половины и вплотную подошла к могучему карагачу, одиноко
растущему здесь, обнажив с одной стороны его узловатые грубые
корни, сбегающие по глинистому обрыву к воде. Открытый солнцу,
в изобилии снабженный влагой, карагач раскинулся широко и
зеленеет густо, затмевая пышностью соседние деревья, что жалкой
кучкой сбились в отдалении, у пыльной большой дороги. Томимые
жаждой, палимые зноем, они слабо шелестят хилой, изможденной
листвой и, подобно многим ничтожным людям, злобно завидуют
счастливому гордецу. "Ничего,-- думают они,-- река еще подмоет
берег, на котором он держится, и, потеряв опору, он рухнет и
уплывет по течению, чтобы сгнить бесславно где-нибудь на
песчаной отмели. А мы будем стоять здесь по-прежнему, воссылая
благодарность судьбе, взрастившей нас вдали от реки; пусть
некрасива наша редкая листва, бессильная укрыть путника
прохладной тенью, пусть осыпает нас горячая пыль с дороги, а
наши корни теснит сухая и жесткая почва,-- мы довольны и не
хотим иной участи, ибо стремления порождают опасности, чему
примером -- гордый карагач!"
Они ошибаются: карагач не рухнет в реку и не уплывет по
течению. Вода смоет лишь все мелкое, хилое вокруг него, но не
преодолеет его могучего корня, ушедшего в землю глубоко, под
самое дно. Карагач удержится на берегу, и та же река, что
подмывала его,-- нанесет плодоносного ила к нему, и он, укрепив
собою берег, будет зеленеть еще долго, все шире раскидывая свою
могучую литую крону,-- в то время как те, стоявшие в отдалении,
уже отдадут свою жалкую жизнь огню в очагах... И даже когда
облезет вся его кора, высохнет древесина и прекратится движение
соков в стволе,-- его не срубят и не распилят на дрова, а
обнесут красивой оградой и будут показывать заехавшему в
Ходжент путнику, говоря: "Вот карагач, посаженный и взращенный
самим Ходжой Насреддином! "
И еще узнает путник, что населенная лепешечни-ками
ходжентская слобода Раззок (что значит -- Податель насущного
хлеба) имеет в народе второе название: слобода Ходжи
Насреддина,-- потому что именно здесь, по преданию, стоял в
минувшие времена его дом. Ходжентцы расскажут путнику, что в
горах, по дороге в Ашт, есть озеро Ходжи Насреддина; на берегу
его расположено маленькое селение Чорак; в этом селении есть
чайхана Ходжи Насреддина, а в чайхане под крышей живут воробьи
Ходжи Насреддина -- потомки одного знаменитого воробья, о
котором речь впереди. Там же есть пещера со странным названием:
"Обиталище благочестивого вора", есть арык Ходжи
Насреддина, мостик Ходжи Насреддина,-- словом, все дышит здесь
его памятью, как будто он уехал отсюда на своем ишаке только
вчера.
Облачившись в халат усердия и вооружившись посохом
терпения, мы посетили все эти места. Мы ночевали под многими
кровлями, грелись у многих костров, беседовали о Ходже
Насреддине со многими людьми; судьба благоприятствовала нам в
поисках,-- и вот сегодня мы открываем еще одну страницу его
жизни и говорим вслед за мудрейшим Ибн-Туфейлем:
"Да послужит эта история поучением тому, кто имеет сердце,
или кто внимает и видит..."
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
После этого купец с женой отправились в дальний путь. Они
ехали долго, пересекая горы и степи, моря и пустыни, а
полдневный зной и на заре; Аллах сохранил их в пути, а на
тринадцатый день они достигли города Басры...
"Тысяча и одна ночь"
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Покинув Бухару, Ходжа Насреддин со своей женой Гюльджан
направился сначала в Стамбул, а оттуда к арабам. Он возмутил
спокойствие поочередно в Багдаде, Медине, Бейруте и Басре,
привел в небывалое смятение Дамаск, потом завернул мимоходом в
Каир, где на короткое время занял должность главного каирского
судьи. Кого и как он судил -- мы не знаем;
достоверно известно только одно -- что потом Ходжу
Насреддина искали и ловили по всему Египту целых два года. Он
же был в это время далеко -- в иных землях, на иных дорогах.
