сменились дневными, короткими и резкими, возница выспался,
кобыла застоялась -- пришло время трогаться.
-- Велик аллах над нами; ну -- поехали! -- дрогнувшим
голосом сказал Ходжа Насреддин.
-- Велик аллах! -- ответил возница, и арба, скрипя,
качаясь, медленно ворочая свои огромные колеса, двинулась в
путь.
Ходжа Насреддин шел сзади. Миновали переулок, миновали
знакомый тополь, что выбросил уже листья и навис легким зеленым
облаком над дорогой.
Миновали базарную площадь; недалеко осталось до городских
ворот.
Гюльджан сказала мужу:
-- Если ты задумал провожать нас до самой Бухары,-- садись
уж лучше рядом со мною.
Он поблагодарил ее улыбкой за эту шутку, остановил арбу, в
последний раз перецеловал семейство -- от Гюльджан до самого
маленького... И долго потом стоял на дороге, глядя вслед
уезжавшим; наконец арба скрылась за поворотом, ее скрипение
затихло,-- он остался один.
Задумчивый и грустный возвращался он домой, вспоминая
слова Ибн-Хазма: "В разлуке три четверти горя берет себе
остающийся, уходящий же уносит всего одну четверть".
Дворик встретил его солнечной тишиной; только кричала в
саду светлым одиноким голосом иволга,-- раньше, за вечным шумом
и возней ребятишек. Ходжа Насреддин ни разу не слышал ее.
Не заходя в опустевший дом, он направился к сараю,
приоткрыл дверь, тихонько свистнул. Темнота не ответила. Он
свистнул вторично. В сарайчике послышались тяжкие вздохи,
сопение, шуршание, и вышел ишак -- толстый, сонный, хмурый,
отвыкший от солнца, недовольно жмурящийся на ярком свету. Он
поднял уши и посмотрел вокруг, как бы в недоумении.
-- Чему ты удивляешься? -- спросил Ходжа Насреддин.-- Что
в доме так тихо? Они все уехали в Бухару, к старому Ниязу, и мы
с тобою теперь свободны, как вольные птицы.
Собрать переметные сумки и заседлать ишака было для Ходжи
Насреддина делом пяти минут.
-- Ого, ты растолстел, как гиссарский баран! -- говорил
он, затягивая подпругу.-- Но через неделю, клянусь, ты будешь
похож на борзую собаку! У нас, мой верный товарищ, очень много
дела и очень мало времени. Вперед! Большая дорога ждет нас!
Он запер дом большим медным замком, припер калитку изнутри
двумя толстыми жердями -- и затем, нисколько не тревожась о
дальнейшей сохранности своего имущества, выехал через пролом в
заборе на дорогу.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Миновав базарную площадь, он направил ишака в сторону
мечети Гюхар-Шад.
Нищий сидел на обычном месте и, слегка запрокинув голову,
устремив глаза в голубое небо, задумчиво и тихо улыбался,
предчувствуя, быть может, свой полет сквозь эту светоносную
бездну.
Ходжа Насреддин придержал ишака:
-- Благослови меня, о мудрый старец! Жди меня обратно
через три месяца; тогда я расскажу тебе об озере, об Агабеке и,
надеюсь, смогу назвать мою веру.
Какой радостью, каким восторженным умилением осветилось
лицо старика! Он встал, поклонился Ходже Насреддину, коснувшись
рукою земли; губы его беззвучно шевелились,-- он творил
напутственную молитву.
За городскими воротами дорога поворачивала к реке. Ходжа
Насреддин ехал сначала побережными садами, потом свернул на
проселок, в поля. Вокруг лежали влажно дымящиеся пашни,
усыпанные людьми: был самый разгар весенних работ.
В низинах, на рисовых полях, работали по трое:
могучий горбатый бык, по колено в воде, медленно тащил
грубую соху; за сохою, блестя изгибом потной спины, шел пахарь;
сзади, высоко поднимая голенастые красные ноги, важно шагал
аист, выбиравший из жидкого ила головастиков и разных
червячков. "Да благословит аллах ваши труды!" -- кричал Ходжа
Насреддин; все трое останавливались, поворачивали головы к
дороге, пахарь, сбросив ладонью пот со лба, отвечал: "Спасибо,
да благословит аллах твой путь!" -- и медлительное шествие
возобновлялось в прежнем порядке; впереди -- бык, за ним --
пахарь и сзади аист.
