего имени, еще и титул. Бухара, например, именовалась пышно
и громко: Бухара-и-Ше-риф, то есть Благородная Царственная
Бухара, Самарканд носил титул Исламо доблестного
Битвопобед-ного и Блистательного, а Коканд, в соответствии с
его месторасположением в цветущей долине и легким беззаботным
характером жителей, именовался Коканд-и-Лятиф, что значит
Веселый Приятный Коканд.
Было время, и не такое уже давнее, когда этот титул вполне
соответствовал истине: ни один город не мог сравниться с
Кокандом по обилию праздников, по веселью и легкости жизни. Но
в последние годы Коканд помрачнел и притих под тяжелой десницей
нового хана.
Еще справляли по старой памяти праздники, еще надрывались
трубачи и усердствовали барабанщики перед чайханами, еще
кривлялись на базарах шуты, увеселяя легкомысленных
кокандцев,-- но уже и праздники были не прежними, и веселье --
не таким кипучим. Из дворца шли мрачные слухи: новый хан,
пылающий необычайным рвением к исламу, отдавал все свое время
благочестивым беседам и ничего больше знать не хотел. Строились
медресе, новые мечети; со всех сторон в Коканд съезжались
муллы, мударрисы, улемы; для прокормления этой жадной орды
требовались деньги; подати возрастали. Единственным
развлечением хана были скачки; с детских лет он страстно любил
коней, и даже ислам не мог заглушить в его душе эту страсть. Но
во всем остальном он был вполне безупречен и не подвержен
суетным соблазнам. Тропинка в саду от гарема к ханской
опочивальне заглохла и поросла травой, давно уж не слыша по
себе в ночные часы торопливых, мелко летучих шагов,
сопровождаемых вялым сопением главного евнуха и нудным
шарканием его туфель, влачимых подошвами по земле. От своих
вельмож хан требовал такого же целомудрия, от жителей --
благочестия; Коканд был полон стражников и шпионов.
То и дело оглашались новые запреты с новыми угрозами; как
раз на днях вышел фирман о прелюбодеяниях, по которому неверные
жены подлежали наказанию плетьми, а мужчины -- лишению своего
естества под ножами лекарей; много было и других фирманов,
подобных этому; каждый кокандец жил словно бы посреди сплетения
тысячи нитей с подвешенными к ним колокольчиками: как ни
остерегайся, все равно заденешь какую-нибудь ниточку и
раздастся тихий зловещий звон, чреватый многими бедами.
Но такова уж непреодолимая сила весны, что в эти дни, о
которых мы повествуем, кокандцы позабыли свои невзгоды. Под
яркими лучами молодого солнца на базаре царило шумное
оживление. Издавна славившиеся любовью к цветам и певчим
птицам, кокандцы не изменили обычаю: у каждого был воткнут под
тюбетейку близ уха либо тюльпан, либо жасмин, либо другой
весенний цветок. В чайханах на разные голоса заливались
крылатые пленницы, и часто какой-нибудь досужий кокандец,
бросив чайханщику монету, открывал клетку и под одобрительный
гул собравшихся выпускал певунью на волю. Движение арб,
всадников и пешеходов останавливалось: все, откинув голову,
следили в сияющем небе ее свободный, полный восторга полет.
-- Дедушка Турахон ждет наших добрых дел,-- сказал Ходжа
Насреддин одноглазому.-- Начнем, пожалуй, с птичек. Вот тебе
деньги. Но помни: сам ты не должен добывать у здешних ротозеев
ни одной таньга, хотя бы их кошельки смотрели на тебя
умиленными глазами.
-- Слушаю и повинуюсь.
Одноглазый подошел к ближайшей чайхане и купил сразу всех
птиц. Одна за другой, вспыхивая на солнце крылышками, они
поднимались в небо.
Собралась толпа, запрудила дорогу. Слышались громкие
похвалы щедрости одноглазого.
Он открывал клетку, вынимал птичку, держал несколько
мгновений в руке и, насладившись ее живым теплом, пугливым
трепетом маленького сердца,-- подбрасывал вверх. "Лети с
миром!" -- говорил он ей вслед. "Лечу! Спасибо тебе, добрый
человек, я замолвлю за тебя словечко дедушке Турахону! " --
отвечала она на своем птичьем языке и скрывалась. Одноглазый
заливался тихим счастливым смехом:
-- Удивительно, как я не додумался до этого раньше. Ведь у
меня бывали большие деньги, я мог выпускать их тысячи. Я просто
не знал, что эта детская забава может быть столь радостной для
души.
-- Ты многого не знал, да и сейчас еще не знаешь,--
ответил Ходжа Насреддин, думая про себя: "Я не ошибся в этом
человеке -- он сохранил в своем сердце живой родник".
-- Разойдись! Не толпись! -- послышались грозные окрики,
сопровождаемые барабанным боем; толпа шарахнулась, рассеялась
-- и Ходжа Насреддин увидел перед собою какого-то
высокопоставленного вельможу верхом на рыжем текинском жеребце.