Вечный бродяга, он нигде не останавливался надолго; с
рассветом заседлывал он ишаков -- белого для Гюльджан, серого
для себя, и снова пускался в путь, все вперед и все дальше,
каждый день меняя ночлег. Утром его леденил мороз и заносила
метель на горном снеговом перевале, в полдень -- недвижный зной
каменистых ущелий сушил его губы, вечером он вдыхал
благоуханную свежесть долины и пил из арыка мутную воду,
рождение которой от льда и снегов видел сегодня там, наверху.
Будь его воля, он так никогда и не прекратил бы скитаний и
все ездил бы, ездил, опоясывая землю маленькими дробными
следами копыт своего ишака. Но человек, имеющий жену, должен
иметь и потомство; Ходжа Насреддин не уклонялся от этого
правила:
на четвертый год супружеской жизни Гюльджан подарила ему
четвертого сына. Радовался Ходжа Насреддин, радовалась
Гюльджан, шумно ликовали, хлопая в ладоши, братья
новорожденного, торжествующе ревел белый ишак, оповещая всех
двуногих в перьях и без перьев, всех четвероногих, всех
плавающих и ползающих о приходе в мир молодого хозяина. Только
серый ишак не радовался, хмуро передергивал ушами и смотрел в
землю, не замечая весенней красоты, щедро разлитой вокруг.
Через месяц тронулись дальше -- Гюльджан на своем белом
ишаке, а Ходжа Насреддин на сером. Перед Ходжой Насреддином, на
самой холке ишака, сидел старший сын, второй -- сидел позади,
на крестце ишака, и забавлялся тем, что, поймав и загнув к себе
ишачий хвост, выбирал из кисточки застрявшие в ней репьи;
третий сын ехал в правой переметной суме, а четвертого уложили
в левую.
-- Гюльджан, мой ишак что-то скучает в последнее время,--
сказал Ходжа Насреддин.-- Уж не заболел ли он, спаси нас аллах
и помилуй от подобного бедствия!
-- Купи на следующем базаре хорошую плетку, и он сразу
повеселеет,-- посоветовала Гюльджан.
Ишак, внимая этим речам, только вздыхал, ропща в душе на
своего хозяина.
Минул год. Снова пришла весна, южный ветер открыл цветы
абрикосов, сады залились бело-розовой пеной цветения,
наполнились писком, свистом, щебетом и чириканьем, арыки
выступили из берегов и по ночам гудели гулко и полно, как
трубы. Однажды на привале серый ишак, пощипывая свежую весеннюю
траву, взглянул на Гюльджан и заметил, что она как будто опять
пополнела. Убедившись в справедливости своих подозрений, он
заревел, оборвал веревку и кинулся в сторону, ломая кусты.
Только тогда Ходжа Насреддин догадался о причине грустной
задумчивости длинноухого.
-- Моя прекрасная Гюльджан,-- сказал он,-- будет
справедливо, если ты возьмешь двух последних сыновей к себе, на
белого ишака.
С тех пор заскучал уже белый ишак, а серый, наоборот,
поставя уши торчком, крутя и размахивая хвостом, бойко
перебирал по дороге копытами.
Но прошло еще два года -- и скучать начали оба ишака.
-- Может быть, купим третьего? -- предложила Гюльджан.
-- О моя несравненная роза, ведь если так будет
продолжаться, то скоро за нами пойдет целый караван! -- ответил
Ходжа Насреддин.-- Нет, я вижу, годы странствий окончились для
меня, пришли годы созерцания и размышления.
-- Слава аллаху! -- воскликнула Гюльджан.-- Наконец ты
догадался, что в твоем возрасте и с таким семейством неприлично
болтаться по дорогам, подобно какому-то бездомнйму бродяге. Мы
поедем в Бухару, поселимся у моего отца...
-- Подожди,-- остановил ее Ходжа Насреддин,-- ты забыла,
что в Бухаре царствует все тот же пре-светлый эмир, и он,
конечно, помнит своего придворного звездочета Гуссейна Гуслию.
Поселимся лучше где-нибудь здесь, в Коканде или Ходженте.