Была середина апреля; тень от деревьев -- еще вчера
прозрачная, сквозная -- сегодня ложилась на дорогу густо и
слитно: так щедро весна одевала деревья молодой листвой.
Многомилостивая, она не делала различий между благородным
миндалем и убогим степным саксаулом, между двуногими и
четвероногими, крылатыми и ползающими,-- на всех равно изливала
она свою благодать, признавая всех равно достойными жизни и
счастья. Навстречу ей дружным ликующим хором свистели и
щебетали птицы, квакали лягушки, звенели ящерицы, а муравьи,
козявки, букашки и прочая земная мелочь, от природы лишенная
голоса, выражала свой восторг суетливым ползанием и беготней.
Мог ли Ходжа Насреддин молчать среди такого радостного
торжества? Опьяненный весенним простором, солнцем, свободой, он
присоединил свой голос к общему ликующему хору.
Вот его песня:
Арык бежит -- для меня, Пчела гудит -- для меня, Цветут
сады -- для меня, Потому что я -- человек!
Певцы поют -- для меня, И в бубны бьют -- для меня, Горит
душа у меня, Потому что я -- человек!
Поля вокруг -- для меня, Ишак мои -- друг для меня, Зовет
дорога меня, Потому что я -- человек!
Увидев стадо, идущее на водопой, он спел:
Блестит вода -- для меня, Идут стада -- для меня, Года не
старят меня, Потому что я -- человек'
Все, что попадалось ему на пути, находило отзвук в его
песне, а так как земля сотворена аллахом круглой и поэтому
земные дороги, переходя одна в другую, не имеют концов,-- то и
песня Ходжи Насреддина была бесконечной; он мог бы объехать
вокруг всего света, вернуться домой с противоположной стороны,
но с этой же самой песней:
Земля кругла -- для меня, Она мала для меня, Вновь к дому
вернулся я, Потому что я -- человек!
Гюльджан встречает меня, Она ругает меня, Она ворчит на
меня, Потом целует меня, Потому что я -- человек'
Тем временем проселок становился все шире, колеи --
глубже; навстречу все больше арб, всадников, пешеходов.
А к полудню Ходжа Насреддин, с дрогнувшим сердцем, услышал
впереди глухой слитный рокот, подобный гулу далекого водопада.
То гудела и рокотала большая дорога!
Узнал этот гул и встрепенувшийся ишак и пустился навстречу
ему крупной рысью. "Вперед! Вперед!" -- кричал Ходжа Насреддин,
колотя ишака пятками, но тот и без понуканий все время
прибавлял ходу. Очки прыгали на носу Ходжи Насреддина; он
сорвал их, швырнул на дорогу,-- ударившись о камень, очки
разлетелись стеклянными брызгами.
Через полчаса большая дорога была перед ним. Как всегда,
над нею тяжелым облаком висела пыль, сквозь которую
безостановочно двигались люди, лошади, быки, ишаки, верблюды:
одни -- в Коканд, на базар, другие -- из Коканда. Все это
теснилось, толкалось, ржало, мычало, ревело и вопило на разные
голоса, производя оглушительный нестройный шум.
Ходжа Насреддин смело направил ишака в самую гущу; дорога
подхватила его, закружила и понесла. Его толкнули справа,
подпихнули слева, какой-то бык больно хлестнул его хвостом по
лицу, верблюд чихнул на голову. "Берегись, берегись!" --
нестерпимым голосом завопил ему в самое ухо возница,
обезумевший от жары и сутолоки; Ходжа Насреддин едва успел
увернуться от его плети, чтобы в следующее мгновение услышать
над собою проклятия и брань дюжего караванщика, готового
сокрушить все и всех на пути, лишь бы успеть со своим караваном
на место к должному сроку и получить обещанную награду.
Но уже через пять минут Ходжа Насреддин вполне преодолел
свое первоначальное замешательство. "Берегись, берегись!" --
завопил он голосом, еще более нестерпимым, чем у того возницы,
и устремился вперед. Он толкал и обгонял попутных, воевал со
встречными, ловко скользил между арбами, нырял под цепи,
связывающие караванных верблюдов, отважно направлял ишака в
бурые, густо пахучие волны овечьих гуртов...