Вельможу со всех сторон окружали стражники -- усатые, свирепые,
с толстыми красными мордами, пылавшими великим хватательным
рвением, с копьями, саблями, секирами и прочими устрашительными
орудиями. Грудь вельможи сияла множеством больших и малых
медалей, на выхоленном лице с черными закрученными усами
отражалось надменное высокомерие. Жеребец, придерживаемый с
обеих сторон под уздцы, играл и приплясывал, косил
огненно-лиловым глазом, выгибал шею и грыз удила; чепрак на его
спине сиял золотом.
-- Откуда вы, презренные оборванцы? -- брезгливо оттопырив
нижнюю губу и морщась, вопросил вельможа.
О, если бы знал он, кто стоит сейчас перед ним в этом
ветхом халате, в залатанных сапогах и засаленной тюбетейке!
-- Мы -- сельские жители, приехавшие в Коканд на базар,--
смиренно ответил Ходжа Насреддин, изобразив на лице
раболепие.-- Мы не содеяли ничего плохого, только выпустили
несколько птичек во славу нашего великого хана и в знак
почтения к тебе, о сиятельный светоч могущества.
-- Разве нет других способов выразить преданность хану и
почтение мне, как только выпуская на волю каких-то глупых птиц
и собирая вокруг толпу? -- гневно вопросил вельможа, причем
слова: "выпуская на волю",-- он произнес искривив губы, с
брезгливым отвращением к их смыслу.-- Давно пора запретить все
эти "выпускания на волю",-- он опять брезгливо искривил губы,--
все эти дурацкие обычаи, позорящие мой город! У вас, как видно,
завелись лишние деньги, и вместо того чтобы с благоговением
внести их в казну,-- вот истинный способ выразить преданность!
-- вы разбрасываете их по базару. Обыскать! -- приказал он
стражникам.
Те схватили Ходжу Насреддина и одноглазого, сорвали с них
пояса, халаты, рубашки.
Торжествуя, показали своему повелителю кошелек, набитый
серебром и медью. Вельможа усмехнулся, довольный своей
проницательностью.
-- Так я и знал! Спрячь! -- приказал он старшему
стражнику.-- Потом вручишь мне для передачи в казну.
Стражник опустил кошелек в бездонный карман своих красных
широких штанов, и грозное шествие, под раскатистую барабанную
дробь, двинулось дальше: впереди -- вельможа на коне, за ним --
стражники в красных штанах и сапогах с отворотами, сзади всех
-- барабанщик в таких же красных штанах, но босиком, так как
ему, по чину, казенной обуви не полагалось. И всюду, где они
проходили, затихал веселый базарный шум, пустели чайханы и
умолкали птицы, испуганные барабаном; жизнь останавливалась,
замирала под стеклянным напряженным взглядом вельможи,--
оставались только одни его фирманы с угрозами и запретами. Но
стоило ему пройти, и жизнь за его спиной снова начинала играть
всеми своими красками, звучать всеми звуками,-- неуемная, вечно
юная, не желающая признавать никаких запретов и смеющаяся над
ними. Он проходил сквозь жизнь как некое враждебное ей
чужеродное тело; он мог на время нарушить ее течение, но был
бессилен подчинить ее себе и закрепиться в ней; каждым весенним
цветком, каждым звуком Великая Живая Жизнь отвергала его!
Глядя вслед удалявшимся. Ходжа Насреддин сказал:
-- Начальство земное разделяется на три вида:
младшее, среднее и старшее -- по степени причиняемого им
вреда. Мы остались без единого гроша в кармане,-- это еще
хорошо: могли остаться и без голов -- начальник был старший...
-- У меня руки так и чесались выудить наш кошелек из
кармана у стражника,-- признался одноглазый.-- Но я не имел
твоего дозволения.
-- Надо же хоть немного и самому соображать! -- с досадой
отозвался Ходжа Насреддин.-- Вернуть законному владельцу его
кошелек -- зачем здесь какое-то особое дозволение?
-- Вот он! -- С этими словами одноглазый вытащил из-за
пазухи кошелек.-- Там! у него в кармане были еще два браслета
-- золотые, судя по весу, но их я не тронул.
Возвращение кошелька было отпраздновано пышным пиром в
ближайшей харчевне. Харчевник сбился с ног, подавая щедрым
гостям то одни, то другие кушанья, приправленные афганскими
горячительными снадобьями, раскалявшими язык и небо. Из
харчевни перешли они в чайхану, из чайханы -- к продавцу
медового снега и закончили пиршество у лотка с халвой.
Затем они направились в обход базара. А ко-кандский базар
в те годы был таков, что обойти его сразу весь не взялся бы и
самый быстроногий скороход. Один только шелковый ряд тянулся на
два полета стрелы, немногим уступали ему гончарный, обувной,
оружейный, халатный и другие ряды; что же касается конской
ярмарки и скотной площади, то они были необозримы. На всем этом
пространстве из конца в конец клубилась, кипела, теснилась
толпа; Ходжа Насреддин со своим спутником то и дело
протискивались боком.
Невозможно описать обилие и великолепие товаров,
раскинутых на прилавках, на камышовых циновках, на ковриках:
все, чем мог похвалиться тогдашний Восток,-- все было здесь!
Кальяны от самых простых и грубых до многотысячных,
стамбульской работы, отделанных золотом и самоцветами;