С бугра, где он поставил в этот день свой шатер для
ночлега, были видны две дороги: одна -- большая, торговая, на
Коканд, вторая -- узенькая, проселочная, к Ходженту. По большой
кокандской дороге, в тяжелом облаке пыли, медлительно катился
темный гудящий поток верблюжьих караванов, арб, всадников,
пешеходов; ходжентская дорога была пустынной, тихой, и высокое
небо над нею чуть розовело, окрашенное прозрачным светом зари.
-- Пойдем в Коканд,-- сказал Ходжа Насреддин.
-- Нет, поедем лучше в Ходжент,-- ответила Гюльджан.-- Я
устала от больших городов, от шумных базаров, я хочу отдохнуть
в тишине.
Он понял свою ошибку: желая попасть в Коканд и зная
природу супруги, следовало предложить ей Ходжент. "В такое
захолустье!" -- воскликнула бы она, и утром они направились бы
по большой дороге. Но исправлять ошибку было поздно, а спорить
даже опасно, ибо права старинная пословица: "Кто спорит с женой
-- сокращает свое долголетие".
Вздохнув, Ходжа Насреддин сказал:
-- Я был когда-то в Ходженте и до сих пор помню вкус
тамошнего знаменитого винограда. Хорошо, пусть будет
по-твоему...
И они поселились в Ходженте, в слободе лепешеч-ников
Раззок, на самом берегу Сырдарьи. Великая река, кормилица
бесчисленных поколений, вырвавшись из тесных ущелий в долину,
смиряла здесь бешеный напор своих желтых клокочущих вод и у
Ход-жента шла плавно, могуче, даруя жизнь растениям, животным и
людям и усыпляя по ночам детей Ходжи Насреддина тихим журчанием
струй, подмывающих глинистый берег.
В те годы, о которых идет здесь речь, от былой славы
Ходжента и от его богатств ничего уже не осталось. Теперь это
был маленький дремлющий городок, населенный мелкими
лавочниками, садоводами, огородниками и множеством дряхлых
чалмонос-ных стариков: отставных мулл, мударрисов, улемов и
кадиев*. Старики молились в мечетях, старики сидели в чайханах,
бродили по улицам, переулкам и площадям, наполняя город
немощным кашлем и шарканьем туфель, отстающих от пяток. Такое
скопление стариков в одном городе было удивительным,--
казалось, все они тайно сговорились отдать свой прах только
желтой ходжентской земле и с этой целью съехались сюда со всех
концов мусульманского мира.
Опоясанный со всех сторон многоводными арыками, защищенный
горами от холодных ветров, Ходжент с его садами и
виноградниками был истинным раем для всякого, утомленного
бурями жизни,-- вот почему ходжентцы никогда не уставали
благодарить аллаха за великое счастье жить в таком
благословенном месте.
Один только человек во всем городе думал иначе -- некий
Узакбай, бывший базарный надзиратель из Самарканда. Впрочем,
этот Узакбай был вообще странным и неприветливым человеком:
всегда носил большие темные очки, закрывавшие наполовину его
лицо, ни с кем не сходился, не разговаривал, нигде не бывал в
гостях и никого не приглашал к себе. Такая необщительность
подсказала соседям вывод, что он носит в себе темную душу,
отягощенную многими злодеяниями. Мальчишки шарахались от него в
стороны, крича из-за углов и заборов: "Филин! Очкастый
филин!.." А он все молчал, покачивая только головой и невесело
улыбаясь этому прозвищу.
Да, под личиною Узакбая скрывался Ходжа Насреддин. Он
знал: в этом тесном городке, где каждый человек на виду,
достаточно ему ошибиться в одном слове, сделать один неверный
шаг -- и на его семью обрушится целый самум!** Пришлось закрыть
лицо темными очками, принять чужое имя, распугать нелюдимостью
соседей и, совершив все это,-- почувствовать Ходжент угрюмой
тюрьмой, а себя самого -- несчастным и обездоленным на земле.
Он горько сетовал на аллаха, который вложил в его душу два
противоречивых и взаимовраждебных начала: неистребимую страсть
к бродяжничеству и горячую любовь к семье. Раздираемый этими