Ночь провел он в придорожной чайхане, а зарю встретил уже
опять в седле. Дорога в этот ранний розовый час была тиха и
пустынна: караваны, арбы еще не снимались с ночевок. Ишак брел
то по одной стороне дороги, то по другой, как вздумается; Ходжа
Насреддин не мешал ему и не трогал поводьев, занятый своими
мыслями. "Еще одна ночь в пути -- и завтра я увижу Коканд! Там,
на базаре, я уж, наверное, узнаю что-нибудь об этом Агабеке",--
думал он, и перед его мысленным взором вставали кокандские
площади, мечети, базар, ханский дворец с обнесенным высокой
стеной гаремом, где томились, по слухам, двести тридцать семь
жен -- по одной на каждый день года, не считая постов. В свое
время Ходжа Насреддин побывал в Коканде и оставил по себе
долгую память;
он усмехнулся, вспомнив жаркую августовскую ночь, веревку
на гаремной стене, душную темноту гаремных переходов и
закоулков, и, наконец... Но здесь Ходжа Насреддин круто осадил
коня своей памяти. "О моя драгоценная Гюльджан, избрав тебя
однажды, я сохраню тебе верность всегда и везде, даже в далеких
воспоминаниях!" Восхищенный и растроганный собственным
благородством, чувствуя в груди приятную расслабленность, как
бы от погружения в теплую воду, он увлажненным взором глянул
вокруг -- и от неожиданности чуть не вывалился из седла.
Дороги -- не было; под копытами ишака расстилался ковер
свежей росистой травы и вилась узенькая тропинка; внизу под
косогором бежала сердитая горная речка, вся в пене и
водоворотах, сбоку зеленела стена цветущего джидовника. А
впереди, вознося за облака снеговые вершины, горбился угрюмый
хребет, что час назад был вправо от дороги.
-- О сын греха, о гнусная помесь шакала и ящерицы, куда ты
завез меня, проклятый ишак! -- воскликнул Ходжа Насреддин.-- Я
никогда не был здесь, не знаю, куда ведет эта тропинка и что за
речка шумит внизу! Зачем ты свернул с большой дороги, какие
преступные замыслы носишь ты в своей голове?
Первым его побуждением было -- поднять плеть и хорошенько
поработать ею; но такой мирный невозмутимый покой стоял вокруг,
так приветливо жужжали в джидовнике пчелы и басили толстые
мохнатые шмели, так благоухал воздух запахом дикого меда, так
ласково грело солнце и улыбалось высокое небо, что его рука
сама собой опустилась, не коснувшись плетью спины ишака.
-- Ты, может быть, узнал от какого-нибудь встречного
ишака, своего приятеля, где находится это озеро? -- спросил
Ходжа Насреддин.-- Хорошо, пусть выбор пути принадлежит тебе;
ты -- господин, я -- слуга; иди, куда хочешь,-- я последую за
тобою.
Мог ли в эту минуту он думать, что его слова окажутся
пророческими, что скоро и впрямь он будет слугой своего ишака,
а тот -- его знатным, взыскательным господином? Но не будем
забегать вперед, 'памятуя слова добродетельного Музаффара Юсупа
Раджаби: "Не уподобляйся в рассказе щенку, что визжит и
крутится, пытаясь схватить самого себя за кончик хвоста",-- и
перейдем к следующей главе, в которой повествуется, как Ходжа
Насреддин вступил в единоборство со своим собственным именем, и
о прискорбных для него последствиях этого события.
ГЛАВА ПЯТАЯ
После короткого отдыха он вновь занял свое место в седле,
опустил поводья и спокойно погрузился в раздумья, предоставив
ишаку выбирать дорогу по собственному разумению.
Тропинка поднималась все выше, речка спряталась на дно
глубокой расщелины и, невидимая, глухо ворчала оттуда;
навстречу во множестве бежали мелкие стремительные арыки, для
которых там и здесь были перекинуты через расщелину водяные
мостики -- деревянные желоба, покрытые мшистой плесенью и
